Это холод выжигает слёзы на моём лице
— Я же сказала, вон поди! — Василиса с рукой занесенной, в которой сковороду чугунную держит за хлипкую ручку, как и обещано было Кащею, из двери на вновь пришедшего кидается. Да только не Кащей это уже, другой теперь в проходе стоит ошарашено и ловко перехватить почти случившийся удар успевает. — Тих-тих-тих, я это, Турбо. — волосы с глаз сдувает и оружие свое опускает, молча дозволяя войти. — Ещё злишься? — Нет не злюсь, Валера. — спокойней старается говорить, мягче что ли. Рада его видеть была в своем доме, после случившегося с Царевичем её горячо любимым, наказано брату его названному, даже на глаза не попадаться было. Валера широкоплечий, высокий, точно богатырь настоящий. В коридоре однушки тесной топчется, шапку с заросшей головы снимает и волосы его растрепанные дыбом стоят, кучерявятся. — Раз пришел, услугу мне и окажешь, не в службу. — Окажу, Василиса. — соглашается, она быстро в комнате прячется и возвращается обратно меньше чем через минуту, по обыкновению в платье своем домашнем цветастом, кофту товарища его протягивает, да чайник на плиту ставит почти что полный. — Маратка тут сказал.. — Растрепал уже, лихо болотное. — фыркает слегка раздраженно, словно совсем ей было некуда спрятаться. Все на виду у пацанов этих происходит. Все выносится на разговоры общие. И кажется ей иногда, что она с ними уже одной семьей большой живет, потому как что случись только, кто-нибудь да разнесет вести первыми голубями. — Почему не сказала мне, что к Кащею сама ходила? — Василиса варенье ему в блюдце накладывает, пока по кухне призраком сквозь ходит, по патлатой голове потрепать его мельком успевает. — Не чужая ведь мне, Елисей как брат, а ты сестрой приходишься. — она плечами пожимает в растерянности, ведь не знает даже, сама себе до конца ответить на вопрос этот не может. От отчаяния пошла? От беспомощности? От того, что не осталось совсем ничего? Чай добру молодцу наливает, ложку маленькую протягивает. За окном снег медленно наземь спускается, одеялом точно саваном укладывается. Смотрит на саван богатырь юный совсем, ложку алюминиевую гнет и желваками челюсть играет. Знает о чем Царевна думает, да сказать боле нечего. Ещё и завтра на саваном покрытого мальчика-пожар, с дырами черными там, где крылья должны быть, смотреть. Смотреть, как опускается коробка деревянная, для него специально подготовленная… Смотреть. Василиса со спины добра молодца обнимает и голову курчавую к груди прижимает, словно Елисей это был. Да только вот, совсем не он. Богатырь такой же юный, еще вчера ребенком бегал, сейчас с товарищами уже прощается. Погано ему. Точно Царевна знает, что погано на душе. Не пришел бы иначе, стыд свой не переборол и вину за то, что с Царевичем приключилось такое. — Он не заснет. — для Валеры говорит слова больше, не для себя. Сама в эти слова почти не верит, но его заставить поверить пытается. — Я обещаю. Он не будет на его месте. — добрый молодец выдыхает шумно, потом зубы стискивает до скрипа, когда ложка уже в бараний рог совсем перекручена. — Слышишь? — повторяет Василиса настойчивее, в голову голосом мягким, речами ласковыми забраться пытается. Валера глаза прикрывает, да лик вверх задирает. Второй раз сдержаться не может, как мальчишка совсем какой. Первый не смог, когда крик бабушки его слышал. Сейчас не может, когда Царевна хрупкая, маленькая совсем рядом с ним, стискивает за плечи, за шею что есть сил и он от чего-то кивает следом в ответ. — Ты заходи как раньше, если тебе нужно что будет, Валера. — отходит наконец, а он чай её пробует и вкуса почти не ощущает. — Ты не виноват. Никто не виноват. — Должен был быть рядом, слово тебе давал, а ты сама ведь сказала, что слова наши гроша не стоят. — Никто не виноват. — он чай допивает, Василиса с собой ему банку с вареньем накладывает и про олимпийку княжескую напоминает. Прощается, когда совсем уже за полночь. — Кащей насильно тебя к себе? — вдруг спрашивает добрый молодец перед выходом почти, ноги в кроссовки с кого-то снятые, совсем новые, засовывая. — Сейчас уже не знаю. — затуманено отвечает ему и вправду, теперь вовсе не понимает. По первости сказала бы, что изводит он её, что заставляет в дом свой впускать, что ходит мучить не прекращает, пугает по страшному, за брата заставил подле себя находиться, ещё и обобрал до нитки… Потом вспоминает, как говорил Кащей что мерзнет она, как близко стоял к ней и она сама поцелуя выпрашивала, как сидел он весь мрачный и хмурый на кухне её, да пальцы девичьи тонкие в своих перебирал перед кружкой чая заваренного. Головой в ответ мотает. — Меня Адидас отправил сюда за этим, под Кащея копает он. — Василиса дары ему свои вручает, поняла и без объяснений. — Ничего не скажу, Царевна, твои секреты – мои секреты. — свободной рукой нос её вздернул, улыбнулся тепло по братски и покинул богатырь Василису. По двери она точно водица стекает, щеки до крови опять кусает и скулит, в лужицу жалкую на паркете обратившись. Ему выплакаться не смогла. Никому не может. Кто она такая, чтобы богатырей добивать совсем.Лилу45 - Моя душа
Кащей воротился, за ручку дёргает и она ему сама помогает, пока все ещё лужицей сидит, да следы слез утирает. — Не кидаешься? — саркастичный сначала, но стоит на стену опирается. Стоять тяжело было и яд этот быстро испаряется с языка его. Голову задрав замечает, что губа у него разбита, что ссадина по щеке тянется. — Пустишь? — то ли по голове хорошо приложили, то ли полупьян был. Глаза его мутные совсем. И впускает его Василиса опять, а он шатается, совсем себя не ощущает. И до кухни дойти помогает, и разглядывает на свету, как ссадина кровоточит на скуле очерченной, как кожа вокруг россыпью красной покрывается. — Кто тебя так, Коще? — ей спать хочется сильно, так же как Елисей чтобы, заснуть на очень долго, на многие часы заснуть, чтобы время провело её дальше. Дальше отсюда, насколько возможно было. — С Хади Такташа спрашивать ходил, — говорит, пока Царевна в скудной аптечке копошится и звякает чем-то. — Горыныч тот, из смотрителей их. — локоны её белые перед глазами сейчас будто даже не карими, почти черными, мотаются. Пальцы его длинные тонкие с ними играются, а Василиса все думает, насколько он терпелив к боли физической. Елисей, Царевич её любимый, шипел каждый раз, да извивался аспидом, если ватка пахучая перекиси, до кожи касалась бледной, такой какая и у неё была. Кащей не ощущает даже, пока ссадина кровоточит и смешивается с раствором, шипит на воздухе, пенится морем волнующимся, оттенками алого по сторонам разливаться медленно продолжает… А потом руки его сами собой её цепко хватают и на колени к себе усаживают и глаза светлые испуганно смотрят в ответ. Сам не знает, зачем поперся. Так Царевна его на дыбы выкрутасами своими подняла, что вдруг решил, что против таких же как он, из такой же черни сделанных, из тьмы сотканных, может власть иметь пойти. Он ведь Кащей. Дышит портвейном на неё за пять рублей, с ними поровну распитым и Василисе даже не так противно вдруг, хоть и боязно. И рука его по её скользит, пальцы в крови своей же заляпанные, ключицы очерчивают, по шее поднимаются. — Тогда.. — еле слова из уст сладких с помадой почти стершейся вишнёвой звучат. — Не потому, что противно было. Не от этого, не целовала. — наконец молвит она и губы нервно облизывает, в миг иссохнувшиеся. Кащей сейчас слишком молчаливый, наблюдает как и в самую первую их встречу, глаза свои щуря и образуя по коже рядом тонкие борозды. — Потому что не знаю, как правильно. — улыбается кривовато, хитро но и беззлобно вместе с тем. Позабыл Кащей, какими девы бывают. Позабыл совсем, что губы, его целовавшие ранее, сотни раз это делали и стало быть, у неё он самый первый украл. И самодовольство внутри теплится огнивом махоньким, и вздыхает он с тяжестью. И ладонь его вдруг необычайно мягкой становится, когда Царевна смотрит не отводя взгляд. Стыдно, если о поцелуе вновь просить. Стыдно опять, как тогда, будто губами вымаливать. Поэтому только смотреть остаётся, пока ладонь та теплая под скулу берет ловко, множество раз движения отточенные делая. И вишню с губ на вкус он пробует, и с кровью своей смешивает, и без страсти это всё делает, без похоти обыденной, чтобы узнала Василиса какого это, когда целуют правильно в самый первый раз. И время как проводник растягивается, и наконец работает правильно, и утаскивает оно Василису во что-то вязкое, сладковато-болезненное, в груди щемящее, вместе с поцелуем тем безотрывным. И пробует она Кащеевой крови сполна.