Дела минувших дней

      Последние несколько дней, проведенные в Хакодатэ, проходили по одному и тому же сценарию — утро было занято поисками крупиц информации, связанной с фамилией Сенджу. Чем больше получали отказов, тем сильнее это воодушевляло Цунаде. Вечером был якинику, потом идзакайя, еще один идзакайя, и еще один. Сакумо давно столько не пил, пытаясь угнаться за супругой. Но пить в обществе Цунаде было приятно. Она была его женщиной-мечтой, женщиной-праздником и одновременно женщиной-катастрофой.       Сейчас его женщина продолжала мирно спать, предварительно возмутившись сквозь сон, что не обязана выбегать из дома на каждый чих. Он же, разбуженный легким землетрясением, теперь лежал рядом и смотрел в потолок. За годы, проведенные в Корее, совершенно отвык от землетрясений, а сейчас было трудно снова привыкать. Сон больше не шел, пришлось подняться и выйти из спальни.       Электрический свет ударил в глаза. Сакумо разжег примус и поставил чайник на огонь. Взгляд зацепился за ворох газет на столе, точнее за то, что лежало под ним — тетрадь Цунаде. Она никогда не скрывала от него свои записи, поэтому он открыл ее без зазрения совести.              «Окончание обучения открыло передо мной все двери. По приезде в Сасебо я отправилась в военное управление, а там, стоило сказать, где я училась, сразу определили в санчасть и дали в подчинение около десяти сестер милосердия. Девушки имели различный уровень знаний сестринского дела, но у них не возникло проблем с обучением — все хотели принести пользу своей стране и на этом желании делали в разы больше, чем были способны. Чего нельзя было сказать обо мне.       Отправляясь на войну, моей главной и единственной целью была встреча с Сакумо. Никакие благие намерения вроде тех, которые руководят добровольцами при поступлении в армию, мне были не свойственны. В войне нет ничего хорошего, и это я знаю не понаслышке. Всего лишь хотела получить место обыкновенной медсестры, чтобы иметь больше свободного времени, но меня заставили руководить санчастью.       Когда все было укомплектовано, нас отправили в Асан, где и был сформирован одноименный отряд. Территории вокруг извилистой Асанской бухты были уже освобождены от китайских военных, и постепенно наши войска продвигались к северу, в сторону Сеула.       На чужой земле к японским войскам даже природа относилась враждебно. Днем температура воздуха доходила до 35 градусов, а перед рассветом опускалась до 5. Ровные дороги были большой редкостью — только на морском побережье и в устьях рек. Остальная часть пути состояла из бесконечных горных подъемов, спусков и переходов рек вброд. Такую дорогу не осилили даже лошади — все приходилось перевозить самостоятельно, и позади каждой части тянулись кули.       Среди сухопутных войск, помимо Асанского отряда, был еще Сакнесский и Гензанский, а еще — главные силы. Искать Сакумо было все равно что искать иголку в стоге сена. Пока я помогала обустраивать госпитальные палатки и принимать первых раненых, моя наивная надежда на встречу с ним таяла с каждым днем. Но судьба свела нас снова при тех же обстоятельствах, как и в первый раз: он сопровождал своих подопечных.       Его реакция на мое присутствие здесь очень разочаровала: он обозвал меня настырной женщиной, приказал убираться домой, но никак не рассчитывал, что я достану клинок и заставлю извиниться при всех.       Много позже Сакумо отвел меня к себе, заключил в объятия, и между нами состоялся следующий разговор.       — Родная, — сказал он и посмотрел на меня так, будто хотел докричаться до моего внутреннего «я». — Прости меня, пожалуйста, но это не твоя война. Я выполняю долг. Тебе незачем здесь находиться. Сейчас же отправляйся обратно в страну!       — Ты для этого меня позвал? В отличие от тебя, я не отступлюсь от своих слов и чувств. — Все сказанное им стало с необычной силой меня раздражать. Попыталась высвободиться из его объятий, но он сжал еще сильнее.       — Тебе нельзя видеть всю эту грязь, ты достойна лучшего.       — Что именно я не должна видеть? Если ты ни с кем не спутал и не забыл, меня не удивишь развороченным животом или вырванной ногой.       — Ты моя женщина! — вскричал он. — И я не хочу, чтобы ты видела ужасы, которые здесь происходят!       — Может, я должна сочинять хайку и учиться искусству икебаны? Но я родилась не в то время, — съязвила я.       — Ладно, — сказал так, будто сдался под моим натиском. Выпустил из объятий и отошел к сундуку в дальнем углу палатки. — Заметил, что ты умеешь фехтовать, и когда вернешься домой, передай фамильную катану моему сыну.       — Почему я? Вернешься и сам передашь ему свое оружие, — снова возразила, но уже не из чувства противопоставления ему, а больше от недоумения и перемены его настроения.       — Цунаде, — обратился ко мне мягким, даже умоляющим тоном, — прошу тебя, сделай, как я сказал, хоть раз в жизни.       Он протянул мне оружие, и в тот момент мне показалось, если встать на колени, принимая катану, будет очень правильно — так делали из почтения к оружию в самурайских семьях. Так сделала и я.       Приняв оружие из его рук, с интересом развернула шелковую перевязь: на чернолаковых блестящих ножнах тонкими посеребренными линиями лаконично вырисовывался ромбовидный знак семьи Хатаке.       Осторожно достала катану, читая надписи на клинке: «Сделано в удачный день 5 года Ансэй для господина Хатаке» и рядом стояло обозначение, что клинок может разрубить два тела одновременно.       — Ее подарили ко дню моего рождения. И после смерти хочу, чтобы катану передали Какаши — так зовут моего мальчика.       — Сколько ему? Он у тебя взрослый уже? — спросила его, как следовало правилам, а не как кричал разум внутри. — «С чего ты решил, что умрешь здесь? В крайнем случае, у тебя есть я, которая сделает все возможное, чтобы ты остался в живых!».       — Скоро восемь, но он умен не по годам.       — Сакумо, я все сделаю, все, как ты просишь, — прошептала ему, едва сдерживая дрожь в голосе.       — Погоди немножко, у меня еще кое-что есть, — быстро сказал и расстегнул верхнюю застежку формы, затем снял с себя блестящую цепочку с кольцом вместо кулона и одел мне на шею. При свете керосиновой лампы колечко отблескивало желтым, а посередине был мутноватый камень, похожий на кварц.       — Зачем это?       — Оно принадлежало моей покойной жене. Сохрани его для себя.       — Я спрашиваю, зачем ты мне все это отдал?       — Цунаде, мы на войне, здесь в любой момент может произойти самое страшное. Побудь со мной, не спеши никуда.       Мне и правда было некуда спешить: раненых было немного, медикаментов достаточно и чаще встречались инфекционные болезни, чем ранения, а принятые вовремя меры не давали им распространиться. Можно сказать, сегодня я достигла цели своей поездки, но наша встреча была отнюдь не такой, какую я себе представляла. Больше всего тревожило то, что Сакумо отдал мне самое ценное, что у него было. Неужели он готовился к смерти?       Тогда мне было невдомек, что через несколько недель нам придется расстаться на долгие и мучительные 25 лет.       Мы еще долго сидели рядом. Очень хотела прикоснуться к нему, чтобы почувствовать хоть на некоторое время его защиту, но так и не решилась. Мой разум лихорадочно метался между воспоминаниями о встречах в столичной больнице и сейчас. Разве я достойна выполнить его просьбы?       Некоторое время спустя Сакумо убрал со стола разложенную карту, чертежи, циркули и достал бутылку саке и сакадзуки. Разлил, едва прикрыв донышко, и протянул мне. Потом попросил, чтобы и я налила ему столько же. Он трижды отпил из сакадзуки, так же сделала и я. Затем налил чуть больше, до середины, три раза отпил и до меня, наконец, дошло, что он задумал — Сан-сан кудо.       Пусть мы и не имели возможности провести настоящую свадебную церемонию, девятикратное распитие саке в военной палатке на чужой земле значило намного больше, чем свадебные наряды, храм, толпа гостей и веселье дома. А может быть, этот полевой ритуал и помог нам сохранить чувства на столько лет вперед?       На губах еще не осел вкус ритуального саке, когда Сакумо с силой притянул меня к себе и впился в губы — жарко, неистово, так, как я не представляла в своих самых смелых мечтах. Его поцелуй отдавал болью, но настолько же было приятно чувствовать его на себе. Очень скоро он спустился ниже, клеймя мою шею и ключицы почти болезненными поцелуями. Это дико завело, я хотела продолжения, ведь до войны мы никогда не заходили дальше простого прикосновения к губам. Намеренно тянули, не спешили, считая, что у нас есть вся жизнь впереди. Как же мы ошибались! Времени оставалось все меньше.       Сакумо понял мое желание без слов и принялся торопливо расстегивать пуговицы на моем платье. На нем была только белая рубашка со свободным воротом и форменные штаны. Какая несправедливость! Когда он разобрался с платьем, показались бинты на моей груди. С детства мне вбили в голову, что грудь у девушки должна быть незаметна, а кимоно — ровным спереди.       — И ты все это время скрывала от меня такую красоту? — спросил он, постепенно разматывая бинты. Когда полностью освободил меня от них, еле мог сдержать восхищение. — Ками-сама, Цунаде, ты, ты прекрасна!       Я не поверила его словам, зато через несколько мгновений ощутила его ласки на себе и полностью отдалась этому чувству. Сакумо неспешно выводил языком и губами линии на моем теле, будто на карте. Для него я была terra incognitа, своими ласками он исследовал меня, и я готова была до конца покориться ему.       Очень скоро на нас не осталось никакой одежды. По коже пробежал холодок — ночи в горах даже летом не жаркие, а еще и от того, что я никогда раньше не была настолько близка с мужчиной. Сакумо шептал мне слова любви, рассыпал поцелуи, которые растекались по телу расплавленным металлом удовольствия. Да, определенно, я хотела большего, чем поцелуи и ласки. Хотела почувствовать его в себе.       Мое желание сбылось очень скоро. Я не ощутила никакой боли, которая должна была сопутствовать первому разу. С каждым движением он проникал все глубже, растягивая меня изнутри. Это было умопомрачительно приятно, я дрожала в его объятиях теперь уже не от холода, а от желания продолжать это занятие. Движение за движением он уносил меня все дальше от реальности. Мне казалось, что нахожусь в подвешенном состоянии между небом и землей.       Все закончилось быстрее, чем я ожидала: его дыхание сбилось, он сдавленно застонал, и я почувствовала, как внутри растекается нечто теплое. Как человек, имеющий познания в области анатомии и физиологии, прекрасно понимала, что произошло, но знать в теории и чувствовать на себе — это большая разница! Сакумо уперся лбом рядом с моей головой и переводил дыхание. Были слышны громкие удары его сердца. Отдышавшись, он лег рядом и касался пальцами моего лица, волос, плеч, будто хотел наощупь увидеть меня, а потом спросил:       — Мне кажется, или тебе не было так же хорошо, как и мне?       — Это был мой первый опыт, я не знаю, как должно быть.       — Первый? — изумился он. — Почему же ты ничего не сказала? Тогда я просто обязан тебе показать это, — сказал он и начал снова покрывать мое тело поцелуями. Я изгибалась от удовольствия под его губами и одновременно хотела чего-то большего — того, что еще не изведала. Его ласки уже не были такими неуверенными, как в первый раз — сейчас он знал, чего добивался, и ему это удалось. Когда он спустился к низу живота, я не сдержала в себе стона удовольствия. Кажется, его это раззадорило, и он беззастенчиво скользнул языком ниже.       — Что ты делаешь, разве так можно? — возмутилась я.       — Можно, если это в удовольствие нам обоим, — ответил он и развел мои бедра еще шире.       Мною руководила странная смесь чувств: было очень стыдливо, я даже занесла руку над его головой, желая оттащить от себя, и одновременно не хотела, чтобы он прекращал, а потому опустила руку ему на затылок и зарылась пальцами в его жесткие серебристые волосы. Снова почувствовала себя подвешенной между небом и землей, только в этот раз движения его языка рождали во мне новые и новые ощущения. Показалось, что своими ласками он подвел меня к краю пропасти и столкнул вниз. Мой полет длился недолго — как только пришла в себя, Сакумо страстно поцеловал меня в губы и снова вошел.       В этот раз все было иначе — каждое его движение рассыпалось снопами искр по телу. Я срывала с его губ обрывки поцелуев и слов любви, мы дышали и двигались в унисон. Чувствовать, как его удовольствие отдается во мне, а мое в нем, было непередаваемо приятно. Я хотела затеряться в этом ощущении навсегда, и сейчас, подойдя вместе с ним к краю пропасти, прыгнули вниз, держась за руки.       Когда мы лежали в обнимку, Сакумо долго не мог понять, почему я никогда не испытывала этих ощущений. Говорил, что так делают все девочки, когда исследуют свое тело, но когда девочки интересовались собой и мальчиками, я бегала в додзе махать деревянным мечом.       После этой встречи было еще много других: я приходила к Сакумо каждый вечер и убегала тайком перед рассветом. Новая грань наших отношений была не просто встречами двух любовников — эти встречи позволяли нам раскрыться друг перед другом, секс стал для нас еще одним языком общения.       Между тем войска продвигались вглубь полуострова и уже миновали Сеул. За время, проведенное здесь, я прониклась общим духом превосходства и скорой победы, ведь чем быстрее наша армия расправится с повстанцами и китайскими войсками, тем быстрее мы отправимся домой. Асанский отряд должен был наступать к Пеньянгу с юга по дороге из Сеула. Нужно было овладеть укреплением около моста на реке Тайтонг и привлечь на себя внимание врага, давая возможность остальным колоннам обойти позиции китайцев с флангов. Надо сказать, что позиции китайцев представляли собой обыкновенные глинобитные постройки, их возводили как попало и даже в низких местах. Однако по мере продвижения наших войск силы Китая как бы мобилизовались, учась на собственных ошибках, а их новобранцев теперь доставляли по морю вместо прежнего сухопутного пути.       После этого наше продвижение несколько замедлилось: в местности, которую мы заняли, войска встретили серьезное ополчение среди простого народа. Корейские повстанцы или как их называли — тонхаки, были вооружены довольно примитивно, однако доставляли много проблем: они делали вылазки исключительно по ночам, нападая на обозы с провизией, оружием и медикаментами. Если недостаток провизии казался не таким ощутимым, то когда стали поступать раненые с передовых линий, нехватка медикаментов ударила по ним. В первую очередь закончился эфир и все, что мало-мальски напоминало наркоз, оперировать приходилось по-старинке. А потом случилась еще одна непредвиденная ситуация — несколько человек заразились тифом, а новый доктор (и где его такого взяли?) вместо того, чтобы положить инфицированных отдельно, расположил их вместе с остальными ранеными. Я готова была убить его на месте!       Чем ближе мы были к Пеньянгу, тем больше прибавлялось раненых, приходилось проводить дни напролет в санитарной палатке. Об этом я жаловалась Сакумо в нашу последнюю встречу, а он успокаивал, обещая, что скоро все закончится. Именно из-за нарастающей загруженности я не обратила должного внимания на его задание, а ему нужно было с небольшой группой вернуться в Сеул. В тот вечер мы слишком скомкано попрощались.       Когда мы подошли к реке Тайтонг, выяснилось, что подступы к ней, а также правый, более высокий, берег занят китайскими войсками, и на этот раз они готовились к серьезному сопротивлению, растянув свою кавалерию на огромное расстояние. После недолгих боев нам дали команду продвигаться, но впоследствии она оказалась ложной, и мы чуть было не угодили в ловушку.       Чтобы скрыться от врага, пришлось в буквальном смысле стоять по уши в воде. Впоследствии мокрое платье высохло на мне само по себе, потому что, когда миновали другой берег, стали поступать раненые в огромном количестве. Спать не пришлось в последующие двое суток, а потом сон больше не шел.       Когда неожиданно заявился Джирайя, мы собирали ногу какого-то офицера, если можно было так назвать кроваво-костяное месиво, на месте которого раньше была здоровая конечность. Больной, как и полагается больному в отсутствие наркоза, истошно орал и пытался вырваться, несмотря на то, что его держали несколько человек.       В тот момент в голове пронеслось множество вопросов, но главный из них: «что тут делает мой товарищ?».       Помнила, что он учился на факультете литературы, и еще помнила, что он бросил обучение примерно на середине. Слышала, что потом ушел в журналистику, подрабатывал написанием фельетонов в журналах, пытался рисовать иллюстрации в цветной вкладке Асахи Симбун, однако единственной страстью у него были женщины. Эта страсть, пожалуй, была даже сильнее, чем у нашего сенсея.       Предположила, что Джирайя тоже оказался здесь по части службы. И почти угадала: он брал интервью у кого-то из высших чинов. Но как и для чего он нашел меня?       Когда он вручил мне в руки невнятную бумажку, несколько раз перечитала написанное, не веря своим глазам: «Сакумо погиб. После неудачной военной вылазки не вытерпел позора и совершил сеппуку…»              Сакумо закрыл тетрадь и отложил в сторону. Стало не по себе. Было слишком непривычно читать о своей смерти. В то время, когда Цунаде была убита горем, он лежал за ширмой в доме Ён Хо, не помня своего имени. Непроизвольно потянулся рукой к затылку, где под волосами, собранными в хвост, все еще был уродливый шрам от чужого меча. Спустя столько времени он узнал, кто так поступил с ним.       Помнил из рассказа тестя, что вместе с ним на вылазку в Сеул отправился некий Като Дан. Цунаде хорошо знала его, но ему это имя ничего не говорило. Только помнил, что в его отряде был противный паренек: вечно пьяный, ему были нипочем ни устав, ни наказания. Однако перед вылазкой он вроде как остепенился и перестал нарушать распорядок.       Потом, как рассказывал тесть, Дан выждал удобный момент, подговорил или запугал товарищей по отряду и во время ночной вылазки в город ударил командира роты по голове и оставил умирать. Джирайе вручили поддельные документы о его смерти — тот отдал их Цунаде, и все поверили в обман. Сам Дан не дожил до конца войны: распущенный образ жизни, пьянство и наркотики сделали свое дело.       Цунаде была права, когда говорила, что не стоит ворошить прошлое. Сейчас это не больше, чем дела минувших дней, а некоторые участники тех событий мертвы. Сакумо отпил чай и посмотрел в окно — уже светало. Лениво мазнул взглядом по столешнице, где стояли две бутылки очень дорогого саке — их купили в подарок: одну для Орочимару, другую — Какаши. Поморщился про себя — в последнее время мысли об алкоголе вызывали неприятие, — и продолжил читать записи в тетради.              «Надо же, в тот момент небо не упало на землю и даже солнце не закатилось — жизнь продолжалась во всех ее проявлениях, как будто ничего не изменилось после той вести. Только казалось, что посередине груди образовалась огромная дыра и с каждой минутой пожирала меня заживо. Я вернулась в палатку, на операционном столе больной все так же истошно кричал, врач безуспешно пытался соединить пораженные ткани. Следом за мной в палатку внесли еще нескольких человек с пулевыми ранениями, потом был еще кто-то. Мы закончили оперировать в двенадцатом часу ночи и едва успели смыть кровь с рук, поступили еще раненые.       Последующие несколько суток старалась брать больше работы, чтобы ни минуты не сидеть без дела. Надеялась, что вид чужих физических страданий покажется серьезнее, нежели мои — душевные. Со временем стала замечать у себя головную боль и некоторую заторможенность, но быстро объяснила себе, что после работы сутками напролет и вести о смерти дорогого человека подобное состояние вполне вероятно. Когда заметила вспухшие лимфоузлы и сыпь на теле, было уже слишком поздно: тифозная лихорадка подкосила очень резко и последующее время будто выпало из памяти.       Очнулась я уже на борту судна, следующего в Сасебо. Рядом со мой сидел Джирайя и у него хватало наглости отпускать скабрезные шутки про меня и Сакумо. Хотела влепить ему, но сил едва хватило чтобы приподняться с лежанки. Тогда я даже обрадовалась своему состоянию: от тифа вымирали целые селения, ничего не случится, если умрет одна женщина. Потом одернула себя — если придется умереть, кто передаст сыну Сакумо катану? Эта мысль и стала поворотной точкой: что бы ни случилось, я должна добраться до владений Хатаке.       По прибытии в Сасебо, я еще некоторое время отлеживалась в гостинице, было сложно ходить даже по номеру, не то что выйти на улицу. Джирайя заботился как мог: каждое утро приносил свежую, только что приготовленную рыбу, запеченные сазаэ и устрицы, чтобы я поправлялась, а он быстрее вернулся к своей работе. Приходилось есть через силу, даже если не было никакого аппетита. Болезнь отступила, но на прощание преподнесла мне еще одну опасную неожиданность.       Когда я имела близость с Сакумо, знала, что мы оба хотели стать родителями, даже если находились вдали от дома, и потому совершенно не заботилась о контрацепции. Прикинув в уме календарные даты, поняла, что срок был около шести недель. Приняла лекарство из тех, что были в моей аптечке, и понадеялась на лучший исход, которого впоследствии не произошло: мой организм оказался не в состоянии сохранить беременность…»                     Новость о том, что у него с Цунаде мог быть ребенок, была равносильна ушату холодной воды. Он хорошо помнил, что она рассказывала о себе, но об этом никогда не говорила ему. В голове возникла огромная вереница мыслей: что, если бы она не заболела и их ребенок выжил? Каким бы он был? Как бы отнесся к нему Какаши?       Слезы непрошено застили глаза. Сакумо с силой сжал челюсти и зажмурился: было одновременно горько от новости и стыдно уже от того, что не сдержал эмоций. Едва ли смог совладать с собой, но поднялся и выключил свет. Отодвинул седзи — на улице уже полностью рассвело, утренняя прохлада ворвалась внутрь. И вместе с прохладой на ум пришло понимание: если бы не было покушения в Сеуле, их ребенок имел бы все шансы выжить. Даже если Дан давно мертв, наверняка остались его единомышленники. Очень захотелось посмотреть им в глаза, а лучше — отплатить той же монетой.       Нестерпимо захотелось выпить. Он открыл бутылку подарочного саке и, не наливая в прибор, отпил из горла. Алкоголь оказался вполне приятным на вкус и не менее приятно убирал лишние эмоции. Ночь давно прошла, солнце посылало первые лучи на землю.       Сакумо тихо прошел в спальню и лег рядом с женой. Всматривался в ее черты лица, пытаясь удержать себя, чтобы не коснуться и не разбудить. Со стороны соседнего квартала послышались удары колокола — в русской церкви звонили к заутрене. Цунаде поморщилась и, приоткрыв глаза, посмотрела на него.       — От тебя пахнет саке, — сказала она сиплым голосом со сна. — Ты так и не заснул после землетрясения?       — Да. Ответь мне на один вопрос: это правда, что у нас мог быть ребенок?       — Мне нет смысла приукрашивать свои записи, — сказала так же сипло, но во взгляде пробежала темнота. — Тебе не нужно было это читать. Многие знания — многие скорби, или готов поспорить?       Он не хотел спорить — Цунаде была чертовски права: не следовало читать ее тетрадь, однако рано или поздно узнал бы. Хотя, какой прок от его знания? То время давно прошло, участники событий либо мертвы, либо сменили приоритеты в жизни. Только почему так остро хотелось отомстить любому, кто причастен к той маленькой смерти?