Вакуум в кровавом плетении

      — Какую роль мне играть теперь?       Солнце ещё не взошло, а ночь — не проснулась. В сыром воздухе обитало не напряжение, но тягучий и вязкий, донельзя продолжительный сон. Молчаливые проблески серебристых лучей не могли заменить пламени солнца, хотя попытки следовали беспрерывно. Мечта сливалась с жизнью, требовавшей грохота бурных вод; видения предопределили предстоящий бой. Вот, каков её сон: ничем не отличим от безотрадных, обступавших со всех сторон дней её заключения.       Истерзанный боем разум просто не мог породить счастливый сон. Не мог проложить дорогу в волшебную сказку, где светлее лучи — где не истекают кровью её изнурённые конечности. Воображение не способно созидать: оно лишь сливает одни краски жизни с другими, получая уже виданный кем-то результат. Но что могла дать ему заместо красок она, Фурина, ни разу не державшая кисть в собственных руках?       — Больше тебе не нужно притворяться. Никогда. Эта свобода принадлежит тебе, и ты… ты заслужила её, Фурина.       Да, свобода целиком и полностью принадлежит ей одной. Эта ли причина вменяла ей в наказание дрожь, которую даже после стольких лет притворства Фурина не могла унять? Так где же она, раз собственное тело больше не подчинялось её воле? Неужели таков заключительный акт?       Сейчас Фурина не могла превозмочь себя, вынудить и дальше сливать печать уцелевшей боли с образом великого, на всё способного Архонта, словно боль не испаряла единственную сохранившуюся влагу во внутренностях, которые по-прежнему жгло пламя мнимого всемогущия. У неё нет сил в очередной раз сдерживать поток разрывавших её сожалений.       — Я не заслужила… Я ничего, ничего не заслужила. Я не смогла сделать больше этой единственной задачи, — глухо, хрипло опровергнула она его утверждение, точно обвинение в суде. Свет бегло прошёлся по её лицу — болезненному, слишком усталому, срезав наполовину высказанную эмоцию. — Единственной, понимаешь? Но даже так я оказалась настолько слаба, что единственное обязательство отняло у меня все силы.       — Ты сделала столько, сколько было необходимо для Фонтейна, — прорывал тот в ответ прочную блокаду водных стен. Он делал это почти отчаянно, как если бы был убеждён в своём бессилии, ведь за столько веков ни одна запятнанная капля так и не смогла поколебать единожды возведённое ограждение. — Теперь остальное Фонтейн сделает за тебя.       — Нет, Нёвиллетт. Нет, я…       Кабинет юдекса пуст, звенящая тишина пробралась за него, как за кулисы. Казалось, влага ещё не успела целиком иссохнуть на сверкающем полу. Значит, она не сильно обеспокоит его, обронив пару капель своих слёз?       — Ты сделала достаточно, Фурина, — впервые за всё время правления прервал её Нёвиллетт — вовсе не сурово, без капли той серьёзности, какая удерживала его настолько же, насколько Фурину — стираемая слёзами маска. — Пожалуйста, позволь теперь нам… мне поблагодарить тебя.       Да, одному ему.       Существует такой вид пустоты, который замыкает над головой стеклянный вакуум, лишая эмоций и чувств. Когда стекло прочно вонзается в землю, жизнь вместе со смертью остаётся снаружи. Неважно, к чему пленённого тянет сильнее: даже если он станет разбивать об холодную поверхность свои кулаки, кричать до изнеможения и в последнем жесте сопротивления прижиматься к отражению мечты, ему останется лишь наблюдение. Запустение проникнет во все части тела, сосредоточится в груди; не получится сказать, что именно не так, в чём кроется причина неудовлетворения, ведь пленённый вынес условия пустоты, а значит — способен там существовать. Но, вероятно, человеческое существование неспособно вынести безжизненность, как неспособно вынести и бессмертие.       Подобное состояние незаметно подступает после прочтения плохой книги или просмотра плохого спектакля. Что-то ощущается неправильным, чего-то недостаёт, однако нельзя сказать где — есть только пустыня, гулкая, не имеющая определённой температуры и оставляющая после себя своё природное опустошение.       Такой же сочли её игру фонтейнцы. Их ожидания накладывались друг поверх друга, формируя завышенное представление о той, кто никогда не считал себя достойной показа в Эпиклезе. Достойной показа в Фонтейне вообще. Лишнее движение, ненужный взмах руки и повышение голоса в неверном месте разломили в чужих глазах выстраиваемый столетиями образ, исказили его до неузнаваемости, пусть с самого начала его породили именно их ожидания. Им казалось, что ничтожная роль заранее обречена на провал. Однако они не правы. Фурина знала, что они не правы. Она не побоится обвинить справедливую нацию теперь, ведь сама нация не побоялась несправедливо осудить её.       Люди начинают с низов, ей же пришлось оказаться на вышине сразу. Там нет места непрофессионализму любителей. Но если любитель вкладывает в роль себя самого и от того оживляет порождённый воображением образ, ей пришлось сыграть фальшиво. Затяжно и неестественно. Пришлось себя убить. Лишнее движение, неверный взмах руки… и вот она сидит тут, плачет, словно Эпиклез действительно решился принял на свою сцену того, кто никогда не заслуживал там выступать, от чего броски помидоров и камней изломали всю сцену.       — Фонтейн поверил в выдумку. Она осталась их единственной надеждой… А я обманула их. Я лишила их надежды. Я выдернула из их рук единственную опору, которая удерживала их от падения. Я доказала им, что никакой опоры никогда не существовало. Что это — просто плод чьего-то воображения. Наша страна — только чей-то сюжет, написанный ещё до того, как мы все обрели в ней дом. И весь Фонтейн — просто сказка, рассказанная когда-то Селестией. Я ничего не заслужила, Нёвиллетт.       Ноги больше не могли её удерживать. Мир казался сплошным знойным маревом, какое свойственно было жарким пустыням Сумеру. Может, и ей отправиться вслед за древними океанидами в паломничество? Сможет ли оно очистить её от этой непривычной, незнакомой ей воли? Измождённое тело рухнуло на диван. Тот тяжёлым стоном огласил чужое вторжение. Ведь она могла теперь позволить себе немного отойти от образа вечно грациозного идеала?       — Но дело совсем не в заслугах, — тихо произнёс он и подошёл к дивану. Верховный Судья, полноправный Властитель Гидро, великий Гидро Дракон, потомок тех, кто заселил Тейват ещё раньше, чем сделали это Архонты, опустился перед Фуриной, слабым, почти уничтоженным человеком, на колени, взял её руки в свои и принял измученный взгляд, будто желал рассеять своим серым светом всю собравшуюся в её собственных тьму. Будто он и сам был сломлен. Будто в награду ей готов был тоже переступить свои границы, сыграть новую, такую необходимую ей сейчас роль. Ибо сама она играла слишком долго. — Фурина… Люди — воистину удивительные существа. Они слишком часто получают то, чего никогда не заслуживали и, более того, чего даже не были достойны. Одни обретают возможность начать жизнь заново, даже если до него лишили этого шанса других. Вторые обретают любовь, даже если раньше никогда не любили в ответ. Но люди способны учиться. Они меняются, начинают смотреть на мир иначе, когда узнают, что мир готов посмотреть по-другому на них самих. Вопрос не в том, кто и чего заслужил, но в том, почему за пределами суда каждый способен обрести второй шанс. Мои судебные процессы позволили мне видеть мотивы, а посещения крепости Меропид — последствия. Я могу подтвердить, что…       — Они — люди, а я отказалась от всего человеческого ещё до того, как пала так низко. Здесь так глубоко, я чувствую, я даже вижу всю эту темноту, но я не почувствовала падения, — сбивчиво Фурина описывала то, что видел её бегающий взгляд множество столетий. — Я-я как будто всегда находилась здесь. Это как замкнутное пространство, здесь нет выхода, я не различаю его. Здесь даже нет границ, чтобы я могла пробить их! — чуть не крикнула она, ударив по подлокотнику дивана, после чего зажала рот ладонью. — Это… заставляет чувствовать себя… бессильной. Какая ирония судьбы, Нёвиллет: бывший Архонт застрял в ловушке из собственных декораций! Как я могу зваться человеком? Неужели мне придётся снова нацепить маску, чтобы жить среди людей? Я и Архонтом-то никогда не была! Так как же я могу причислить себя к тем, кто презирает меня?.. — прошептала та, перейдя от восклицаний к едва слышимым словам.       — Ты не пала, Фурина. Ты поднялась ещё выше. Человеческая жизнь — это дар, чья ценность возвышается даже над Селестией. Ты можешь не иметь в себе того, что делает сущность элемента Архонтом, но ты стала им для всех, кто в этом нуждался. Ты была Архонтом. Но тот, кто жил среди людей, кто ощущал то же, что ощущают люди, кто страдал и плакал в одиночестве, которое по-прежнему склоняет сотни жизней на преступный путь, кто, в конце концов, чувствовал себя человеком, — тот человек. Ты можешь им быть, если ты этого захочешь. Не ограничивай себя рамками сценария, ведь он, — понизил голос Нёвиллет и сдвинул в сочувствии брови, — уже подошёл к концу.       Разве может всё быть настолько просто? Нет, определённо нет. Границы давно укоренились в её засохшей душе. Лучшее ложе театра подобно вакууму открывало вид на тень чужих эмоций, за которыми она с упоением наблюдала, надеясь среди лжи отыскать отражение жизни и переживаний актёра посредством мёртвого, несуществующего героя. Но то был вид, а Фурина могла лишь наблюдать, хвататься за движение жизни и смерти, в полной своей красе воплощавшихся на сцене. И она хваталась, даже если каждый раз её ладони упирались в стеклянный барьер.       Она знала, как сильно мог походить актёр на того, кого исполнял, знала, почему те так самозабвенно отдавались своей роли. Им не приходилось, как ей, за торжественным фасадом таить всё человеческое, ведь человечество в иллюзии чьего-то существования играло само себя: на театральных подмостках явью представало всё то, что подавлялось годами, все неозвученные слова, непереданные чувства. Актёры без колебаний воплощали себя в своих героях, а она без колебаний восхищалась их свободой.       Поход в театр — сладкий побег от всеобъемлющей горечи, возможность засвидетельствовать пусть и фильтрованное, но свободное выражение чьей-то души. Жаль, что те же самые профессиональные актёры поверили в её никудышную игру. И добровольно продолжали верить веками. Опьянённые ложью, они позволили злу безнаказанно посетить этот мир.       Воспоминание о нападении Слуги и падении маски ещё слишком живо в её памяти, чтобы по примеру актёров стянуть реквизитный костюм и отдаться на растерзание свободе. Предчувствие опасности следовало за Фуриной повсюду, куда бы она не вперила свой невидящий взор. За красными шторами, в тени декораций и среди рядов восторженных зрителей торопливым течением струилась угроза, с каждым мигом набиравшая силу и грозившая однажды обрести мощь океана, пока ей оставалось колотить по вакууму и наблюдать, как на стекле смешивались капли крови и слёз. Тогда подушка вобрала всякое порождение её страдания. Арлекино оказалась слишком близка к тому, чтобы пять веков заточения обернулись лишь напрасной тревогой артерий земли.       — Фурина?       — Я устала, Нёвиллетт. Слишком устала, даже чтобы говорить.       — Ах, я понимаю. Прости меня. Тогда мы не будем этого делать.       Он смотрел на неё снизу-вверх, не скрывая сожаления и до предела выражая печаль от пожиравшей разум тишины, которая так скоро от кабинета перебралась к его владельцу. Тишина будет теперь вечно сопровождать Дворец Мермония. Однако, если взвесить на весах предстоящее одиночество и счастье Фурины, то выбор очевиден, не так ли?       А Фурину сжимали невидимые, донельзя острые нити, разрезали голубые струны её тела, цеплялись острыми крючками к мышцам неизменно горделивого лица. Отпустить их — значит отпустить извечный контроль, позволить ничтожной марионетке рассыпаться в прах, ведь нити поддавались одному лишь ножу.       Грандиозный спектакль окончен. А вместе с ним — её роль в жизни Фонтейна. Ненужная кукла неминуемо оказывается на свалке, стоит ребёнку отбросить постыдные воспоминания о прошлом.       Да и чего ради совершена её жертва? Неужто она — услуга человечеству? Что есть человечество? Могла ли Фурина утверждать, будто в ней горит любовь к человечеству? Разве любила она в момент осуждения тех, кто с возрастающим презрением готов был её оплевать, а после — самолично утопить в водах Первозданного моря? Что значит любить людей, человечество? Значит ли это то же, что любовь к необладающим словом? Что имеет ввиду человек, когда говорит, что любит животных? А если любимое животное разобьёт вдруг его любимую вазу, съест любимое блюдо, оставленное человеком на потом, то останется ли его любовь настолько же тверда? И что должна думать в роли человека она, Фурина, ни разу человеком не бывшая?       Возможно, она приняла это непосильное для человека бремя ради собственного «я». Пусть в поисках себя пришлось себя же потерять, человек без предназначения ничего не стоит. Он ничтожен, его жизнь не имеет значения. Не жалко избавиться от незначительной единицы, а Фурина не хотела чувствовать себя ничтожной, не хотела знать, что её могут отбросить так просто, оставить без внимания кровь, которая красными нитями аккуратно обвивала изящные синие рукава. Оставить без любви.       — Прошу прощения, если прерываю твои размышления, госпо… Фурина. Но вынужден повториться: человечество вверило тебе эту свободу, само того не сознавая. Именно поэтому я предлагаю воспользоваться ею соответствующе. Я не могу отнести себя к профессионалам в области развлечений, однако я сделаю всё возможное, чтобы снова не оставить тебя против движения этой реки в одиночестве. Ты позволишь мне помочь тебе?       Да, любовь к человечеству в ней не горела. Она спокойной водной гладью служила опорой её цели. Даже после смерти. Даже в момент суда.       — Спасибо, Нёвиллетт, — прошептала она и стёрла тёплыми пальцами холодную соль.       Вакуум треснул.       Возможно, бремя стоило того, если вся оказываемая ей веками любовь была настоящей.       Ведь она была настоящей… правда же?