Старые фики по ОЭ

Холодное солнце в глаза, словно не солнце даже, а солнечный зайчик от зеркала — прозрачное, белое, резкое и острое, оно режет глаза и нервы. Трубы, свежий жестокий ветер, черно-белые мальчишки, черное, белое и синее — синее, злое и безоблачное небо. Синий и черный — твое. Красное и черное — его. Когда к замерзшим пальцам прикоснулись сухие, мягкие, и все равно потресканные губы, в твою жизнь вошло красное. Не кровь. День первый. -Глаза у вас серые, а волосы темно-русые… Красивый. Тонкий, юный, высокий, ломкий и упрямый. Задирает подбородок, даже когда бледность граничит с белизной рубашки. Неужели так тебя ненавидит? И все равно пошел к тебе на службу? Значит, сильный. — Черное с синим не убьют вас… Не убьют вас. Он почти падает тебе на руки — сильный, глупый. Ломается, не гнется. «Не убьют вас». Из раны брызжет гной, в мир проникает новый цвет — тошнотворно золотистый. Он теряет сознание всего на полминуты. Стойкий. Ломкий. «Они вас не убьют». Его убьют другие, если приблизишь его. Слабый, слишком слабый. Рядом с тобой всегда гибнут такие, которые привязываются. Даже если при этом остаются живы. Лицо малышки Эмильенны — маска, красивая, изъеденная изнутри червями. Мои цвета вас не убьют. Погубят — да. День второй. Доклады, слуги, выражение на юной физиономии — растерянный ребенок, нашкодивший, но изумительно несчастный. Щенок у лужи. Наказать и убирать. Кольцо снимаешь с пальца, надевая ему на руку, когда он мешкает. Приятное и мстительное чувство — твоя собственность, помечен, окольцован. Черный с синим он как-то умудрился все-таки присвоить и теперь это не твои цвета на нем, просто опрятная одежда, словно бы подобранная под глаза. А вот кольцо с твоей руки, хранящее тепло… Пусть и похожее, пусть не заметят — но тебе приятно просто знать. И к Марианне, показать его, похвастаться. Борзой щенок, с твоим кольцом, словно с ошейником. Не ест с рук — пусть, оттого лишь больше гордости, когда он следует за тобой, боязливый, вздорный, настороженный, почти послушный. Пусть не друг, но собственность. Храбрый и робкий, неуклюжий, но забавный — твой. День третий. Одиноко и хочется выть. Ты и воешь по-кэналлийски. Говоришь, говоришь, говоришь. Темный вечер сегодня одет в цвета герцога Окделла — вепри на стенах, чернота, багрянец в бокалах и бутылках, золото огня в камине, подсвеченная им макушка мальчугана. Пришел? Не уходи. Я здесь чужой. Чужой в собственном доме, в жизни, в кошкином Талиге, даже в Кэналлоа. Часто думалось, что лучше б вовсе не рождаться — и остался бы ну не Рубен — но хоть Карлос — живой… Глупость и мерзость, жалкое ничтожество — пой, жалуйся, если не можешь хохотать, скули о парусе, ушедшем в море и в Закат, — только изволь тогда хотя бы делать это так, чтобы не поняли. Не плакать — злиться, не жалеться — чаровать. Юноша, вам здесь хорошо? Мне плохо, юноша. Вас греет пламя очага, вино ласкает вас изнутри — постой, откуда у тебя такие мысли, Росио? — вас защищают даже эти вот охотничьи трофеи…а мне плохо тут, я тут — не для кого, я тут — не я. Слушай меня. Пока ты меня слушаешь, я могу говорить с тобой. Пока ты меня слушаешь, я для тебя важней Ее Величества, и кансильера, Марианны и покойного отца. В Закат всех королей, и всю эту страну вместе с ее проклятым Первым Маршалом, этой лубочной сказкой — не могу им быть сейчас! Не уходи, пусть ты меня не понимаешь. Засыпай у самых ног, прижмись к ним, помани нечаянным доверием, в котором нет рассчета и опасности. Ты свой здесь, я не знаю, почему, словно родился здесь. И я роднюсь сегодня с этим миром через песни и твои обиженные, искренние взгляды — без посредников, прямым родством. Я жив сегодня — это редкость — для тебя. День четвертый. Поля, луга, ковыль, все выцветает от сочного изумруда до пыльного изжелта-зеленого. Зеленый — цвет надежды, дамы лживой, желтый — цвет иллюзии. Ваши глаза, оказываются, могут казаться и зелеными, а, юноша? У Эмильенны, помнится, зеленые глаза… Адуаны, епископ, подрубленный пень, эрэа… как же ее, кошки подери… ну, племянница! Юноша, а вы, случаем, эра своего не ревнуете? Нет, навряд ли, уж слишком вы по хозяйски на мою эрэа смотрите — гордитесь эром? Ах вы шалопай! Все бы вам, господа кавалеристы, шуточки, все бы в атаку; все бы вам, дорогой Вайзель, по-научному, по-писанному; все бы вам, генерал, прославиться в веках. Посмертно, но не с вашими задатками — прижизненно. А мне славы в веках не надо, у меня таких прославленных предков каждый второй, я, что такое слава каждый день с похмелья чувствую под взглядами оруженосца — пьянь его эр, юбочник, мерзавец, а все почему — потомок, стало быть, предателя… Тронко, влюбленный в свежих — из столицы маршем, — стало быть, военных, остался позади, теперь оруженосцу не до гордости… Вкус славы мерзок, господа, и вязнет на зубах. У меня Кэналлоа как горячий конь, который под другим наездником ходить не хочет, у меня Квентин спать не может — до сих пор приходится вытягивать страну, и Фердинанд пытается учиться править — ну а вдруг получится? Ведь может, только пусть тогда и впрямь надеется на своего сказочного Первого Маршала, я помогу, ты только правь мудро и справедливо, государь. Дорого встанет слава павших за страну — простите, господа. Ладно, вперед, импровизируем, используем удачу — я же говорил, что она шлюха, она хочет быть использованной, — танцуем и фехтуем, господа. Вайзель, ваше время придет, я это чувствую. Эмиль, дружище, погоди, не горячись, я только взял первые карты… Юноша, оставьте вы в покое вашего Феншо — он же под вашими восторженными взглядами ершится еще больше, распаляется, как будто вы хорошенькая девушка. А говорят, что тоже по Ее Величеству вздыхает — впрочем, каких о людях только мерзостей в Олларии порой не говорят! Все будет хорошо, не бойтесь, юноша. Все будет хорошо потом, только сейчас — немножко кровь и грязь. Мне тоже мерзко. Посмотрите, что ли, юноша, и на меня как на вашего Оскара, может, мне полегчает. Нет, не на меня вы смотрите. Да, брить и вешать. Пленные? А вы хотите рыцарства? У меня нет людей, Ричард, а их там тысячи, и я буду дразнить врага, пока он не зарвется. Правильно, кыш с глаз моих, наивный отрок, заодно проветритесь! …Феншо, вам так угодно умереть? Не стану вам мешать! День пятый. Золото, медь и серебро — долой, пусть нынче звенит сталь, свистит свинец, сегодня будет петь земля под лошадиными копытами! Желтый и золотой — цвет лжи и гноя, увешайте этой дорогостоящей дрянью козлов, они мне, право, кажутся похожими на многих светских дам в их драгоценностях. Пусть будет сталь, а золото — долой! Лети и бейся, смейся, Первый Маршал, смейся, руби и хохочи, несись погибелью, пугай врагов, питай своим триумфом армию — она, насытившись, стает пьяна, и зла, и весела… Какой ты ворон, Ворон? Пеликан, кормящий своим сердцем собственных жаждущих кровавого мяса птенцов… когда уже издохнуть бы… нельзя. Да и не хочется, сегодня — нет! Долой, долой, долой сегодня золото! Как хорошо, в глазах у Дика сталь, ты тянешься к нему, смотришь в его глаза, глядишь как дышишь — только не надышишься. Как смотрит, как, кажется — бери, что хочешь, все сейчас для тебя сделает… Не легче, тяжелее — не дотронешься… Эй, юноша, сбейте для эра, что ли, этот стяг? День шестой. Сладкий сон детства в дальнем моем белокаменном городе, детства, полного скалами — бесконечными стенами, или морем с бескрайними горизонтами. Девушка, замирающая в окошке, юноша у дверей. Вам тоже нравится такая сказка, юноша? Это последний вечер нашей с вами победной сказки, завтра серый день и все будет как раньше — гимны, дуэли, кансилльер и кардинал… Ну а сегодня — расскажите сказку, юноша? Вы хорошо рассказываете их, в этот раз веселые — хохочут братья рядом, заливается смехом Эмиль и утирает слезы слишком взрослый Ли. Сегодня мы ночуем в сказке, юноша. У сказки голубые нежные глаза и голубая жилка бьется там — под тонкой и пока по-детски нежной кожей у вас на шее. Лионель сегодня удивительно великодушен — он отвернется и позволит мне смотреть на вас — румяного и дивно обаятельного мальчика. Вот каким вы, мой юноша, можете быть, когда уверены, что вы среди союзников. Вот, юноша, кто вы на самом деле — сказочник… У вашей сказки глаза тоже голубые — Катаринины. Я подарю вам, как невесте, белого коня, хотя зачем он вам — только на этот вечер, в торопях попраздновать, но сказки и сбываются вот так — по вечерам. Вы ведь рассказывали королеве эти бесконечные гальтарские легенды — интересно знать, хоть на мгновение Ее Величество действительно заслушалась, неужто вовсе не смогла оценить, как горят ваши глаза, надорский сказочник? Знаю, я еще буду, буду проклинать легенды, сказки — ложь, которой вы так верите, но когда ваши губы говорят, а голос чуть напевен — удивительно, что даже Ворон вспоминает себя Ласточкой… Все это лирика пошлей подрубленного пня… Безумно хочется засыпать вас подарками. Когда братья уйдут — я же сорвусь, я это уже чувствую. Ведь не стерпеть как вы глядите на меня. Как же невовремя все эти господа ызарги. И как вовремя! Ну что вы смотрите, я же спиною чувствую ваш восхищенный взгляд, не нужно, юноша. Орден дам — только спрячьте, наконец, — сегодня темно-голубые, невозможные, тревожные, словно надорские туманы — спрячьте же глаза! День седьмой. Можно посмотреть меч? Можно. Можно посмотреть потемневший от времени меч, можно взять себе черный карас. Я тоже подбирал когда-то черные ракушки с перламутром, веря, что оставила их в тихой башне замка Ласточкиного Гнезда Октавия. Потом узнал, что разорил тайник сына служанки, но… С Моро все будет хорошо. Не ожидал, что вы станете ждать, да еще здесь, на лестнице. Не поняли же, ничего не поняли. И все равно сидите рядом, в темноте почти не освещенного пролета. …Хочется взять вас под крыло — да вот нельзя. Знаете, Ричард, когда я взял Моро, паренька уже хотели убить — он был слишком опасен. …Позволили бы, правда же? Смотрите искоса, почти как он. Знаете, юноша… …Я чуть было тебя не потерял. Знаете, юноша, теперь он так же зол как раньше, но когда я резал его, чтобы достать из плоти пулю, он просто ткнулся мокрой мордой мне в плечо и тихо ржал. Я рассекал черную шкуру, видел красное… …Тебя тоже хотят убить, не дав достигнуть зрелости. Ты тоже рожден чтобы убивать. Знаете, юноша, ведь у меня, наверное, нет никого ближе его. Лошади не подвержены проклятиям. И уж во всяком случае, это же кони, а не люди… …Все сегодня темное. Умри сегодня Моро — и не знаю, как сел бы на другую лошадь. Не выживи бы он — мне хотелось бы кричать по-звериному, так как кричат лишь о погибших братьях. …Умри сегодня вы… Нельзя обнять, нельзя коснуться вас. Вы мне, наверное, позволите — я сам позволил бы себе, сегодня у меня в руках нет даже тени похоти. Сгрести в охапку тонконогого злющего жеребенка и держать, пока он не уткнет холодный нос в плечо. Шептать, что не отдашь его убийцам, не отдашь другим хозяевам, не дашь его его дурной судьбе, не дашь… Гладить по уже развернувшимся как крылья слётка молодым плечам, пока еще укрытым в мое черное… Меч? Да, смотрите, если так не терпится. Карас? Ищите, можете себе оставить, если хочется. Все бы вам дал, чужой ребенок, хоть так лаская вас, если нельзя просто обнять. Вокруг меня все умирают, я уже привычен, право, юноша. Простите, юноша, что я и впрямь вас полюбил — уж лучше бы простая похоть, пошлые желания. Теперь не от убийц вас — от меня пора спасать. Наши кони недолго будут идти рядом теперь, юноша. И вам уже недолго носить синее и черное. …А я даже не в силах вас обнять. День восьмой. Белое мягкое безмолвие окутывает мир. Еще не снег, только осенние туманы. Белая тишь на много месяцев вперед. Спокойствие и равнодушие. Пройдет. Так правильно. Все будет хорошо. Не одиноко даже. Просто странно. Олларию окутают туманы и дожди, будут заглядывать в слепые окна дома. А в Белой бухте меня вновь начнет будить крик чаек поутру, и я пойду гулять по белому песку в самом прибое, как в раннем детстве пробуя поймать неловкими руками клочья пены. Петь больше некому — придется замолчать. Впрочем, лучше уж так, чем если расплывется алый словно гранатовые рощи. Лучше так. А после в Торку — там лежат снега… За много месяцев отвыкну от тебя. А ты вернешься в свой Надор, где белизна снеговых туч вытянет синеву из твоих глаз. Вернемся — не увижу в них себя (любовь — по сути эгоизм)… Так будет проще. День девятый.