ментовская

      Серая, словно у трупа кожа.       Уже не похожие даже на мутно-болотный бензин глаза.       Общий нездоровый вид.       Етить красавица, конечно.       Альбина выглядела так, будто американские фильмы про зомби внезапно стали переносить свои до тошноты банальные сюжеты в реальную жизнь и она стала первой невольной жертвой неумелого режиссёра и криворукого гримёра, впервые пробовавшего себя в этом нелегком деле.       Темно-коричневое платье, даром что наверняка сшитое из овечьего кашемира, а не козьего, как две капли воды похожее на форму других девочек: как из параллелей, так и из её собственного класса. Единственным отличием был лишь кружевной передник, переплетения нитей в котором образовывали красивые узоры и тончайшие капроновые колготки, недавно купленные на оставшуюся мелочевку в карманах новой кожаной куртки. Любимая «Луис-Филипповская» на тонких редких ресницах, и пара пшиков, оставшихся хранить аромат «Фиджи» на спрятавшихся девичьих ключицах. У неё на голове удобно располагается связанная из натуральной шерсти, — еще хранившая на подкладке запах любимой мамой «Красной Москвы» — шапка, на резинку пришитая к таким же вязанным белым перчаткам и пущенная через рукава пуховой, практически новой, куртки.       Не хватает только удавки — галстука пионерского — на точенной бледной шее, чтобы на фоне отца, всегда выряженного в милицейскую форму, украшенную парой особо важных медалей, точно проводил ассоциации с ошейником.       Альбина его запихнула в портфель, так со вчерашнего дня и оставив между книгами по биологией и физикой, даже не задумываясь о том, что ацетатный шелк требует к себе более бережного отношения и тщательной отглажки, чтобы она не выглядела в школе как какая-то группировщикова матрёшка, опустившаяся до такой степени, что напрямую заявляет о том, что ей и шлюхой местной нормально ходить, а комсомол и партию она в гробу видала. Всё равно никто даже подумать себе не позволит, что она, полковникова дочка, что-то общее может иметь с будущими малолетними уголовниками. В конце концов, как говорит новая альбинина завуч:        — Галстук, это ваше лицо! Он важнее, чем мундир на милицейском или халат на враче!       Забавно было всегда наблюдать за тем, как все трясутся над кусками никому не нужной ткани, которая рано или поздно, будет непригодна даже для мытья полов. Впрочем, так оно ведь и есть: все пионеры, метящие сначала в комсомольцы, а после и коммунисты, добровольно потуже затягивали красные тряпки и при этом до идиотского радостно улыбались. Лично она сильно сомневалась, что сидя практически у ног Советской власти, как никогда раньше стремительно идущей ко дну, можно быть хоть капельку счастливым, или хотя-бы ни в чем особо не нуждающимся.       Советские люди — идиоты, слепо верящие во всесильность Горбачева и СССР в целом.       И отец её тоже идиотом был, хотя назвать его таковым в лицо Альбина все никак не могла решиться.       Женя ей давным давно показал эту едва заметную замыленному, но прекрасно видимому здоровому, глазу разницу и теперь Альбина себе места найти не могла — постоянно на людей глазела, на их отличительные знаки, сообщающие о принадлежности к той или иной категории общества и не могла себе в удовольствии отказать погрузиться в себя на пару троек минут, размышляя о быстро собранных внешних факторах человека. Они с братом постоянно играли в эту забавную игру, даже когда она ещё совсем маленькая была вынуждена мотаться вместе с ним то сначала на учёбу в школу, то после на сборы «Измайловских», где Ясенкову прятали всем возрастом, чтобы смотрящие не заметили притаившуюся в уголке девочку, которую просто не с кем было оставить дома.       Она тогда, помнится, любила в щелочку между досками деревянных ящиков подсматривать за тем, как старшаки так называемую «скорлупу» воспитывали, учили по понятиям жить и за своих всегда горой стоять. Боялась, правда, сильно за любимого братика, когда тяжёлые толстые кулаки прилётали то в правую, то в левую женину скулу, но больше чувствовала необъяснимый тогда девятилетней девочкой азарт.       Альбина себя Великим, — именно с большой буквы и никак иначе! — Шерлоком Холмсом считала, и искренне печалилась, что верного Ватсона с каждым разом всё сильнее бьют, а тот всё больше от маленькой сестры отдаляется, отказываясь играть в «глупые, детские игры», становясь грубее, раздражительнее и жёстче. Она обижалась тогда на Женьку сильно, — как сейчас помнит все его изрезанные в мелкие клочки носки, когда перед очередным сбором опять наорал на неё, в весьма нелестной форме призывая перестать крутиться у него под ногами — зато в этот самый момент десять лет жизни бы отдала, чтобы брата ещё хоть одним глазком, буквально на секундочку живым и здоровым увидеть.       Разве она многого просит?       Сейчас же даже имя женькино в стенах их дома произносит запрещено — так сильно отца разозлил. Полковника милиции, заслуженного героя Советского Союза и прожженного временем истинного коммуниста, всего себя отдающего не любящей жене и нуждающимся в нем детям, а бездушной работе в душном маленьком кабинете и демонам в человеческих обличиях у власти стоящих. Обидно раньше временами было, что при живом отце, мать должна была за двоих детей воспитывать, — и дочке косы в школу заплетать, красными ленточками темную макушку украшая, и с сыном «по-мужски» разговаривать, объясняя ему что есть хорошо, а что плохо — и всю себя в целом только Женьке с Альбиной отдавать, но это ведь все уже давно в прошлом.       Женю два года назад, после одного из «Измайловских» сборов чеченцы на пол пути домой перехватили и так и не узнав никакой важной информации, запинали, как животину дворовую.       Мать вслед за сыном от инфаркта слегла. Так в больнице и померла, даже в сознание не приходя.       Полный пиздец, проще говоря.       Самые близкие Альбине люди ушли друг за другом за три дня. Из квартиры на Тверской в один день выносила сразу два гроба и это был первый раз, когда к тому моменту уже тринадцатилетняя Ясенкова видела отца так близко и так долго, пусть тот и даже тогда свою рабочую форму не сменил: только фуражку стянул, да за спиной спрятал, выказывая больше уважения пришедшим на похороны коллегам и начальству, чем своей жене и сыну. Она тогда так сильно этого человека, — называть Арсения Павловича отцом язык не поворачивался — возненавидела, что добродушной соседке-старушке, жившей этажом выше, пришлось её в своих объятиях прятать, чтобы дите глупостей не наделало.        — Бедная ты моя сиротинушка, Альбинушка. На отца не серчай: он сам по своему потерю вашу общую переживает. Такой уж он человек — все в себе до последнего держать будет, никому своих чувств не покажет. Ты забедуй мне, дитя драгоценной. Забедуй, да не копи в сердешке своем нежном девичьем ненависти-то.       Забедуй. Не серчай. Не копи ненависть.       ЗабедуйНесерчайНекопиненависть.       ЗабедуйНекопиненависть.       Некопиненависть.       Копиненависть.       Ненависть.       Арсений Павлович стал для Альбины врагом номер один, самым ненавистным лицом на всем белом свете, — даже тот чеченец, который, как потом оказалось, старшим братом ее подружки лучшей — Джамили, таких острых отрицательных чувств в ней не вызывал — и всё, чего Ясенкова хотела, это его смерти. Страшной, позорной, полной боли и страданий. Чтобы никого рядом с ним не было, кто мог бы за руку подержать, сжать в своих последних объятиях и прошептать, что всё хорошо. Что больно не будет, да и справятся они со всем и всеми разом. Она хотела, что бы он как брат — в холоде и одиночестве, как собака умирал. Чтобы как мама — в страхе и с большой болью.       Материн бог и святые лики к нему приближенные сейчас бы её не поняли, а то бы и сказали, что Господь не посылает рабам своим тех испытаний, которые их души выдержать не в состоянии.       Брехня всё это.       Души у Альбины нет уже, закопали равнодушные к чужой потере работники ритуальных услуг. Засыпали землей и кресты вогнали, окончательно добивая. А она еще жива, хоть страсть как не хочется муку эту продолжать. Но она держится — не потому что все церковные заповеди гласят, что ближних отпускать надо, чтобы на том свете им худо не было, а потому что тварь эта, в глазах общества её отцом называемая, так просто избавиться от напоминания о том, что сын против него пошел и мать в могилу легла только из-за его к ним безразличия.       Он хочет себе идеального ребенка? Что ж, тогда Альбине на пару лет придется стать настолько идеальной, чтобы у него даже возможности не будет к ней подкопаться и ядовитые стрелы в нежное девичье сердце втыкать каждый раз, когда Женю упоминать будет, сравнивать их между собой и сквозь стиснутые зубы шипеть о том, насколько два его ублюдка между собой похожи. А для неё это комплимент такой, что пуститься в пляс охота — ей всегда хотелось быть такой же сильной и смелой как брат. Чтобы во дворе ее за свою принимали, в игры свои принимали и за испачканные платья не ругали, вместо этого спортивные костюмы покупали.       Альбина Ясенкова — отличница, гордость школы, папина дочка, активистка и будущая комсомолка.       Теперь главное, чтобы ей хватило сил доиграть свою роль до конца.       У Альбины, теперь, есть в жизни цель: не просто уничтожить все то, к чему отец стремился годами, буквально зубами прорывая себе путь к месту под солнцем, а закончить его жизнь в целом. Самостоятельно взять, так называемый грех на душу — она не готова. Слабая она, да трусливая, по большей части. В самый ответственный момент назад повернуть может и тогда проблем не оберётся. Остается только один выход — чужими руками действовать. Тоже не самое лучшее решение: подводных камней много, да и не факт, что в конце концов она сама не пострадает, но у Ясенковой нет больше времени другие варианты продумывать.       Казань — можно сказать, столица криминала. Там сейчас этих группировок, — куда более опасных, чем тех же «Измайловских, просто за счет того, что там в основном её ровесники и чуть старше, а значит, безмозглые и безбашенные — пруд пруди. В какой район, наверняка, не зайди, так сразу с вопросом «откуда?» прикопаются и если ответишь неверно, сразу в фанеру получишь.       Нужно будет действовать в разы тоньше, нежели Альбина изначально думала.       ... Марат и Альбина.       Альбина и Марат.       Москвичка и казанец.       Группировщик и ментовская.       Флюра Габдулловна без какой-либо скрытности, даже наоборот — с какой-то непонятной гордостью в голосе и жадным блеском в глазах, сразу же и без всякой подготовки перед всем классом заявила:        — Это Альбина Ясенкова. Её папа — полковник Ясенков, был переведен в Казань с целью уничтожения ваших глупых молодежных движений. Так что, если кто-то из вас что-то знает или что-то видел, думаю, вы можете напрямую с эти обращаться к Альбине: она наверняка передаст эту информацию своему папе и совсем скоро мы с вами сможем жить спокойно!       А Альбина лишь кратко и мило улыбнулась на речь женщины, ни коим образом не показывая того, что старая дура только что практически подписала ей смертный приговор.       Мало того, что теперь получиться от нужных источников не только имена, но и предположительное местонахождение хоть одной маломальски внушительной группировки будет не то что неосуществимо, а в целом невозможно — это ведь Казань, мать её. Город, в котором основная составляющая членов ОПГ — подростки школьного возраста и немногочисленные студенты техникумов (тех, кого еще не успели поймать за правонарушениями и не привлекли к ответственности, а следовательно, всё еще не исключили). Она руку готова на отсечение положить, что как минимум один из её новых одноклассников либо сам, либо имеет друзей или брата, состоящего в одной из таких.       Например вон тот, который на последней парте около окна в одиночестве сидит, с коротким ежиком волос и прожигающими её карими глазами.       Альбина бы усомнилась в том, что он как её Женька — неделя через неделю кулаки в кровь сбивает о вражеские рожи. Больно уж лицо у него симпатичное, да и по всему его поведению ясно, что парень из её круга общения. Квартира, наверняка, в сталинке. С ремонтом и всеми благами. Мама домохозяйка, целыми днями только у плиты крутящаяся, да с подружками на телефоне висящая. Папа какая-нибудь важная или просто уважаемая шишка в городе — не на столько, чтобы каждая собака в лицо знала, но определенные связи имеющая. Но на костяшках корочка застывшая, под левой челюстью синяк уже желтый сходит, да и татарин он: Альбина не националистка, идеи Гитлера с его верой в превосходство лишь одной крови не верит, но правде в глаза смотрит.       В Татарстан, все-таки, приехала. А тут, считай, для каждого татарина будет поводом для гордости тот факт, что он каждый день соседним группировкам перед школой «с добрым утром» устраивает.       В негодовании поджимая губы, Альбина едва сдерживает себя от недовольства, как предпенсионного возраста учительница, чье имя она благополучно прослушала, определяет ее соседствовать за последнюю парту «к Марату», словно в расчет не беря точно такую же свободную, но на другом ряду. Маленький каблучок на замшевых новеньких туфельках обычно практически не слышно, но в оглушающей тишине кабинета каждый ее неверный вздох кажется похожим на шум от взорвавшейся бомбы. У Ясенковой всё по лицу прочитать можно особо не трудясь — и группировщик этот малолетний так и поступает: всю её с ног до головы оглядывает, в глаза смотрит пристально и всем своим видом показывает, что если начнет рыпаться или копать под него, чтобы своему папаше-менту сдать — он её закопает.       Живьем в цементе похоронит, или что там ещё делают мелковозрастные дворовые гопники в тщетном стремлении казаться куда взрослее, чем они есть на самом деле.       Идиоты.       Расстроенная в одно мгновение исчезнувшей возможностью залезть под кожу прямым участникам местных ОПГ, она не особо следит за своими вещами. Даже не спешит как прилежная ученица раскладывать их на парте, отодвигая школьные принадлежности соседа на его половину стола, чтобы её вместиться смогли. Она лишь смотрит в спину уходящей завуча, одними губами едва заметно проклиная женщину на все лады. Хмурит тонкие, карандашом прокрашенные брови и невольно косится в сторону, так и не отведшего от нее взгляда, Марата. Он успел подбородок на кулак уложить, плечи расправить и враждебности поднакопить. Альбина бы посмеялась с этой невероятной картины «Мальчик-который-просто-хотел-вырасти», да только не смешно всё это.       Будучи один на один с любым из возраста Жени, Альбина никогда и никого не боялась.       В конце концов, эти пацаны всегда за неё заступиться готовы были — хоть перед отцом её, хоть перед козлами какими среди соседей. Им она без страха могла доверить свою спину, спрятаться в надежных крепких объятиях того же Лешки «Деверя» и смотреть в глаза скупо улыбающемуся брату, когда у того опять на лице зреют новые кровоподтеки и ссадины.       Здесь же, в Казани, всё абсолютно по-другому.       Люди не те, понятия тоже могут другими, группировки далеко не такие же, как «Измайловские».       Этот Марат может на раз два побежать к своим старшим, да доложить на свою новую одноклассницу, которой не повезло родиться в семье фанатично преданного коммунизму полковника, которого хлебом не корми, дай поработать и провинившихся покарать. Или даже не тревожить свои новоиспеченных братьев, там делов-то: подкараулить Альбину в школьном туалете, в кабинку затащить и брюхо ей любым складным ножом. Не дело это, конечно, впервые в жизни увиденного ею человека сразу же в убийцы записывать, но вот тот факт, что он отморозок тот еще даже без доказательств реален.       Глаза у него наглые, улыбка уже ничего другого, кроме наслаждения пакостью, — предстоящей или уже совершенной — сказать не может.       Марат еще с ней не заговорил, но она уверена — голос у него такой же отмороженный, как и он весь.        — Ментовская, — злобно шипит, отодвигает альбинин стул подальше от себя ногой и рукой лицо прикрывает, будто это зараза какая-то. А она улыбается ядовито, медленно, как в фильмах ужасов, поворачивает к нему голову и склоняет её к левому плечу. Глаза её карие расширяются, и вроде это должно позабавить, но скорее заставляет сжаться от неприятия.        — Группировщик, — скучающе растягивая гласные, тихонько щебечет Альбина, с усмешкой наблюдая за напрягшейся челюстью. У нее глаза горят триумфом, она впитывает в себя его повысившуюся настороженность, непризнанный им мелкий страх.       Их разговор на этом заканчивается, но не дальнейшее взаимодействие — физика не лучший урок, чтобы вот так вот в открытую сидеть и откровенно хер забивать на распинающуюся перед ними женщину, но ни Альбину, ни Марата это особо не волнует. Они уже схлестнулись взглядами и теперь вряд-ли кто-то из них второму уступит. Не та это игра, где борешься не на жизнь, а на смерть, но тоже весьма и весьма интригующая. Они на прочность друг друга проверяют, почву прощупывая и понять пытаясь — как далеко можно зайти, чтобы в случае неверного хода можно было безопасно для себя повернуть на сто восемьдесят градусов и свалить, пока не поздно.       Пока Альбина выигрывает, но что-то ей подсказывает, что недолго будет своей второй победой наслаждаться.       Пара еще таких уроков и Маратка примет условия игры, войдет в форму и тогда сто процентов щеки Ясенковой будут ярче свеклы гореть — то-ли от повышенного маратовского внимания, то-ли от злости и негодования, что эта жалкая пародия на настоящих группировщиков, а не скорлупу позорную, пытается тут перед ней свои права качать.       Жалкое зрелище, над которым смеяться нельзя.       Пока.       Жизнь дальше покажет, что им можно, а что нельзя.       Звенит звонок. Новые одноклассники спешно вскакивают с насиженных да нагретых стульев, закидывают ручки-тетради в свои портфели и во всю возможную широту шага пытаются уйти из кабинета физики раньше, чем «старая ведьма», — как весьма нелестно выразился рыжий и очкастый мальчишка сидящий, теперь, перед ними с Маратом Альбиной — обратит внимание на стремительно пустеющий класс и не заорет своим противным визгливым голосом, призывая девятиклассников вернуться на свои места и записать в свои дневники домашнее задание.       Одна лишь последняя парта так и осталась будто нетронутой: вещи всё еще лежали на своих местах, учебники раскрыты на разных страницах и Альбина с Маратом, до сих пор буравящие друг друга взглядами.              Враждебности за прошедшие сорок пять минут урока, — не считая тех пяти, которые Флюра потратила на хвалебные оды ее папаше-менту — не прибавилось, что очень даже радовало, но и не убавилось, и это, в свою очередь, уже не радовало.       Заводить конфликты с группировщиками в первый же день своего пребывания в криминальной Казани, так еще и с тем, с кем, — если они всё же будут следовать плану отца — ей придется сидеть до конца первой четверти как минимум, это вполне в альбинином духе. Сегодня утром, стоя перед зеркалом в ванной выделенной им государством квартире, Ясенкова себе обещание дала, что сегодня никакой ругани. Сегодня день милой маленькой Инны, у которой два пушистых хвостика по бокам, искренняя наивная улыбка и поведение такое, будто она снова в первом классе и верит в Деда Мороза.       А в итоге все получилось также, как и всегда. Стоит ли удивляться?       Определенно нет.        — Суворов! — практически на грани сознания скребется чей-то недовольный голос, но девушка на него внимания мало обращает. Ей гораздо важнее концентрироваться на бездонных глазах напротив, вырывать победу у практически касающегося ее локтем Марата. — Суворов, немедленно отстань от девочки и подойди ко мне, хулиган несчастный!       «Суворов» невольно моргает и неосознанно поворачивается к учительнице, уже открывая рот, чтобы возмутиться на счет хулигана, как застывает. Косится на не скрывающую своей радости Альбину и кулаки сжимает до хруста в суставах. Он никак не мог понять — как так получилось, что какая-то там Майра Аглебаевна смогла его отвлечь от очень важного (между прочим!) дела и все лавры достались этой противной ментовской новенькой?       Ответ у него один — хрен его знает.       Но на Альбину он всё равно не смотрит — опасается, что не сдержится и накинется на честно выигравшую девчонку. Да еще и проблем себе заработает.       Марат послушно к преподавателю подходит, намеренно по пути альбинин стул ногой пиная и в липовом раскаянии голову опускает, усиленно строя из себя невинную овечку и всё к тому прилагающееся. Она брови высоко поднимает, затекшую шею разминает и лениво взмахнув рукой, сметет с парты маратова тетради, не чувствуя никаких ни угрызений совести, ни тем более должного страха за свою выходку. Ясенкова в Казани — лицо новое, которое у всей школы, буквально после следующего урока, у всех на слуху будет. А группировщик этот не идиот.       По крайней мере глаза у него точно не глупые: он её таким взглядом всё это время сверлил, что невольно холодок по шкуре бежал.       Бешенный.       Единственное прилагательное, которым Альбина может Марата описать.        — Меня зовут Катя Синицына, я староста нашего класса, — улыбчивая блондинка незаметно подходит к до сих пор наблюдающей за ситуацией Ясенковой и нависает, словно камень над душой. Девушка медленно взгляд переводит на неё, скептически осматривая тканевый сероватый передник, потертый пионерский галстук и смешные куцые катины косички — словно мышиные хвосты, они совсем истончились к концу и торчали иглами на её плечах. — Я должна познакомить тебя со школой и нашими, теперь, общими одноклассниками. Также…        — Я поняла, — приторно улыбаясь, прерывает её Альбина и полностью поворачивается к ней. — С любыми вопросами сразу же обращаться к тебе, это само собой разумеющееся.       Катя неловко головой кивает, прижимая к себе книгу с тетрадями.        — Не повезло тебе, — нервно хмыкает она, потрясывая головой.       Альбина преувеличенно заинтересованно косится в сторону уже начинающего раздражаться Марата, с непониманием хмурится.        — Почему?        — Марат наш местный хулиган. Постоянно дерется с кем-то, учителям дерзит, не учится совсем. Директор с ним много раз говорила, да ему все равно, что об стену горох. Вот его и пересадили подальше, на последнюю парту, чтобы другим не мешал.       «Ну точно группировщик!» с восторгом думает Альбина, вставая с насиженного места. «Жаль, что теперь контакт никак не наладить. А ведь могло выйти очень даже неплохое сотрудничество.»        — Ну давай, показывай мне вашу школу.       Катя улыбается ей, словно ребенок — чисто и искренне, веря в то, что кажется, нашла себе новую подружку в таком скучном и мало нужном месте. А Альбине ведь не жалко. Да и не всё же ей по районам бегать, дипломатические отношения с группировками налаживать. Иногда и отдыхать от всего этого нужно, иначе совсем с ума сойдет.       Взгляд Марата в альбинину спину не сулит ничего хорошего.       Ей.       ... Удар в скулу, отнюдь не лёгкий толчок в ушибленное плечо и вот, Марат навзничь падает на землю. Ещё никогда в жизни он не испытывал такой ненависти к физике и всем её ебаным законам — размякшая после дождя грязь брызжет во все стороны, не выдержав массы маратовского тела, пусть даже он, по словам бабки, и не весил ничего. Она всю его школьную форму, наверняка, собой испачкала по самое небалуйся, под пальцами зло катается комками, и по лбу в вперемешку с кровью скатывается, буквально в самые недра низвергая гордость мальчишескую. Ему бы, по хорошему, встать и ответить разъездовскому на его откровенно наплевательское отношение к нейтральной школьной территории, да сил никаких нет. Желания много, это да, этого не отнять.       Ещё и ментовская эта во всю мощь прокуренных, — он сам лично видел её прячущуюся в кабине туалета с подружками, пускающую по кругу красную пафосную «Мальборо» — лёгких смеется над ним, подпирая точенным плечом железные ворота двенадцатой общеобразовательной. Увидь сейчас эту картину её проклятый папаша-мент, наверняка дочурку бы по голове погладил и всучил в изящную ладошку пару рублёвых купюр.       Мерзко, аж тошнит.       Марат с трудом переворачивается на левый бок, ещё сильнее изваливаясь в грязи, — все равно сшитая на индивидуальный заказ форма пришла в негодность, только в химчистке этот позор оттереть смогут — тут же встречаясь с холодными, полными насмешки карими глазами, практически того же оттенка, что и у него. Его зубовный скрежет за сотни метров слышно, он в этом полностью уверен. Даже этот разъездовский, которого за чушпана считать стыдно, невольно плечи напрягает, спеша покинуть место преступления побыстрее, а этой все не по чем. Альбина как смотрела на него, так и продолжала, едва заметно губами шевеля.       «Если хочешь что-то сказать, говори сразу, неудачник.»       Упираясь кулаками в скользкую землю под собой, парень в одно движение поднимается на ноги, слегка подпрыгивая. У него так и чешутся кулаки по смазливой альбининой роже пройтись, оставить после себя несколько глубоких ссадин и с улыбкой до боли садистской наблюдать за её немедленно наступившим муками, да вот только Вова его этому не учил. Универсам его этому не учил. Женщину ударить может только как силой, так и духом слабый: тот, кто знает, что только со слабыми тягаться может, а в случае чего, мать родную продаст, лишь бы его не тронули.       А Марат — пацан. Он по понятиям живёт, знает их на зубок, как мать «Отче наш» и всегда ходит гордится тем фактом, что среди всей скорлупы именно он блюдит дворовские законы и никогда за чем-то не достойным не палился. Хотя было за чем, просто бегал шустро и заговорить даже мёртвого в состоянии.       Поэтому над Альбиной лишь нависает, ладони в кулаки сжимая и злостно приторный запах её цветочного парфюма «Фиджи» в ноздри вытягивает. Удушливо-тяжелый, по его мнению, такими духами могут только взрослые тётки использовать, но у них на такие денег может никогда и наскребстись. А вот у Ясенковой папа полковник милиции, под двести рублей в месяц зарабатывающий и имеющий возможность единственного ребёнка, да ещё и дочку, побаловать дорогими заграничными подарками. Поэтому мочалка эта и пользуется случаями, все себе хапает и ходит довольная, подружкам хвастается и по-блядски снисходительно на них смотрит, когда те пищат и едва-ли не на коленях ту умоляю дать им хотя-бы в руках подержать заветный заграничный шик.       А сука лишь смеётся заливисто, откидывая голову назад и вещи свои с глаз чужих прячет в портфель, приговаривая, что они наверняка что-то испортят, а ей потом перед отцом отчитываться.       Альбина бесит Марата чуть-ли не до трясучки.       Волосы её длинные, тёмного цвета, — Воронового крыла они цветом, вперебой кричат сучкины подружки, готовые друг другу в рожи вцепиться, лишь бы наблюдающей за ними искоса девушке угодить — всегда убранные в высокий и идеально-прямой, в котором волос к волоску прилизан, хвост. На кулак намотать их хочется, да как дёрнуть на себя, чтобы у Альбина перед глазами звезды заплясали. Вечно губы её поджатые: обветренные от вечных облизываний после очередной выкуренной «Мальборо» и из раза в раз разъезжающиеся в самодовольной ухмылке, когда за её внимание все желающие я бороться начинают. Глаза её полуприкрытые, как у Кащея, будто обгашенные, каждый раз стремящиеся взглянуть на Ясенковой мозг, — но Марат сильно сомневается, что такой у неё имеется. — когда она замечает идущего ей на встречу универсамовского.       Альбина голову тоже поднимает, свой подбородок ублюдский выше положенного задирая и смотрит на него со всей возможной наглость, так и призывая забыть о принципах, да отметелить. Так, чтобы на всю жизнь запомнила и ходила, по сторонам оглядывалась. И Марат, признаться стыдно, на провокацию почти поддаётся: бычится сильнее, узкие плечи расправляет, пытаясь шире казаться и почти руку поднимает. Представляет, как его кулак врежется в умеренно-пухлую розовую нижнюю губу, как она лопнет под действием его силы и потечёт первая кровь. Красная, как её любимые пафосные «Мальборо», густая, как «Луис-Филипповская» на редких бледных ресницах и пахучая. Не неизменным «Фиджи», а металлом и солью, как копейки.       Суворов медлит, представляет себе разочарованные глаза Вовкины, когда тот вернётся с Афгана и от родителей узнает, что младшой не сдержался и девчонку избил. Представляет себе, как об этом инциденте универсамовские старшаки прознают и с позором его отшивают, оплевывая его синюю пуховую куртку. Картинка настолько перед глазами яркая, что дрожь по телу бежит.       Нет. Он не сможет этого сделать.       Марат в последний раз смотрит на ублюдочную суку Ясенкову, кидает взгляд на замерших и сжавшихся позади неё одноклассниц и сплюнув прямо ей под ноги, поднимает упавшую в лужу наплечную сумку. Хрустит затекшей шеей и, засунув руки в карманы, уходит со школьной территории, насвистывая «Седую ночь», мотая головой в рифму. Засовывает между зубов «Яву», готовясь свернуть в первый же двор и без всякого удивления смотрит на приближающийся бобик, за рулём которого, без сомнений, Арсений Павлович. Вовремя он все-таки решил на Альбину плюнуть и уйти, так, этот мент поганый мог его на пятнадцать суток в обезьянник загнать просто за то, что ближе положенного к дочурке его драгоценной стоял. Судя по его брошенному на Марата взгляду, когда Ясенков-старший останавливается на светофоре, именно так бы и поступил.       Ну что ж, хуй ему за воротник. Не в этот раз.       Интереса ради, спустя пару шагов Марат оборачивается и смотрит на мгновенно растерявшую всю свою борзость Альбину. Она опускает голову так, что подбородок во впадинке между ключицами почти что лежит. Спешно правит перекошенный пионерский галстук, хрен знает зачем приглаживает не растрепанные волосы и неспешно выверяя шаги, идёт к отцу.       Со стороны глядеть так картина маслом, и смешно ведь становится с перекошенного от, не самой удачной помеси, страха и ненависти лица Ясенковой. Сразу в голове мысль, что папаша её узнал о не самом культурно-показательном поведении дочурки и теперь, её дома будет ждать серьёзная выволочка.       Хотя что такого с ней может сделать Арсений Павлович, чтобы в глазах Альбининых на пару секунд животная тоска и безнадёга полная на передний план вырвались? Не бьёт же он её деревянными палками от заборов, в самом-то деле. В конце концов, как бы отрицательно Марат к ментам не относился, как бы их не хаял и не ругал на двух языках попеременно, со скрипом зубов признавал — фараоны тоже по понятиям живут. По своим собственным, правда, куда отличное от пацанского кодекса, но все же. Их стоило бы за это уважать, но Суворов смысла в этом не видит и не увидит никогда: не потому что гордый сильно, а скорее из-за настолько в улицу корнями врос, что теперь ни один эскалатор не вытащит.       «Ментовская», это уже даже не диагноз — клеймо пожизненное, на лбу буквально выжженное, да такое жирное, что за километры вперёд своим багрово-розовым цветом светит. С такими даже находиться противно рядом, не говоря уже о взаимодействии, а ему с ней ещё целый год сидеть. И после, вполне вероятно, ещё год, пока папашу её обратно в Москву не переведут. Марат в бога никогда не верил — если бы этот чувак и вправду бы сидел на своих пуховых облаках в небесах и наблюдал за ними с самого удобного ракурса, так как же так получилось, что его ровесники в любой момент могут по могилам спрятаться, или присесть на лишний десяток лет за то, что младших дома накормить хотел?       Или вопрос в сотню раз лучше, как позволил арийцам, как расе, продолжить свое существование, после всех устроенных ими зверств? Разве всех невинноубиенных еврейских женщин, детей и стариков было недостаточно для того, чтобы фашисты сполна на себе всю их боль испытали? Разве недостаточно было сожженных в сараях советских граждан? Разве недостаточно было заживо похороненных людей?       Бога нет, и пусть хоть кто, хоть что Марату говорит, он в этом до конца своей жизни уверен будет и ни под какими железобетонными аргументами не сломается.       А вот в Дьявола он верит, потому что одно из его земных воплощений только что захлопнуло за собой дверь милицейского бобика, и с показным равнодушием поудобнее устроилось на переднем сидении. Карие Альбининых глаза находят маратовскую фигуру, так и оставшуюся неподвижно стоять в десятке метров, и не будь парень таким слепым от своей неприязни, — даже ненависти — увидел бы на мгновение блеснувшие в глубине зрачков поступающие слезы.       Истина проста: с ментовскими водиться — себя не уважать.       А Марат себя уважал и знал, что другие его тоже уважали. Не только за тот факт, что Вова Адидас, бывший как на территории Универсама, так и за её пределами, у всех на слуху.       Осталось только Альбину чтоб-ее-сучку-черт-подрал Ясенкову на место поставить, колени в пол упереть и, крепко стиснув пальцами подбородок, в лицо ей сказать о том, что ничего особенного она из себя не представляет: обычная выебистая девчонка из семьи с хорошим достатком, никогда не знавшей ни в чем лишений. И Марат это сделает. Сто пудов сделает, иначе к чему тогда все эти когда заметные, когда нет, наблюдения за ней?