Старые фики по ОЭ

Когда Дика предупреждали, что он может влюбиться в эра, он не верил, и, конечно, ошибался. На самом деле Дикон просто их не понимал. Чего он ожидал на самом деле? Наверное, вечер и много «Дурной Крови», несколько насмешек, вгоняющих в жар, песни — много песен на непонятном языке, и властное желание во взгляде. Рука, запутавшаяся у него в волосах, резкий рывок и поцелуй… и почти тут же… Все оказалось еще хуже — но не так. Камин, вино и песни о любви — все это было. Были даже насмешки, хотя по личной шкале насмешливости оруженосца Рокэ Алвы эти оставались на уровне «добрых подтруниваний» или даже «снисходительных подначек». Любой другой назвал это саркастическими издевками, но у оруженосца Рокэ Алвы ставки должны быть несколько иными. И как оказалось, когда тебе говорят гадости, небрежно любуясь на просвет своим вином — это одно, а вот когда глядят в глаза, лукаво щурясь, или широко улыбаются, по-прежнему кошачьей, и по-кошачьи обаятельной улыбкой… или одновременно убирают локон от лица и добавляют что-нибудь не к месту — что-нибудь об упрямстве и зачем-то о глазах… Тогда наутро ты не помнишь ни насмешки, ни что там было о глазах, ни даже вкуса впервые выпитых «Слез» — только эти прищур, и улыбку, и руку эра возле своего лица. Пение было тоже. А потом зачем-то были уроки кэналлийского — для смеха скорее, чем для смысла, и урок игры на бережно врученный, хоть ты и не просил, гитаре. «Эту руку — вот так, и прижимайте пальцы крепче, не то получится не песня, а бренчание. А правую, наоборот, расслабьте, словно собираетесь ласкать ей девичью грудь — игра и вообще похожа на любовь»… и, заходя за спину, Алва ставил ему руки, склонялся, щекотал дыханьем шею… и отстранялся, чтобы Дик играл. Дик ждал иного. То есть он не ждал, но если ждал бы — он ждал бы жадных ласк, которым не желала сопротивляться ни одна красавица Олларии, ни даже умерший Джастин; он бы ждал атаки, которые так любил Первый Маршал — быстрой и неудержимой. Он бы устоял, да что там, он бы просто вызвал на дуэль это отродье Леворукого… Вот только как вызвать на дуэль того, кто после разминки во дворе сперва макает тебя лицом в лохань с водой, а потом сам и растирает полотенцем, словно брата, младшего и любимого? И только на секунду задерживается — слизнуть воду с плеча? Ты замираешь, а когда находишь силы отшатнуться и оборачиваешься, то вид у монсеньора такой невинный, что — право, герцог Окделл, и фантазия у вас. Когда фантазией отговориться стало невозможно, Дик уже сдался. Рокэ целовал ему руки как женщине, только не самые кончики пальцев, как королеве, а ладонь, запястья и костяшки — при этом требуя отчета о прочитанной главе из третьего тома Пфейтфайтера. О Дидерихе Дикон уже забыл — какой там Дидерих, этому старику такое и не снилось… Рокэ внезапно стал делать подарки. То есть он как раньше, снабжал оруженосца всем, что тому было необходимо — пищей и одеждой, однажды сломанная шпага относилась в ремонт и выдавались ему деньги на личные расходы… Только, научив оруженосца, наконец-то чувствовать, как следует стрелять — не видеть, даже не уметь, а только чувствовать, Ворон потащил Дика в оружейную, где тщательно заставил выбрать себе пару пистолетов — лучшими оказались, разумеется, морисские, безумно дорогие… Отказаться у него не вышло. «Вы не девушка, чтобы я осыпал вас безделушками, но это я просто по праву эра могу вам подарить». Ричард уже почти вспылил, уже почти нашел слова… вот только оружейник как раз зачем-то отвернулся… и именно в этот момент Алва его впервые и поцеловал. Дик ждал чего угодно. Что его попробуют соблазнить походя, небрежно и легко. Что будут изводить его властными домогательствами. Более всего он ждал, конечно же, что эру вообще будет не до какого-то там Окделла. Но он не ждал, что его станут в самом деле соблазнять. Что скоро будет, как скупец, копить эти легчайшие, мельчайшие прикосновения и поцелуи. Что секундное касание твердых холодных губ к его губам его с ума сведет. Что станет затихать под этим взглядом, как Моро под седлом — и ждать. Дик полагал, что Ворону Алве ухаживать — за девушками, за мальчишками ли — некогда. О, он предполагал, что если сдастся, его попросту выбросят за ненадобностью в первое же утро. Или на второе. Или вскорости. Да даже если нет — ну не позорно ли стать для врага, убийцы своего отца игрушкой… Алва как-то вытянул его за город охотиться. Забавно, но без кэналлийцев, они были лишь вдвоем. Пара подстреленных фазанов, пара кроликов. Костер, ночевка в лесу на плащах. Звезды, созвездия. И поцелуи. Долгие, глубокие, неторопливые, но никогда ниже ключиц. Покуда Дейдре в небе не поблекла — поцелуи и отрывки из поэм и песен на ухо. И лишь тогда Дик смог заговорить — там, в темноте. Зачем-то о Надоре и о матушке, о том что его стоило б проклясть. О сестрах, младшеньких, об Айри, вбившей себе в голову мысль о замужестве. «Я же не понимаю, монсеньор, зачем я вам. А Айри — девушка, она похожа на меня». О том, что больше всего в мире он боится, что Рокэ все это станет скучно, что это просто игра, такая страшная издевка, а еще того, что это правда, и тогда — как жить тогда? Как с этим жить? Без этого — все просто, там дуэль и шпага эра — или хоть кого-нибудь другого, — а вот если это правда, если — как?.. Он рассказал, что плохо помнит Эгмонта. О заговоре Борна там, в часовне — рассказал. И что он слышал о Джастине Придде, и о том как мучает Рокэ Ее Величество, и как она любит его или не любит, но страдает же… А он, Дик, глаз не может на нее поднять. Дик прижимал ко лбу тыльную сторону ладони эра и, как исповеднику, рассказывал про камни и их шепот, и про Оскара, и даже про иные свои сны… И замер, когда услыхал с другой стороны ночи тихий голос. И услышал, что в Кэналлоа звезды просто сводят с ума, а Карлос танцевал и пел под шум прибоя. Что Алваро был к концу жизни весь седой, и видел слишком много боли, чтобы не бояться быть нежным с младшим сыном. И что Рокэ не видел никогда свою племянницу, которой только немного меньше, чем ему. Что он когда-то так же как и Дикон стоял на площади святого Фабиана, брошенный и ненужный, как казалось, никому. О девочке в окошке — старой сказке, то ли благословлении рода Алва, то ли проклятии. О девушке с подносом — для чего? Дик замер. Под руками рассыпались упругие растрепанные волосы, в шею уткнулся нос Ворона Алвы, кожу щекотало его дыхание, и слушал о дуэли, и принимал, когда его честили безмозглым маленьким доверчивым мальчишкой. «Влюбились в эра и уже готовы душу продать. Влюбись вы в Катарину и продали бы душу ей — поверьте, юноша, ваш блудный гиацинт — так вы ее назвали? — съест вашу душу, недовольно морщась, на десерт»… Когда его предупреждали, он не думал… *** Ричард Окделл вздохнул и улыбнулся, принимая из рук гимнета шпагу. Когда ему сказали, что будут судить по обвинению в предательстве рода Раканов, службе узурпаторам и почему-то — во стяжательстве во время закупки досок в Дору — что у них там было, Дик не понял — он не верил, что речь идет о праведном суде. И он был прав. Когда ему вручили шпагу, дабы драться за свою жизнь и право с Иноходцем и со Спрутом, он ни на секунду не допустил, что драка будет честной — впрочем, драка после недели на воде и хлебе честной в любом случае быть бы не могла. Когда его учили, что он должен хранить свою Честь больше своей жизни, он и ребенком понимал, что Честь — лишь слово, которое значит «делать все, что тебе велят». Не смел только об этом думать или говорить, но верно понимал. Когда его звали служить своей стране, он знал, что прежде всего его зовут ее разрушить — и не подчинился. И уже видел, что к несчастью, вновь был прав. Дикон становится в позицию, хотя руки дрожат. Жив ли… нет, позже. Валентин зачем-то салютует ему шпагой, словно в знак уважения. Ну что же… Спрут разворачивается на каблуках и наставляет дуло пистолета на «анакса». Люди в цветах Приддов и Эпине согласно берут под стражу половину находящихся во дворике, а Первый Маршал Великой Талигойи объявляет принца Ракана пленником Талига. Ричард тупо смотрит. В двери почти влетает кто-то в черно-белой перевязи поверх серой от грязи рваной рубахи, кто-то с синим взглядом и черными тенями под глазами. Дик опускает шпагу. Потрескавшимися губами выдыхает: — Рокэ. Когда ему сказали, что выбор в пользу Алвы его сгубит, он понимал, что это приговор. Вышло иначе. Расставшись с ним в Урготе, Ричард ни на секунду не поверил, что «до встречи» и в самом деле значит «мы увидимся». Ошибся. Когда его предупреждали, что он может влюбиться в Рокэ Алву, он не думал, что здесь имеется в виду и впрямь любовь. А вышло — правда. — Юноша, вы прониклись духом старины и притворились гальтарской статуей? Извольте возвратиться к своим обязанностям — раздобудьте мне вина. — Как скажете, эр Рокэ. Приятно ошибиться иногда.