***
Улица гудит. Каждый поворот напичкан ребятнёй, каждый закоулок слушает биение сердец молодых. Те стуком громким отдаются, внимание теней немых привлекают. Адреналин по крови бежит, клетки питает, шныряет туда-сюда. Лозой длинной по стенам ползут самые различные чувства, ощущения. В кармане вместо ножичка — пистолет лежит, она рукоятку поглаживает, теплом своим железяку греет, холод металлический обуздать пытается. — Девочки на позициях. — шепчет подбежавшая Рита и на корточки присаживается. Под светом тусклым — лезвие мелькает, команду немую матрёшкам о готовности даёт. Сама думает, решает проблемы в голове важные. Взглядом за глаза карие цепляется, улыбается слабо, лицо мужское запоминает, на веках отпечатывает, чтобы, если что — всегда видеть лысого перед глазами своими. Округу напряжение трогает, поглощает узами чёрными. Эти щупальца расплываются, обволакивают в кокон здание трёхэтажное. Трубы медные скрипеть начинают, словно мысли собравшихся читают. А Лера смотрит прямо. Ореховая нуга исчезла, неделю не проявлялась, плёнкой толстой, грубой, заполнила яблоко глазное чернота страшная. И прогнать её нет ни сил, ни желания. В голове мыслей ровно ноль, гул стоит громкий, словно предзнаменование чего-то нехорошего. Болью отзывается в затылке, раззадоривает. Кончики пальцев покалывают в предвкушении и девушка в руки обломок кирпича берёт. Камень летит, в лобовое стекло милицейской каталажки попадает. Осколки разлетаются, россыпью блестящей на грязь падают, а со стороны главного входа слышится копошение. Ментовские вылетают, бегут к машине служебной, а часть из них территорию осматривать идут. Время пришло. — Айда, девочки! — крик рассекает, обстановку делит на части равные, словно кинжал — в грудину впивается. Десятки камней в здание высокое устремляются, стены белые крошат, паутиной трещины на побелке расползаться начинают. Девушки вперёд устремляются, встречают сопротивление малочисленное. Ножики гравированные в руках умело перемещаются, в красный окрашиваются лезвия острые. Их на землю грязную кидают, а матрёшки с собой мужиков в форме утаскивают, ногами к себе прижимают, молотят куда попадут. Бьются резво, остервенело. На улицу людей ещё больше высыпает, погоны отражают свет фонарный, мишенями куски ткани крепкой служат, тряпкой красной для быка. И дамы ведутся, выцепляют по одиночке каждого, в месиво превращают улицу мирную. Грязь весеннюю с кровью мешают, кашу свою варят, следят за ней, чтобы не выкипело ничего. Ногти ломают, под кожу себе частички чужие загоняют. Парни поспевают сзади, инициативу перенимают, на себя удар главный берут. «Универсам» и «Жаным» вместе сражаются. За Вовку, за Гулю, за Ирку, за Ералаша, за Айгуль. Помнят прекрасно, как судьбы обрушились ребят этих, знают, что бездействуют органы правопорядка, глаза закрывают, на детские проблемы всё это списывают, на случаи несчастные. От этого в груди саднить начинает, а кровь в артериях закипает, обжигая органы пламенем страшным, пожарище разгорается ярче, всё живое языками жаркими охватывает. Звуки костей ломающихся, бульканье крови, пистолетные очереди. Улица глаза закрывает, свет темнее делает, на детей своих смотреть не хочет. Яркие олимпийки с шинелями синими смешиваются в массу одну. А Шаганэ в то время по лестнице пожарной со стороны забирается, затаскивает остальных. Оружие пороховое из кармашка достаёт, щёлкает, с предохранителя снимает. В висках стучать начинает, идёт по кабинету пустому, пригибается, словно хищник — крадётся. Каждый угол осматривает, слышит стекла треск и улыбается. Мстят ребята за своих, разносят здание ненавистное, душное. Они сами себе закон. В стране этой жить по справедливости не получается, потому что справедливости тут и нет. Не было никогда. Она помнит рожу усатую, ищет его, словно по запаху её ведёт что-то в глубь помещения. Лязгают замки камер крошечных, они своих ребят выпускают. Сейчас, действительно, все своими кажутся, являются ими. Шаганэ улыбается, заметив физиономии незнакомые, группировщиков объединений других. Те, смекнув, что происходит, наверх побежали, комнаты отделения вскрывать начали, карманы набивать ценностями, которые пригодиться могут. Драки и до здания доходят, слышит она краем уха удары глухие и чертыхается. Не всех выманили, но это и не важно. Бредёт темноволосая по коридорчикам узким, одна остаётся, на спине взгляд тяжёлый чувствует. — Меня ищешь? — голос хриплый, мерзкий, по стенам тараканчиками пробегается, до слуха женского добегает, врезается. — Тебя, крыса ментовская. — улыбка на губах алых шире становится, она оборачивается. В конце коридора очкастого видит. Стоит, руки по швам расположив и взглядом пытается самообладание девичье разрушить. — Чего так категорично, Лерочка? — спрашивает, руки в кулаки сжимает, а девушке смешно становится. Ссыт мент, даже скрыть не пытается. — Ты ствол то опусти, поговорим спокойно. — У меня с крысами разговор короткий. — бросает и в пол стреляет. Рядом с ботинками мужскими лакированными попадает. Тот подпрыгивает, руки вперёд выставляет и шаг делает. — Вот чего заладила, «крыса», да «крыса». Я человек. Или у тебя уже мозги все отбили? Тупеешь? — брови густые поднимает, ещё пару шагов делает. — На месте стой. — командует девушка, увереннее пистолет адидасовский в руках держит. — У тебя же воли не хватит. — усмехается мужчина. — Ты же всего-лишь подмётка сестры-шлюхи. — Молчи, сука. — рычит девка, предупредительно пулю выпускает в стену. — Могла бы в комсомол вступить, образование получить, жизнь свою строить. А сейчас что? В убийцы заделалась? Я под тебя долго копал, красиво работаешь, аккуратно. Да видимо улица мозги забирает, так? — шагает к девушке, взгляд не сводит с неё. За спиной той мелькает тень, но опер виду не подаёт, говорить продолжает. — Ты от позора сестринского не отмоешься никогда. Ирка твоя в расход пошла, а ты следом идёшь, подстилка бандитская. Палец жмёт на курок. Выстрел. Тело с хрипом на пол обрушается, обездвиженное. Мышцы расслабляются, ресницы тонкие смыкаются. Вдох. Шаганэ ближе подходит к телу лежащему, голову за волосы поднимает, на лицо каменное смотрит. — Жаль, что тебя не прихлопнули ещё во времена, когда ты мотался. Я передам «Тяп-ляпу», что крысы нет больше. — плюёт в лицо и с силой голову-болванку об пол прикладывает. Очки трескаются, рядом с хозяином мозаикой укладываются. Она встаёт. Веки тяжелеют, идти невозможным становится. На себе руки чувствует, за подбородок её цепляются пальцы мозолистые. — Эй, не время стоять, там подкрепление прибыло. — Валера в глаза чёрные смотрит, тормошит даму сердца, а та оседает в руках его. Все силы жизненные закончились, утекли через трещины сердечные, глубокие. Она снова Иришку видит. Та стоит, рукой манит к себе, зовёт, приглашает. А Лера — ведомая, ноги свои тяжёлые по покрытию волочит, следует. Да ту за руку одёргивают, кудрявый кричит что-то, к полу этому прижимает её весом своим, голову прикрывает. Глаза слезиться начинают у обоих, в комнатах удары тел глухие слышатся. Последнее, что видят — это Вовка и Гуля, головой качающие. А потом — тишина.***
Зверьком загнанным по стенам белым бегает, зрачки тёмные гоняет из стороны в сторону. На полу холодном сидит, боль терпит от костей впивающихся в покрытие твёрдое. Волосы запутанные на плечи свисают, щекочат кожу тонкую. — Привет, Лерун. — улыбается светловолосая девушка, на пол напротив тела трясущегося садится. — Иришка, я к тебе хочу. Возьми меня, пожалуйста, я больше не могу. — губы потрескавшиеся, с корочкой-шелухой поджимаются. Она на сестру свою смотрит, спасение ищёт. А Ира в сторону отходит, на кровать больничную указывает. Ноги тонкие с места поднимают тушку девичью, она волочит ступни занемевшие. В запястья тонкие простынь берёт, в трубочку сворачивает ткань белую. Улыбка на лице проскальзывает, тянется широко, когда ноги на скрипящий матрасс встают. Она за карниз цепляет ткань длинную, завязывает крепко и слезу смаргивает. Она о нём думает. О том, кто спас её, о том, к кому отправится через мгновение. Шаг вперёд. В пустоту, в бездну. Перед глазами всё проносится: детство, родители, Ирка, собрание, объединение, Вовка, Валера, бабушка. Молча извиняется перед ней за то, что подвела, за то, что на свете этом злом старушку одну оставляет. Она хотела сделать своего ангела счастливым, но не смогла. Обещает себе, что заботиться будет о ней, что оберегать. Тело повисает под потолком, безвольно, свободно. Она наконец-то чувствует себя счастливой. Не слышит проблем, не думает о том, как жизнь строить. Самостоятельно оборвала время своё, показала миру силу и слабость. А в комнате этой маленькой люди её дорогие стоят. Смотрят, в объятия душу принимают, руки разводят в жесте пригласительном. Теперь, действительно, время пришло.***
На столе маленьком в квартирке бабуля сидит. Платок чёрный поправляет, ножницы в руках дрожащих держит. Вырезает статьи из журналов, аккуратные квадратики на столе раскладывает. Взглядом стеклянным по буквам напечатанным пробегается. «Этой ночью в палате психиатрической больницы свела счёты с жизнью Валерия Сергеевна Хмельная, в криминальном круге более известная, как «Шаганэ». Лидерша женской группировки наконец-то сделала хоть что-то полезное, освободила этот мир от грязи своей. Нет тунеядству и вандализму!» «Верховный суд вынес решение о приговорах двух группировщиков, которые взяли на себя ответственность за набег на главный отдел миллиции города Казани. Вахит Зималетдинов по кличке «Зима» был приговорён к расстрелу за нанесение тяжких телесных увечий, бандитизм и убийства стражей правопорядка. Маргарита Коровалова приговорена к пожизненному заключению за бандитизм, разбой и убийство.» «Во время страшной трагедии на территории главного отделения был застрелен один из лидеров группировки «Универсам» — Валерий Туркин. Идёт разбирательство, выясняются обстоятельства. По словам бывших группировщиков, Валерий или как его называют на улице «Турбо» был тщеславным, злым и жестоким человеком. Мы рады, что на одного гада на нашей земле стало меньше!» По щеке морщинистой слеза дорожкой известной следует. Женщина окна закрывает плотнее, дверь на кухню тряпочкой прижимает. Скрюченные пальцы к плите тянутся, газ открывают. Галина Алексеевна духом останется в доме этом, девочек своих оплакивать вечность будет, слоняться по квартирке маленькой. Они все жить здесь будут, моменты счастливые проживать, огонёк в груди теплится будет. Кашель прорывается, женщина за горло хватается. Думает, как крепко внучек обнимет при встрече, как дочь свою увидит, как зятю улыбнётся. Нечего ей тут делать. Веки медленно опускаются.