Сила слова

Вова Суворов автором на районе своем был. О нем слухи ходили, что, мол, боксер он, опасный парень сам по себе, да к тому же группировщик. Голова у него горячая, но дела он делает дельные. И живет по понятиям. В общем, уважением Вова Адидас пользовался. И вниманием женским обделен не был. Но как-то все мимо. Девчонки глазками стреляли, но и сам Володя был не тем, кто девчонок раскупоривал и бросал. Ему нужна была одна, своя. Чтобы любила и чтобы он любил. Идеальная такая. Совпадающая, короче. И когда он Олеську Васильеву в черном фартуке увидел впервые, не заметил. Ну, девчонка. Ну, приличная. Младше его. Про нее не говорили, ее не обсуждали, она была в другом мире. Пока в актовом зале поздней весной их миры не соприкоснулись. И Вове тогда Олеська понравилась. Показалась ему недотрогой такой. Гордячкой. Глазками в него она не стреляла, а когда он у подъезда ее ждал, чтобы в школу проводить, носом воротила. В школе игнорировала, смотрела так, будто он пустое место. Он — Вова Адидас. И до банальности просто он захотел ту, которая внимание на него обращала лишь под строгими взглядами учителей. Танцевали они вместе. Так Вова Олесю касался. Провожал он ее упорно до дверей подъездных, даже розу разок притащил. — Не люблю я цветы, аллергия. Вове тогда уже надоело все это. Он не чушпан какой, чтобы таскаться за бабой. Другую найдет. Вот на репетиции это и сказал ей тихо, на ухо, мол, не хочет гулять, больше ходить он за ней не будет. — Володя, — улыбалась до ямочек тогда Олеся, — а ты что думал? Что я с тобой буду, потому что ты автор на районе? Я же не пацан, мне на это все равно. — А на что не все равно? — На человека, представляешь, — вошли они в поворот, и Вова невольно Олеську ближе прижимал. — Я и есть человек. — Да ты только про пацанов и устои свои рассказываешь. Про себя расскажи хоть раз, а лучше мной поинтересуйся. Вова тогда задумался крепко. А наутро пришел снова к знакомому подъезду, Олеську дождался и замер напротив нее. — Меня Вова зовут, — усмехнулся он. — Суворов. Мне нравится литература, бокс и «Комарово». А тебе? Олеська засмеялась. Возможно, впервые засмеялась так открыто, так просто. — Ага, а меня Олесей зовут, — подыграла, строя серьезное лицо, — Васильевой. Мне тоже литература нравится. И «Комарово». — Как у нас много с вами общего, Олеся. Разрешите проводить вас до школы? — А разрешаю, Володя Суворов. Тогда и началось все. Вова гордый ходил, на танцы звал, руки распускать боялся с ней. Трогать Олеську хотелось, гладить, сжимать, волосы у нее красивыми были, золотыми такими, светлыми-светлыми. Вова таял тогда, а когда поцеловал на выпускном, неумело и трепетно, почувствовал, что все. Своя нашлась. И смотрит она на него также, как и он. Прям мечта. Прям так, как он и хотел. И сейчас она смотрит на него так же, как и он. Вова глядит внимательно, в глаза эти чистые заглядывает требовательно, и на него не менее требовательно смотрят. — Верни, — шипит Олеся, прожигает. — Ты чем заниматься начала? — шепотом спрашивает, чтобы младшие не услышали. — Тебя это не касается. — Ты можешь сесть за это. — Кто бы вообще меня учил, Володя? — шипит в ответ рассержено Олеся, пытается часы перехватить, но Суворов вовремя руку уводит в сторону. — Маратик в твоем кармане вчера нашел. Подумал, что подарок это дешевый. Но я тут посмотрел, не подделка это. Совсем с ума сошла? — выдыхает Володя. — Сколько еще такой херни ты привезла? — Сколько надо, чтобы с голоду не подохнуть. — Леся… — Не смей, — Олеся близко совсем. Вжимается почти в чужое тело, выплевывает слова эти в лицо любимое когда-то. — Ты не знаешь, что такое голод, Вова. И что такое безденежье. Ты в группировку пошел, только чтобы силу доказать. — А ты по кривой дорожке пошла, чтобы своих за собой потащить? — кивает в сторону квартиры Вова. — Где твоя мать? — В санатории, — гордо вздергивает нос Олеся. Врет, Володя скорее чувствует это, чем может уличить. — Мне-то не ври, — спокойнее выдыхает Адидас. — Это не шутки все. — Не ты ли вчера в человека выстрелил? — Они девочку изнасиловали, ты что предлагаешь делать? Отпустить? Простить? Я каким мужиком буду… — Не глупым, — тут же заводится Олеся. — За языком следи, — осаждает Адидас, распрямляя плечи. — Не разговаривай так со мной, я не твои щенки, — не отступает Олеся, пылает внутри от негодования и обиды. Ей влипить пощечину по этой роже хочется. Но и последствия будут, Васильева знает. Вова — гордый, может, и смолчит, но не простит. Не простил ее, она видит. — Я тебе сказал, — холодно начинает Адидас, — увижу еще раз с таким… — И что ты сделаешь? — хорохорится Олеся, улыбается. Вова часы на пол скидывает и ногой бьет. На шум Андрей приходит, когда Олеся отталкивает старшего, осколки какие-то собирает. И орет не своим голосом. — Ты хоть понимаешь, что натворил! — Жизнь тебе спас, — ровно выдает Вова, делает шаг назад. — Да ты… Андрей рядом появляется. Руку на плечо сестры кладет, успокоить пытается. — Пора тебе, — тихо говорит Андрей Адидасу, тот и сам уходить хотел. Конечно, защищает Андрей сестру. Это будто в крови выткано его, в сути, ведь сестра — семья. Но и пацаны теперь семья, а выбирать между ними Андрей точно не готов. И видеть слезы сестры тоже не может, когда та с этими осколками в его комнате закрывается и рыдает. — Андрей, — в воцарившейся неожиданно тишине к нему Юля подходит. За руку берет. — Там Олеся плачет. Дядя ее расстроил? Андрей сестру на руки берет. Улыбается ей, чуть подкидывает, чтобы та хоть улыбнулась. — Пойдем, сестру успокоим. Юлька согласно кивает. Ответственно так, что Андрей невольно усмехается. Стучится в дверь собственной комнаты, толкает ее бедром. Олеська в кровати быстро лицо утирает, улыбку натягивает. — Нормально все, — дрожащим голосом уверяет. Андрей Юлю на кровать ставит, и та сестру крепко за шею обнимает, лепечет что-то про незаконченную игру. Олеська улыбается, слезы снова выступают на глазах, она вдыхает глубже и выдыхает также рвано. Андрей видит, что сестра его старшая другой совсем стала. Он хочет защитить семью свою. Защитить от мира этого серого, грязного, но сам себе защитить не может. Понимает это, когда берет холодную ладонь Олеськи в свою. — Я решу все, — говорит он тихо, когда Юлька за игрушками уносится. — Слово пацана даю. — Андрей, — нервно улыбается Олеся, гладит брата по руке, — ты мне верь. Андрею тяжело это сделать. Не верит он, что Олеська сможет уберечь их. Не верит, что его сестра — сильная духом. Но кивает, понимает, что ей сейчас это необходимо. Также необходимо, как вернуть маму домой.

***

Пакет тяжелый получается. Олеся, сдувая вихрастую челку со лба, наступает аккуратно на настил изо льда и снега. Дорогу она выбирает не самую удачную, как и обувь, как и продукты. Послеобеденное солнце заливает улицы желтым и золотым. Ярким таким, слепящим, снег уже не блестит, как в январе, но все равно режет глаз. У некоторых уроки уже закончились, вон, бегут по домам, а мальчишка в метрах пяти и вовсе на задницу падает. Олеська подходит ближе, когда он кряхтит и матерится. Шапка его нелепая улетает почти под ноги Васильевой, она сумки ставит, шапку в руки берет. И с мальчишкой взглядами пересекается. — Держи, — с улыбкой мягкой протягивает, и мальчишка, шмыгая красным носом, почти вырывает свой аксессуар. — Ушибся? — Жив и ладно, — едва слышно выдыхает, еще раз шмыгает носом. — Ну смотри, — пожимает плечами Олеся, краем глаза видит, как он свой ранец с трудом перекладывает из руки в руку. Идет она неуверенно, медленно. И когда мальчишка этот нагоняет, Олеська думает, врежется. И упадут они вместе на этот блестящий лед. — Давай помогу, — юрко вырывает сетку из левой руки школьник. Олеся взглядом его окидывает. Понять пытается, пацан он, чушпан или просто средний. Не видит никаких угроз и отдает сетку, пока сама удобнее перехватывает вторую. — Спасибо, — снова улыбается. — Ты местный? — Ага, — кивает он, и вместе они по краю проходят. — Не видела тебя раньше. — Я тебя тоже, — отбивает мальчишка, супится. Ему на вид четырнадцати нет, мал еще. Щеки круглые, губы покусанные, не выглядит, как беспризорник, но и денег в семье явно немного. Васильева даже усмехается под нос, мол, уже и детей к деньгам меряет. — А я не местная, — фыркает Олеська, шагая уже увереннее. — А откуда? — Из Москвы, — улыбается. — Был в Москве? — Не, еще не был, — машет бошкой мальчишка и чуть шапка его не слетает. — Там брат мой жил. — А сейчас не живет? — Сидит, — просто пожимает он плечами. Олеська понятливо кивает. Окидывает мальчишку взглядом быстрым, цепким, но угрозы не ощущает. Да и вопросов лишних Олеська не задает. — Почему из Москвы уехала? — Не уезжала. — Так мы не в Москве сейчас, — резонно замечает школьник. — А Москва в сердце быть должна, как и весна, — нравоучительным тоном начинает Олеся, но слышит, как ее окликают. Она оборачивается, пару секунд наблюдает, как к ней стремительно силуэт в синей куртке чешет. Узнается Марат, и Васильева невольно напрягается, когда парнишка тормозит набегу, переводит дыхание. — Ты чего, Маратик? — хмурится Олеся, краем глаза отмечает, что школьник рядом с ней шаг назад делает. Марат выдыхает, взгляд его темный резко от нее к школьнику скачет. И губы тут же кривит усмешка лютая, кривая. — Ты чего забыл здесь, чушпан? — выплевывает ровно Марат, выпрямляется в полный рост. У Олеськи невольно удар сердце пропускает. Она глядит на мальчишку, затем на Маратика. Чушпан зеленеет, страх резко отражается на веснушчатом лице, сетку он крепче в руках сжимает. — Так, — голос Олеси резко становится взрослым, холодным, — при мне никаких разборок ваших. Она у мальчишки сетку аккуратно отбирает. — Спасибо тебе, — старается улыбнуться. Не показывает, что начинает за мальчишку переживать. Никто он ей, а на всех чушпанов нервов не хватит. Так Вова когда-то говорил. Не лезь, говорил, и не жалей. Но жалость чувство тягучее и прилипчивое, как колючка, и Олеся, глядя, как мальчишка гордо вздергивает подбородок и уходит быстрым шагом, расслабляется. — Давай сетки, — выдыхает понятливый Маратик, перехватывает ношу. — Че Пальто тяжести не носит? — Ну, видишь, отбоя от поклонников нет, — усмехается криво Олеська. — Это не поклонник, а чушпан, — отрезает Суворов-младший. — Не будь занудой, Маратик, скоро вырастишь и поймешь… — Ага, ага, — кивает Марат, краем глаза глядит на Васильеву. — Я очень понятливый, Олеся, только вот одно понять не могу. — О как? Только одно? Марат усмехается. Олеська на мальчишку смотрит, пусть и со старшим братом было мало общего, но харизма у обоих была огненной. Маратик подрастет, автор будет, судя по всему. У Васильевой искорками проскакивает, что она доверяет мальчишке просто так. Не потому что он чей-то младший брат, а потому что день назад повел себя, как мужчина. — Я это, попросить хотел, — хмурится Марат, отражаются на нем муки этого прошения. Они с Олесей в подъезд входят. Васильева молчит, когда дверь в квартиру открывает, молчит, когда разувается. Марат сумки на кухне оставляет, а сам вдруг решительностью перестает блистать. — Дай догадаюсь, — Олеська дубленку скидывает, шапку, на кухню ловко протискивается. — За Айгуль свою? Кажись, Суворов выдыхает. Кивает. Куртку расстегивает, вешает, и снова возвращается, когда Олеся чайник на плиту ставит. — Я это… слышал… Олеся напрягается. Взгляд на младшего кидает, беглый и колючий, но тут же прячет его под мягкой улыбкой. Открывает окно, спичкой чиркает. Запах табака плотно обступает, Марат морщится, но молчит. Слова ищет. — Ты же девчонка. — Тонкое наблюдение, — хмыкает Олеся. — Поговори с ней, — в тоне Марата скользят эти нотки. Эти самые, такие тонкие нотки волнения. Когда стараются скрыть сильные переживания, но те, как подснежники, все равно сквозь корку снега пробиваются ранней весной. Олеся выдыхает дым из носа. Постукивает указательным пальцем по сигарете, скидывает пепел за окно. — А сам что не поговоришь? — Они меня к ней не пускают, — сцепляет пальцы в замок Марат, взгляд уводит. — Провожают до школы. А я ничего сделать не могу. Караулил сегодня, но бесполезно. — Марат, — мягко зовет Олеся, пытается в лицо заглянуть. А когда видит, молчит вдруг. — Ну, чего? Интересно, Вова себя также бы вел? Тоже бы поговорить пытался или сразу послал? Олеся сигарету выкидывает, руки моет, а там и чайник закипает. По кружкам красивым, фарфоровым разливает, на стол ставит вместе с сушками. — У нее два варианта есть, — честно говорит Олеська, понимает, что лучше правду сказать, по крайне мере часть ее точно, — забыть и жить дальше. Самой признать, что не было ничего. Марат сказать что-то хочет. Но язык себе прикусывает и кивает. — Либо бремя это нести. И нести одной. — Ничего не было. Одна она не останется. Васильева даже сама на секунду верит словам Марата. Верит, и почему-то улыбка ее эта трескается. Олеся выдыхает тяжело, глаза закрывает. Скрывает взгляд свой от пацана, чтобы лишнего не увидел и к Володе не пошел. — Я ее не оставлю, — уверенно заявляет Марат. — Но ты ведь пережила такое и… — Это кто тебе еще сказал? — резко шипит Олеся, заставляет Марата на секунду окаменеть. Взгляд голубых глаз настороженный, острый. Марат чуть чай отпивает, чтобы кислую горечь с языка снять. — Я слышал, как вы в туалете разговаривали. Ну и подумал… — Думать вредно, Маратик, — Олеська встает резко, новую сигарету прикуривает. — Я брату не скажу, — понимает быстро Марат, взгляд поднимает на сестру Пальто. — Слово даю. Васильева подсознательно ему верит, но все равно рот кривит. — Мне столько слов за последние сутки дали, что прям словарь пиши. Маратик невесело хмыкает. Смотрит прямо, даже упрямо. Смотрит очень даже по-взрослому. — Я тебя видела несколько раз с братом, — признается Олеська, выдыхая тугую никотиновую струю. — Вова все хотел, чтобы ты перестал драться, но по стопам ты его все-таки пошел. — Это правильно. — Правильность у каждого своя, — замечает Олеся. — Ты же думаешь, что тогда правильный выбор сделала? — бьет словами младший Адидас, и Олеська даже задумывается на секунду. Плечами пожимает. Снова садится, чай остывший глотает и морщится. — На тот момент это было правильно. Третий вариант тоже для Айгуль есть, но тебе он не понравится. — Да, не понравится, — соглашается Марат. — Поэтому… поговори с ней. Ты ведь сможешь? — Язык не иссох, — усмехается Васильева, кидает на мальчишку пронзительный взгляд. — Зайду к ней на следующей неделе. А ты постарайся поговорить сам. Я бы хотела услышать слова поддержки от близкого человека, а не от хрен пойми кого. Маратик усмехается. Грустно почему-то, невесело совсем. И встает быстро, за чай благодарит. Правда, в дверях застревает, пару секунд думает о чем-то, Васильева по напряженной спине видит, как он мечется. — Он бы тебя не бросил, — не оборачиваясь, честно говорит Марат. — Он любил тебя. — Я знаю, — ровно выдает Олеся, отставляя чашку на край стола. — Зря ты так, Леська, — голос Марата тише становится. Будто силы совсем пацана оставили. — Все бы всё поняли. И выходит. Олеся слышит, как он быстро обувается, курткой шуршит. Пару секунд она мнется, прежде чем встать и быстрой поступью оказаться в коридоре, где Суворов уже дверь закрывает. — Я поговорю с ней, Марат, — в спину кидает Васильева. — Слово даю, о, как. Маратик усмехается, кивает и выходит бегом. Олеся за ним дверь закрывает и устало приваливается к стене. Хочется ей верить Марату, но, кажись, до конца мальчишка так и не понимает. За такое не прощают.