Лестница в Бездну

В этом доме было сказано так много «люблю», так много прощаний и обещаний вернуться, как можно скорее. В этом доме даже огонь в камине горел по-особенному — не так, как очаги в зале Ордо Фавониус. Именно этот огонь, огонь внутри винокурни «Рассвет» пропитан особым уютом и воспоминаниями. Рагнвиндр младший пускай и был мразью, но не последней. И и это прельщало. Старые раны затягивались, открывая новые. Дни сменяли ночи, а костер внутри Дилюка разгорался каждый раз, стоило Альбериху заявиться на порог гнездилища Рагнвиндров. — Дилюк, мой замечательный друг, я вас заждался. — Кэйа помнит это место, как собственные шрамы. Каждую подушку на диване, каждую книгу на полке, каждую вазу на столе. В этом доме ему, юному Капитану Кавалерии, рад каждый. Каждый, кроме владельца. — Я получил твое письмо, — Дилюк садится напротив, опрокидывается на кресло. — Говоришь, слежку открыли? — Это прозвучит, как первоклассный бред, и все же… — Все твои пьяные истории звучат, как первоклассный бред. — добавляет Рагнвиндр. — Подожди, дослушай. — Альберих напрягается. — Дилюк, я понимаю, ты не рад меня видеть. Не рад и не будешь рад примерно до конца своей жизни. Но все равно ты единственный, кто может мне хоть немного хоть как-то помочь. — Не заводи свою любимую гармонь, Альберих. Ближе к делу. — Они пришли за мной, — голос Кэйи становится заметно тише. — Чертовы каэнрианцы, сговорившись с Бездной. — Не ты ли говорил, что в момент истины не сможешь выбрать между Мондштадтом и Каэнри`ах? — Это не одно и то же, и ты сам это прекрасно знаешь! Он странный. Высокий блондин с маской на лице. — Я знаю его. — Дилюк кивает. — Проклятый из именно твоего края, Кэйа. Каждый раз, когда приходит в Мондштадт, первым делом идет в «Долю Ангелов». — Сначала он мне угрожал, что хочет убить меня и всех моих родственников, — Альберих напрягается. — Потом будто бы сошел с ума и начал кланяться. Называл меня своим Принцем. Дилюк, я не Принц! Я-то это точно могу знать! — В пьяном угаре переменчивость настроения вполне себе частое явление. — Он не был пьян, к моему большому сожалению. Если бы был, я бы постарался уйти. Просто уйти и все забыть. — Но ты здесь. И ты не просто здесь – ты попросил меня приютить тебя на пару недель. — Этот мужчина пытается меня забрать из Мондштадта. Не знаю, куда и зачем. Он меня пугает. Я бы мог с ним сразиться на дуэли, но его элемент… Дилюк, я никогда такого не видел. Это что-то страшное. Цветы гниют, стоит ему ступить на землю. Все живое умирает, когда ему что-то не нравится. Боюсь представить, что может случиться с кожей, если это странное нечто дотронется… Дилюк потирает переносицу. Всматривается в глаза Кэйи. Удивительно, как некогда человек-опора смог спуститься до таких низов. В его движениях редко проскальзывает та юношеская грациозность, которую младший Рагнвиндр принимал за аристократичность. Невольно вспоминается тот, совсем юный Кэйа. В некоторых моментах диковатый, неловкий, но отчего-то всегда уверенный и бегущий по лезвию вперед. Сейчас перед ним сидел не его брат по оружию, но кто-то другой. Кто-то чужой, скрытый за лицом настоящего Кэйи. Кто-то трусливый, позволивший обрезать собственные крылья ножницами. — Если тебе действительно это нужно, — безучастным взглядом Дилюк провожает силуэты прислуги за окном. — Оставайся. Альберих ожидал чего угодно, но во всех вариантах ответа фигурировало четкое «нет». Он мог побежать к Джинн, прячась у нее на чердаке. Мог вымолить себе очередную командировку под предлогом изучить иностранные специи. Отчего-то сердце в самую первую очередь привело его именно в «Рассвет». В место, где каждый угол был обозначен временем и яркой краской, проплывающей в голове. Их отношения с Дилюком понимал не каждый. Они ругались, кричали друг на друга, на следующий день сидели за одним столом и распивали новую партию вина. Удивительную химию этих отношений не понимали ни сам Дилюк, ни Кэйа. Молодость связывала их не только дружескими поединками под сенью вольных лиственниц, но и запахом простыней с утра. Нелепыми поцелуями под луной — еще совсем невинными, но уже не детскими. В ту пору, в ту удивительно счастливую пору, слово всегда имело немного иное значение. Дилюк редко соглашался или говорил «да». Именно сегодня решил пойти навстречу. В его голове — неизвестный калейдоскоп. И кто знает — связано ли это с воспоминаниями из юношеских лет или внутри его странного мыслительного механизма шестерни направились в правильную сторону. Рагнвиндр младший сомневался в опасности. Думал, что Кэйа просто испугался до глубины души. Или, как всегда, решил найти предлог поговорить. Может, его нелепая трусливая голова, чаще всего имеющая храбрость под градусом, потяжелела от груза? — Комнаты ты знаешь, выбирай любую гостевую. — Дилюк встает из своего кресла. Многие годы назад на нем восседал Крепус, по ночам грея свои руки возле камина. Казалось, он хотел еще что-то добавить, но быстро передумал. — Спасибо, Дилюк… Дилюк, я не ожидал. — капитан опускает взгляд, смотрит на свои сжатые в замок руки. — Ты пришел сюда, Альберих. — губы винодела расплываются в усмешке. — У меня нет никаких прав прогонять тебя, потому что не я привел тебя в этот дом. Не мне решать, останешься ты здесь или нет. Дилюк был прав. Внутри этого пустынного особняка Кэйа никогда не чувствовал себя чужим. Кэйа всегда был частью маленькой, но такой гордой семьи Рагнвиндр. Крепус относился к мальчикам с одинаковой нежностью и осторожностью — как это делают отцы высокопоставленных чинов. Будучи ребенком, мальчик этого не понимал. Не понимал тяжести и бремени, которую принес внутрь этого очага. Все же винокурня Рассвет — это его дом. Маленький, не такой внушительный и громоздкий, как руины, из которых отец вывел его совсем малышом. В этих руинах не было света, там не жужжали цикады по утрам, солнечные лучи не били в окно. В Рассвете все это было. В Рассвете дни сменяли ночи, а времена года друг друга. Мельком Дилюк бросает Аделинде, что сэр Кэйа соизволил вернуться под крыло. Альберих поднимается по лестнице, осматривается. Здесь ничего не изменилось. Портреты из личной коллекции Крепуса все так же накрыты простыней и стоят нетронутыми перед кладовой. Книги на полках все так же на своих местах, некоторые из них даже покрылись слоем пыли. Рядом с портретами — его комната. Некогда украшенная коллекцией засохших листьев, детскими рисунками, поделками. Им с Дилюком в детстве нравилось придумывать разные игры. Наверное, сейчас эта комната абсолютно пуста. Альберих оказывается прав. Ничего не осталось, что хоть немного напоминало о его пребывании здесь. Чистое постельное белье, пустой шкаф, пустой письменный стол, натертое до идеала зеркало. Обидно безжизненное. Учитывая, сколько магии детства витало в этом месте когда-то. В отличии от своего отца, Дилюк редко принимал гостей. Те немногие — виноделы из других стран и случайные путники, не нашедшие вовремя дорогу в Модштадт. В доме Крепуса Рагнвиндра всегда витал аромат праздника, в доме Дилюка — лишь винная вуаль. — Кэйа… твои глаза, точнее, один, который я вижу, напоминают мне цветы-светяшки. — окна открыты настежь, под потолком покачивается бумажный шар, набитый засохшей шелковницей. Дилюк, такой красивый и растрепанный с утра, расчесывает свои волос. — Такие же глубоко синие, но во тьме словно светятся. — Эти цветы мастер Крепус носит на могилу твоей матери, — Кэйа сжимает подушку в руках. — Мне бы не очень хотелось, чтобы меня сравнивали с могильными цветами… — Она их любила. Светяшки в наших краях означают свет в пропасти. Подобно путеводной звезде, ты всегда найдешь путь домой по их свечению.  — юноша завязывает черный бант в волосах. — По правде говоря, своей матери я не помню. Отец мне о ней не рассказывал. Знаю только, что эти цветы любила. — Я свою маму тоже не помню. — Кэйа задумывается. — И отца тоже. — Возможно, это была твоя судьба. — младший Рагнвиндр расплывается в улыбке. Его тонкая ладонь тянется к щеке Кэйи. — Стать частью нашей семьи, Кэйа Альберих. — Если это судьба… то она благосклонна. Более благосклонна, чем архонты. Тогда Дилюк не понимал этой фразы. Альберих кровно утверждал, что не подозревает ничего о своей настоящей семье. Все же архонтов не любил. На землях Барбатоса люди посвящают своему божеству поэмы, восхваляя его имя. Дилюк вырос в этой среде. Вместе с Аделиндой тот ходил на воскресные службы, порой попадал на выступления церковного хора. В далеком детстве в сказки о Барбатосе тот верил, а в юношестве относился с определенным уважением. Условная вера казалась проводником в негласный этикет Мондштадта. Кем бы ни был архонт, в любом случае, он точно есть, и он точно хранит город Ветров. Срок обиды – три года. По крайней мере, так рассуждается в книгах и слухах. Альберих не держал обид на Дилюка, но, скорее, на себя. За собственную ложь, за собственную волю, скверный неукротимый характер. События той холодной ночи прокручивались в голове. Не дословно, но сквозь образы. Либо Рагнвиндр ничего не говорил, либо кричал оскорбления, либо настолько испугался, что пытался самообороняться. Но испугался чего? Мозг перекручивает пленку тех событий с удивительной неточностью, во всех красках транслирует несказанные и невозможные слова. Именно обида правит воспоминанием, ведь так? Разум показывает события в той степени агрессии, в которой ему хочется. Как это было на самом деле – не вспомнит уже никто. — Сэр Кэйа? — за дверью раздается знакомый женский голос. — Да-да, заходи. — голос Аделинды Альберих способен узнать даже сквозь свои ночные кошмары. Голос детства, в котором солнце все еще светило над Мондштадтом, а Мастер Крепус стучал своими гусарскими сапогами по паркету. — Еще вчера малыш Кэйа, а сегодня уже... настоящий мужчина. — женщина тепло улыбается. — Вам подготовить постель? — Было бы здорово. — парень кивает. — Я скучал. — Мы все скучали. — Аделинда почти не изменилась. Пускай ее некогда крайне упругая кожа покрылась бледными морщинами, в глазах читалась усталась, а кожа на руках потрескалась от холода, она все еще оставалась собой. Теплым фантомом из жизни без забот. — Мы с Эльзером пытались считать, когда же ты все-таки вернешься домой... — Не думаю, что Эльзер меня прямо ждал, — парень усмехается. — В детстве он часто гонял меня по виноградникам. — Вы с мастером Дилюком были теми еще шкодниками, — женщина зовет помощниц, просит их принести чистое постельное белье. — Мастер Дилюк без вас совсем превратился в дерево. Сидит себе целыми днями за бумажками. — Только не говори мне, что он тоже скучал, — Кэйа расплывается в нелепой улыбке. — Дилюк — первый из всего Мондштадта, кто перерезал бы мне горло. — Не говорите так, мастер Кэйа. — женщина шутливо толкает Альбериха в плечо. — Мастер Рагнвиндр – умнейший человек! Не просто умнейший, но очень сочувствующий. К себе сочувствия не принимает, но к вам точно испытывает. Кэйа мог поверить во многое, но не в это. Дилюк искренне и всем сердцем ненавидит Альбериха, но эта ненависть порой смягчается общими детскими воспоминаниями, алкоголем, нелепой ситуацией и фразой «А тогда ты тоже врал?». В юношеские годы словарный запас романтики из уст Младшего из Рагнвиндров лился рекой. Если бы Сидровое озеро было человеком, Кэйа Альберихом, то имело бы твое лицо. Если порыться в копилке моментов уединения, щеки точно покроются румянцем. Дилюк умел говорить красиво, порой – приторно и крайне нереалистично. В его обещаниях сверкали молнии, которым Альберих не доверял уже тогда, но верить искренне хотел. Можно ли настолько нежно держать человека за руку, гладить его по пальцам и прибегать к нему по ночам под вой ночных кошмаров, будучи просто братом? Вряд ли. Хотелось возвращаться к этим неловкостям снова и снова, ведь именно они и держали поводок Кэйи настолько близко. Не будь всей этой пелены ухаживаний и смущенных улыбок, Дилюк Рагнвиндр не видел бы Кэйю и близко. Забыл бы о его существовании, чего, наверняка, и желал. Маятник из обиды, ностальгии, прощений и желаний выбивался из собственного темпа постоянно. Но чем глубже чувство, тем быстрее амплитуда. — Аделинда… а что у нас на ужин? — любимый вопрос, который Кэйа так давно не задавал. — Цыпленок в медовом соусе, сэр Кэйа. — девушка направляется к двери. — Я схожу за постельным бельем и вернусь. «Мне редко выдается возможность писать письма. Более того – письма не самого… не самого приятного характера. После резни в казармах путь мне туда заказан. Душевно, конечно, физически я все еще там прописан. Зашел через окно, забрал некоторые важные вещи. Я бы мог странствовать по свету или попросить Джинн выделить моей скромной персоне небольшой домик, что числится под крылом Ордо Фавониус. Мог бы, если бы не гнусная ночная незаурядица. Дорогой Дилюк, прошу тебя, как твой названый брат и человек с разбитым сердцем, прошу тебя еще раз о небольшой просьбе. Не мог бы ты по доброте душевной выделить мне комнату на винокурне? Ненадолго, буквально на пару недель – чтобы я смог найти место, где у меня действительно получится раствориться. За мной следят и, видимо, пытаются похитить. Я – рыцарь, но даже мои рыцарские способности и рядом не стоят с той опасной силой, что держит в своих руках посланник Бездны.» Письмо лежит раскрытым на столе Дилюка. Ответа на него в письменной форме не последовало, и все же… и все же оно было единственным раскрытым письмом в куче остальных. Видимо, ценит. По-своему, по-Рагнвиндровски. Молчаливо и без лишних знаков, чтобы не привлекать внимание. Альбериху пришлось бежать из города с первыми проблесками в небе. Он не знал, следит ли за ним Рыцарь или мирно спит в месте, где нашел свой временный приют. Но ведь скрываться– это ключ семейства Альберихов, разве нет? Кэйа оборачивается, как это принято в пресловутых романах. В голове лишь один вопрос «Увижу ли я когда-нибудь это место снова?». Солнечным, утопающим в запахе полевых цветов и летнего ветра. Не таким. Не омытым кровью, не затянутым тучами и дымкой тумана. И уходит. Этот эпизод Альберих все прокручивал в своей голове, стараясь отодвинуть куда подальше. Мондштадт сейчас – не вопрос первостепенной важности. Как назло, картинки в голове лишь становились ярче и отчетливее. Кэйа выходит на улицу. Все так же затянуто туманом. За долгие месяцы без солнца винокурня обросла теплицами. Виноградники теперь скрываются за пленкой, внутри горит свет от ламп. Где-то там, среди кустов, ходит старый Таннер. Ворчит по-стариковски. — Как видишь, Кэйа, жизнь изменилась. — за спиной появляется фигура Дилюка. — Но мы справляемся. — Твое вино, возможно, одна из причин, почему Мондштадт в принципе все еще существует… — Кэйа тихонько улыбается. Юноша поворачивается, рассматривает брата. — В такое тяжелое время люди должны заправляться чем-нибудь тяжелым. — Еще есть Диона. — его голос, огрубевший с тех времен, кажется, разрезает пространство. — Правда, я не очень приемлю ее способы подготовки ингредиентов. Альберих все вглядывается. Там, в Доле Ангелов, тяжело что-то различить под тусклым светом барных ламп и гулом пьяниц. Внутри туманной дымки Рагнвиндр иной. Слуги все надеялись, что выросший Дилюк станет похожим на Крепуса. Своевольного, улыбчивого, крайне простого и порядочного винодела. В лице Дилюка абсолютно ни одна деталь не напоминала о его отце. Дилюк иной. Строгий, серьезный, молчаливый. Если Крепус вспоминается открытой книгой, которой растил своих сыновей — то книга Дилюка отчего-то резко захлопнулась и закрылась на замок. Внутри густого тумана винодел казался жутким. Бледным аристократом с потухшим взглядом. — Скажу тебе честно, — Альберих опускает глаза. — Перед сном я каждый раз вспоминал Рассвет. Это место до сих пор кажется мне незримой мечтой и настоящим домом. Дилюк не отвечает. Он смотрит вдаль, словно пытается различить что-то на горизонте. Среди виноградников их юношество приобрело оттенок густого красного. Кэйа будто видит, как улыбчивый красноволосый мальчишка таскает его за руки среди зарослей. Видит, как их глаза постоянно неловко пересекаются во время уроков Таннера. Интересно, рука Дилюка все такая же, как раньше? Детское любопытство пересиливает здравый смысл. Кэйа медленно тянется к ладони винодела, поглаживает кожу. Что ты делаешь, черт тебя побери? — проносится во взгляде Рагнвиндра, но руку тот не одергивает. — И еще я очень скучаю по временам, когда я мог свободно брать тебя за руку. — большим пальцем Альберих ощупывает кожу на ладони. Огрубела. Покрылась мелкими шрамами и царапинами. Такие мягкие аристократичные руки с длинными пальцами стали другими. Стали руками взрослого человека. — Дурак ты, — произносит Дилюк. — Будто не вырос совсем. — Если бы была возможность все изменить, если бы можно было все исправить, — Кэйа отпускает ладонь Рагнвиндра, осмеливается посмотреть в его глаза. — Я бы, не задумываясь, остановил время на этих виноградниках. Когда Крепус был еще жив, когда мы могли в тайне бегать друг к другу по ночам. — Время нельзя обернуть вспять. Пора бы этому научиться, капитан кавалерии. Лето в стенах Винокурни выдалось знойным. Крепусу хотелось научить братьев тому, что он сам умел лучше всего – тонкому искусству виноделия. Таннер ходил с тростью по виноградникам, подгоняя двух мальчишек с ведрами. Кэйа шел впереди. Его синие волосы развевались на ветру, в тонких юношеских руках большое ведро выглядело нелепо и даже громоздко. Дилюк смотрел. Он следовал за своей синей путеводной звездой, любуясь, как тени от виноградной лозы играют на его лице. — Смотри… Таннер говорит, что большие плоды лучше всего для вина подходят. — они сидят в тени виноградника, укрывшись от взгляда своего учителя. — Только они так высоко висят, тяжело дотянуться. Дилюк смеется. — Не переживай, зато выше оценки получишь. — Рагнвиндр прижимает колени к груди. — Я любые собираю, которые на глаза попадутся. — А если вдруг настанет момент, что тебе самому для вина виноград придется собирать? — Кэйа склоняет голову, смотрит на свою растрепанную косу. Пока они лазали по кустам, зацепил много веток и листочков. — В таком случае, придется позвать лучшего собирателя винограда в Мондштадте, — старший подмигивает Альбериху. — Ты же будешь собирать для меня виноград? — Если только ты очень хорошо попросишь, — бурчит Кэйа. — Пусть Таннер лучше виноград собирает! А я Рыцарем уже буду, мне никакой виноград не нужен будет. Дилюк неуверенно берет Кэйю за руки. Его пальцы пахнут виноградом, все перепачканы прозрачной желтой мякотью. Им не нужны слова. Им достаточно взять друг друга за руки, чтобы все понять. Чтобы улыбнуться друг другу, переглянуться и долго сидеть в обнимку, пока строгий Таннер не найдет их уснувшими под тенью виноградной лозы.   — Мастер Кэйа, налейте себе еще вина. — за ужином никого нет. Альберих сидит в гордом одиночестве за большим столом. Пламя в камине лениво потрескивает за спиной. Дилюк еще не вернулся. Подобно тени, он то пропадал, то появлялся. Его личный экипаж — в стойле. Далеко уйти не мог. Снова геройствует, стоит сумеркам спуститься на город? В этом тумане не разберешь, когда утро, когда день, когда вечер. За густыми тучами не видно ни солнца, ни звезд. Только плотная серая пленка, сменяющаяся кромешной тьмой. Альберих лениво копается в своей тарелке. Вино не лезет. — Спасибо, дорогая, я уже, думаю, пойду. — юноша вглядывается в огонь в камине. Этот камин топят каждый вечер, какое бы время года ни накрывало просторы Мондштадта. Каждый вечер яркое пламя озаряет стены Рассвета. Подобно его хозяину, что ярким пламенем прохаживается по улицам города. — Я, если честно, уже и забыл, насколько ты вкусно готовишь. — Что вы, господин Кэйа, ничего же не изменилось. Мастер Дилюк ворчит, что мое меню его уже пресытило. — Я так не думаю, — Кэйа подмигивает. — Мастер Дилюк очень любит ваши… твои блюда. И в детстве любил, и сейчас. Я более, чем уверен. В свете костра Альберих обращает внимание на книги, сложенные стопкой около кресла. Искусство винного производства, История поэзии Мондштадта, Сказания о Ванессе… эти книги никто не читает. Они покрылись слоем пыли. Юноша садится на колени рядом со стопкой, внимательно всматривается. Ему кажется, что репертуар около кресла не менялся с ухода Мастера Крепуса. Что-то в глубине души ему подсказывает, что он должен здесь что-то найти. Цепляется закладка, нелепо вылезшая из миниатюрного томика. Сказки Черного Города: Сказания и Легенды Дахрийцев. Дахрийцами жителей Каэнриах называли Сумерские ученые. Все же об этой книжонке Альберих не слышал. Ловким движением руки тот прячет книгу за пазуху. — Добрых снов, Аделинда. — Я рада, что вы дома, Мастер Кэйа. — в ответ кивает женщина. Среди немногочисленных воспоминаний из детства Кэйа точно помнил, что его родные никогда не называли их народ дахрийцами. Долина Дахри географически далеко от их истинного дома. Или нет? Юноша входит в свою комнату, закрывается. В окне все так же проплывает густой туман. Зловещий густой туман. Кэйа задергивает шторы. Он поудобнее устраивается в кровати, зажигает прикроватные свечи. Достает книгу. Ни автора, ни года издательства, страница с оглавлением вырвана. Моему другу Крепусу на долгую память. Надпись выведена каллиграфическим почерком, чернила стойкие. Этот почерк кажется знакомым. Может, Эльзер? Или Таннер? Или кто-то из постоянных гостей Крепуса? Нужно спросить Дилюка утром. Из склеенных страниц в самом начале вываливается небольшая записка. Ты всегда интересовался моей семьей – и мне удалось найти пару сказаний. Как человек умный, ты сможешь различить сказку от правды. Эти сказки были собраны моими предками после падения моей Родины, чтобы мы могли передавать легенды и предания нашим детям. Некоторые истории я написал сам. Их ты найдешь в самом конце. Конечно, не печатные и без редактуры — но, верь мне, сын огня, эти истории ты читаешь первым. Паззл в сонном разуме складывается плохо. Крепус знал кого-то из Каэнриах? Или, может, из Ордена Бездны? Казалось, Кэйа что-то слышал об этом — но как будто бы не мог вспомнить. Как будто бы Крепус сказал ему что-то очень важное. Настолько важное, что перевернуло мир Альбериха с ног на голову. Но что? Как Альберих ни пытался вспомнить, этот момент будто смыли водой. Заморозили. Он откладывает книгу в сторону, тушит свечи. Мысль не выходит из головы. Что сказал ему Крепус? Отчего маленький Кэйа расплакался? Расстроился настолько, что прятался до конца дня в винных бочках? Помнит голос, помнит выражение лица, помнит запах забродившего винограда — но не помнит самого главного. Стоит закрыть глаза — и приходит новый страх. Лишь бы Рыцарю не пришло в голову снова заговорить своим жутким голосом в голове. Сон медленно накрывает его голову. В пелене тумана картинки пролистывают друг друга, будто в старой обрезанной пленке в режиме перемотки. Образы переменчивы. Рассмотреть детали тяжело, только силуэты. Длинный плащ, меч за поясом. Мужчина напротив присаживается на одно колено. Сквозь рассеянную дымку мелькают красные мокрые волосы. Мир вокруг кажется таким неприлично огромным и опасным. Кэйа, тебе не стоит бояться грозы. Именно в грозу ты нашел путь сюда. Но Кэйа боится грозы. Кэйа пугливый. Он не любит дождь, он не любит туман, он не любит ночь. В них обитают лица и краски из далекого прошлого. Твареподобные существа, скребущие по стенам своими когтями. Они вокруг. Шепчут что-то неразборчивые. Сквозь рычания и шепот Альберих не может разобрать слова Крепуса. Он тянется руками к силуэту, но тот удаляется с каждым рывком. Удаляется, пока не испаряется вовсе. Он остается один на один с чудовищами, что скрываются во тьме. Не бойся, Кэйа. Они не хотят причинить тебе вреда. Они защищают тебя. Мальчик хочет закричать, но не может. Его голос словно отобрали. Он пытается убежать – но бежит на одном месте. Вокруг все темнеет. — Снова кошмары. — сквозь сон слышится знакомый голос. Альберих тянется к нему. Не может сбежать из своего леса, что полон монстров. Он один среди чудовищ. — Видимо, ты действительно не вырос, раз одни и те же сны преследуют твою больную голову… — Дилюк! — голос из вне приобретает имя. Кэйа раскрывает глаза, но натыкается на холод металла прямо у собственного горла. Юноша лежит, не двигаясь. — Дилюк, что за… — Может, настала пора покончить с этим? — силуэт мужчины не виден. Кромешная тьма. Альбериху искренне хотелось, чтобы это был всего лишь кошмар. Кошмар, который приводит его из другого кошмара. Словно коридор из снов. — Все-таки я не последний человек в Мондштадте, я должен заботиться о горожанах. Кэйа пытается нащупать руку брата, но не может. Прижат сверху нависающим телом. — Рагнвиндр, слезь с меня. — Альберих говорит спокойно. — Господин Альберих, так будет лучше. — шепчет на самое ухо. Прижимает нож ближе к горлу. Мир не замирает перед глазами. Воспоминания не пролетают со скоростью света. Только разочарование легкой вуалью витает над головой. Маленький Дилюк прибегал в спальню Кэйи, чтобы прижать того к груди и успокоить. Мастер Дилюк вскрывает дверь в спальню спящего, чтобы окрасить простыни красным и заткнуть Альбериха навсегда. Если его холодное согласие было основано лишь на влечении к мести, о великодушии Рагнвиндра, пожалуй, не пришлось бы заикаться. Кэйа закрывает глаза, сглатывает, готовится, чтобы принять удар – но вместо этого слышит лишь душераздирающий крик. Крик Дилюка. Слышится глухая возня рядом, звук боли заполнил собой пространство. Отблагодарите за помощь позже, мой Принц. Прошу вас, убегайте, как можно скорее. Окно открыто. Спокойный глас Хранителя прорывается сквозь ор. Альберих не понимает, что произошло. Он слышит стук каблуков, эхом отдающийся от стен. Горничные спешат сюда. Капитан кавалерии нащупывает книгу на тумбе, собственный меч и пару сапог. Не задумываясь, прыгает в окно. Второй этаж, недалеко. В юношестве они часто прыгали отсюда по ночам, чтобы посмотреть на звезды. За спиной остается Рассвет, окутанный тьмой, пленкой теплиц, холодом и криком его владельца. — Аделинда, неси свечи, срочно! — руки прорывает адская боль. Кажется, что миллионы игл одновременно впились в кожу. Нет света. Невозможно посмотреть. Что это за удивительное чудо бездны, способное без единого движения сотворить… такое. Горничная торопливо удаляется, чтобы через несколько мгновений принести спички. Наощупь она находит лежащего Рагнвиндра у постели. Он жадно хватает воздух ртом. Слабый пламень озаряет тьму. Аделинда медленно подносит зажженную спичку к лежащему. Он медленно вытягивает трясущиеся руки вперед. Видит чернь. Бледную кожу покрывает пульсирующая скверна, тянущаяся до самых кончиков пальцев. Дилюк сглатывает. «Мне хотелось, как лучше. Мне хотелось избавить от страданий этот край, что я называю домом со своего рождения. Мне больше не хотелось видеть, как мои люди хоронят собственных детей. В честь сына Таннера, в честь брата Чарльза, в честь племянника Аделинды. В честь всех тех, кто встретил глаза смерти, будучи совсем юным.» Рагнвиндр стоит перед зеркалом, как перед этим зеркалом когда-то стоял его отец. Руки по локоть обмотаны бинтами. Ладони запрятаны в кожаные перчатки. Юноша чувствует пальцы, но настолько слабо, что даже невозможно держать перо в руках. Вздыхает. Если это плата за попытку прощения, то она сурова. Смирение однажды привело Дилюка к пустоте, и в этой пустоте не было ничего родного и настоящего. В этой пустоте не было ничего, что возможно ценить. За всю ночь он так и не сомкнул глаз. Сидел на смятой постели, смотря в раскрытое окно. Смог ли они действительно закончить начатое или, подобно Дилюку из далекого прошлого, бросил бы кинжал и расплакался? Ответа не было. Альберих изменился, но суть его осталась. И теперь его след замело туманом. Сколько бы Рагнвиндр ни пытался бежать от пустоты, она догоняла его быстрее. — Мастер Дилюк, извиняюсь, что прерываю. — Аделинда появляется в дверном проеме. — Но… где же ваш брат? — Я ему не сторож, чтобы знать, где он. — кидает тот, рассматривая перчатки. — Аделинда, дорогая, будь добра… достань из погреба бутылочку Полуденной смерти. Давно не пил. Женщина кивает и поспешно удаляется. Рагнвиндр всматривается в свое отражение. Кажется, оттуда смотрит его отец. Смотрит укоризненно, будто вопрошая: Что же ты наделал? Дилюк не знает. Его дом давно сгорел, осталась лишь оболочка. Его дом давно исчез. Исчез, как только гроб Мастера Крепуса медленно проплыл по направлению к плакучей иве. В этом доме была семья. В этом доме был любящий брат, ради которого Дилюк был готов уничтожить весь мир. Ответ на вопрос «Один человек или весь мир?» все еще искрился в голове. Действительно ли он готов нести на своих руках кровь Кэйи, чтобы вновь увидеть солнце? Или… или идти по груде костей, но с Кэйей за руку? Дороги путались и сужались. Выхода не видно. Видно лишь дождь и туман, что сгущаются вокруг поместья. Если эту Каинову печать мне придется нести вдоль жизни вплоть до самого конца, возможно, в этом и заключается смысл моего бытия. Помнить дорогу, которую я выбрал собственными руками. Дорогу, которая привела меня в озеро скверны. Собственными руками я был готов уничтожить последние воспоминания из детства. Если это так – так тому и быть. Если Мондштадту суждено покоиться в тумане и стать выжженной землей – так тому и быть.