kintsugi

      Домом Стаса, который в действительности нельзя было назвать домом (разве что, может, очень давно, настолько давно, что с момента, как он сделал шаг за порог, началась затяжная зима, и путь назад безвозвратно замело), была квартира на Тверской.       С высокими потолками и большими окнами, которые всегда наполовину закрывались тяжелыми шторами, такими тёмными, что совсем не пропускали солнечный свет. Голыми обоями без узоров, стенами без детских снимков в фоторамках. С гладкими дверными коробками без единого следа карандаша или мела, отмечавшего рост ребёнка. На поблескивающей от лака деревянной подставке стояла ваза с засушенными цветами, с которых домработница могла только любовно сдувать пыль, но никак не выбрасывать.       У Стаса всегда была отдельная комната. С кроватью слишком большой для него одного, с тёмно-синим постельным бельем, в котором он тонул, как в море. Одеяло сминалось, напоминая собой волны, не хватало только белой пены и какого-то шума, чтобы это море из ткани оказалось живым. Окна стояли хорошие, маленький Стас был полностью отрезан от звуков внешнего мира, если держал их закрытыми. В абсолютной тишине только звенело в ушах, будто дрожала напряжённо натянутая струна.       На потолок кто-то заботливо повесил несколько светящихся в темноте звёзд.       Стасу иногда вспоминалось, что даже будто бы это было его рук дело. Там, очень давно, была металлическая стремянка, на которую он без малейшего опасения забрался, босые ступни немного холодил металл, а к пальцам прилипали звёзды, когда он отделял наклейки от листа.       Голоса, советовавшие расположить звезду поменьше рядом со звездой побольше, не так близко, чуть-чуть подальше, и смелее, не упадёшь, да, вот так, молодец, были слишком далёкими и неразборчивыми, как если бы тёмно-синее одеяло вдруг стало настоящим океаном, раскинувшим свои волны под наполняющимся звёздами небом, и заглушило все остальные звуки.       Кто-то украл эти голоса. Кажется, ему было около шести, когда он перестал их слышать.       (Кто же украл их?)       (Кто-то ведь должен был украсть их, потому что вещи не пропадают сами по себе, всегда есть какая-то причина.)       (Даже когда пропадают люди, у этого есть причина — в этом виноваты твари. Твари, которых Стас видит с момента, как явился на свет. Это непреложный закон мира, в котором он родился.)       Кажется, ему было около шести, когда отец посмотрел ему в глаза последний раз и больше никогда этого не делал, сколько бы маленький Стас ни хмурился, пытаясь заглянуть тому в лицо.       Серые глаза отца пустые и блёклые, как у выброшенной на берег рыбы, как у кого-то пока живого, но уже себя похоронившего.       Наверное, поэтому он всегда носил чёрное.       Наверное, поэтому ему были не доступны драгоценные цвета, передававшиеся в их фамильной технике с давних времён.       Первый цвет, что Стас получил, был «Синий», почти по цвету его глаз.       Больших всевидящих глаз, взгляда которых отец избегал так, как лёд избегает огня. Отец, обращавшийся к нему только по крайней необходимости, даже не спрашивавший, как у него дела на занятиях и нравятся ли ему учителя, чей голос был тихим и шелестящим (кто украл твой голос? это ведь ты направлял мои руки, разве это был не ты?), всё равно что поскрипывание гравия под колёсами автомобиля (автомобиля с кожаным салоном, где ремень всегда неудобно лежал на плече, а воздух царапали звуки радио, которое неизменно слушал водитель и человек в костюме на соседнем сидении), а волосы белыми, как у самого Стаса.       Он тоже родился зимой. Наверное, поэтому так напоминал собой айсберг или гору с заснеженной верхушкой.       Интересно, вырастет ли Стас похожим на него? Будет ли у него однажды такой взгляд?       Найдётся ли кто-то, способный украсть его голос?       Стас встретил человека в костюме, когда тот впервые пришёл к ним домой. Штанины брюк, как подобает, лежали на вычищенных туфлях, чёрных и лакированных. Они не знали пыли и грязи асфальта. У него были большие руки с толстыми пальцами, до этого обхватывавшими ручку портфеля, а в какой-то момент протянувшимися к лицу Стаса.       Любой ребёнок от резкого движения отшатнулся бы, испугался, но Стас даже не вздрогнул — знакомая и податливая ему бесконечность остановила руку до того, как человек смог его коснуться.       Детское серьёзное лицо смотрело на человека сквозь растопыренные пальцы руки, глаза сверкали по-неземному, сияли многообещающе, и даже показалось, что спрятанный под рубашкой крестик нагрелся, готовясь прожечь ткань или кожу. Воистину, должно быть, это самое дьявольское из всех шаманских отродий.       — И правда не могу прикоснуться, — человек выпрямился, разглядывая Стаса перед собой взглядом, каким ни один взрослый не должен смотреть на ребёнка. — Это ведь не всё, на что он способен? — вопрос был адресован вовсе не мальчику, а стоявшему за ним мужчине.       Мужчине, даже сейчас не смотревшему ни на своего сына, ни на гостя в их доме — не нежданного, а закономерно ожидаемого, но оттого не ставшего приятным. Люди в таких дорогих костюмах никогда не были приятными гостями в этом доме.       — Его техника крайне сложна в освоении, — наконец ответил он, и его голоса было бы совсем не слышно, будь открыто в квартире хоть одно окно. — Нельзя предсказать, чему он обучится, а чему нет.       Человек в костюме сощурился подозрительно, его светлые карие глаза походили на змеиные, они изучали малейшее изменение в выражении лица напротив, считали, сколько раз белые ресницы опустились вниз и вверх, смотрели насквозь, сильно сжаты ли челюсти. Негромко тикала секундная стрелка антикварных часов, а мужчина так и не поднял на гостя взгляда, беспристрастная маска срослась с кожей лица.       Этот мужчина не стал бы лгать, он лучше других осведомлён, что бывает с теми, кто пытается солгать.       Неслышно хмыкнув, человек в костюме опустился на корточки и улыбнулся, обращаясь к Стасу:       — Твой папа, кажется, не очень высокого о тебе мнения. Мой тоже такой был, — шмыгнул носом, почесав его указательным пальцем, — но зря он в меня не верил, я вот вырос и стал ого-го. Что думаешь, пацан, сможешь доказать своему папе, что в тебе не нужно сомневаться?       (Смелее, не упадёшь, да, вот так, молодец…)       — Научишься своей технике?       Стас подумал о том, что во что бы то ни стало не допустит, чтобы его голос украли, а потому ответил чётко и уверенно:       — Я стану самым сильным.       Взгляд серых мёртвых глаз раскалённым клеймом лёг Стасу на затылок. Но обернуться на отца он не успел.       — Вот это настрой! Уважаю, настоящим мужчиной растёшь, — похвалил человек и протянул Стасу кулак, чтобы стукнуться в панибратском жесте, но, не вызвав на лице ребёнка даже намёка на улыбку, небрежно махнул рукой, будто и не собирался ничего делать. — Я таки не сомневался, что ты будешь молодцом, так что принёс тебе подарок. В детстве обожал такие, да и до сих пор люблю.       Человек достал из своего портфеля леденец в виде петушка на палочке — такой золотистый, медовый по цвету — и Стас почувствовал этот вкус карамели до того, как сладость легла ему на язык.       — Иди поиграй к себе, — предложил человек, посмеиваясь, голос его тянулся так же, как расплавленный сахар. — Тимур, я же могу по имени? Тимур, давайте присядем где-нибудь.       Леденец оказался совсем не такой, как Стас представлял.       Приторный.       У человека в костюме было неприятное лицо, но приторная улыбка. Стас научился выбрасывать леденцы, которые ему приносили. Замечал ли это человек в костюме или нет, наверное, было не особо важно. Ничего не менялось.       Ремень в автомобиле с кожаным салоном с тех пор часто натирал Стасу плечо. Гравий шуршал и поскрипывал под колёсами, звуки радио царапали воздух, пока за окном мелькали деревья, в чьих кронах рассеивался едва пробивавшийся сквозь серые тучи свет, так и не достигая земли. По узкой встречной полосе почти не встречалось машин, настолько далеко от города располагалась территория военного училища, под которое маскировался филиал организации шаманов. Функции училища там, впрочем, выполнялись — молодые шаманы тренировались на выделенных для них стадионах, а в специальном административном здании выделили несколько кабинетов под учёбу.       Маленький мальчик со снежной макушкой и глазами ледяными до прозрачности — всем было известно, кто он — приезжал вместе с мужчиной в костюме и шагал по потрескавшемуся асфальту мимо служебных зданий с пыльными окнами, через которые никак нельзя было подглядеть за тем, что происходило внутри (зато через которые хорошо просматривалась дорога, но Стас и без того знал, что у них есть зрители).       Глаза были повсюду, их было больше, чем Стас смог бы сосчитать. Больше чем звёзд на небе. Он мог и ошибаться — в ночных небесах Москвы и Питера сине-серой дымкой собирался свет города, и Стас не знал ни какие звёзды сопровождали его в юности, ни сколько их было.       Когда Стас подрос, человек в костюме по каким-то причинам стал обращаться к нему по полному имени.       Станислав.       Возможно, рассчитывал, что так продемонстрирует, какого серьёзного молодого человека перед собой видит. Или же всерьёз думал, что ему это нравится. Человек в костюме иногда важно говорил, что он ему как сын, но ни разу больше не пытался стукнуться кулаками.       Стас всё больше ощущал себя породистым кобелем, которого привозили на выставку. Сейчас осмотрят челюсть, приподнимут губы, чтобы полюбоваться ровным рядом острых клыков, прощупают семенники, лапы и бока, оставляя невидимые липкие следы грязных рук, маслянистые отпечатки жадных взглядов. Ни огрызнуться, ни оскалиться, ни укусить. После осмотра надо показать, как хорошо он двигается — хэндлер держит поводок, но собака бежит рядом свободно, со средней скоростью, будто его и нет.       (Стас почти забыл, как звучит его имя, когда отец произносит его. И забыл совсем, как звучит в его исполнении лишённое помпезности «Стас». Поэтому когда отец, вернувшийся с миссии посреди ночи, тихо обратился к нему, устроившему полночный налёт на залежи сладкого — ему жизненно важно было найти хотя бы одну «Маску» — Стас решил, что ему послышалось. Всего лишь сквозняк — Стас открыл в комнате окно, разбавляя пыль воздуха холодом беззвёздной зимней ночи. Но взгляд серых мёртвых глаз раскалённым клеймом жёг ему плечо — больше никогда лицо или глаза — и от него было не защититься техникой.       — Что тебе нужно? — собственный голос показался чужим. Он начал ломаться у Стаса совсем недавно. Там, где он был уверен, что оставил пакет «Масок», пальцы нащупали пустоту.       — Как сегодня прошла поездка?       Стас в неверии взглянул на отца. Подменил его кто-то? Это клонирующая техника? Но нет, перед ним стоял отец. Ему даже не нужны были его глаза, чтобы это понять.       — Очень хвалили, если тебя это волнует, — так, чтобы нельзя было понять, говорит ли он честно, или из сарказма возможно выжать ядовитый концентрат.       — Тебе действительно нравится?       — Тебя действительно это ебёт?       Отец закрыл глаза насовсем. Слегка дёрнулась скула, будто в скопление нервов укололи иголкой. Наверное, он и рад был бы, окажись она отравленной, чтобы заснуть беспробудным сном.       Стас привык думать, что молчание — это тоже ответ. И оказался прав. Во рту стало горько, отвратительнее на вкус были только золотые леденцы петушков на палочках. Он и не рассчитывал на что-то другое.       — Я купил тебе кое-что. — Тимур прошёл на кухню. Свет от включённой вытяжки грязными жёлтыми пятнами лёг на белые волосы, такие же, как у Стаса. Это было так неожиданно услышать от кого-то вроде него, что Стас округлил глаза в детском удивлении.       — Подарок? Мне?       — Ты рад? — если папа купил ему подарок, почему он до сих пор не смотрит на него? Неужели его глаза действительно самая худшая его часть? Будет ли легче, если Стас спрячет их навсегда?       Тимур поставил чёрный целлофановый пакет на стол. По виду не понять, что там. Ручки плотно завязаны двойным узлом, но Стас недоверчиво косился то на него, то на папу, не понимая, с чем связано такое внимание, и не зная, как к нему относиться.       — Наверное, — после небольшой паузы ответил мальчик. В конце концов, неизвестно, что в пакете. Радость, даже осторожная, была непозволительной роскошью в этом доме с голыми стенами, наглухо закрытыми окнами и букетами засушенных цветов, которые больше некому было менять.       Уши были везде. Глаза были повсюду.       — Ты ведь смотрел «Гарри Поттер и Философский камень»?       В этом мире отцы не знают, чем живут их дети. Что смотрят и что любят. Может, только Стасу так повезло. Как утопленнику.       — Чё? — словно что-то укололо где-то в районе затылка, от этого места стало расходиться покалывающее онемение. Ощущение, охватившее Стаса, было очень странным, похожим на настороженность.       — Смотрел или нет?       — Тётя Нина приносила кассету. Я больше удивлён, что ты его смотрел.       — Шёл по телевизору в парикмахерской, — сухо пояснил Тимур. — Ты помнишь, что было с… тем мальчиком, кажется, Дадли?       — Он обзавёлся поросячьим хвостиком. К чему ты?       Стас нахмурился. Первые эмоции — непонятные, но совсем сырые, болезненные, которые он не мог расшифровать — поутихли, и теперь он сосредоточенно вслушивался. Он очень, очень давно не слышал от него такого количества слов. Должно ли это было что-то значить?       — До этого. Когда ему дарили подарки. Что он делал?       Какого ответа он от него ждёт? Есть какой-то сценарий? Стас не был настолько глуп, чтобы надеяться, что он действительно хочет с ним поговорить. Наверное.       Может, он и правда был глупцом. Только глупцы будут после прокручивать этот диалог в голове раз за разом, не так ли?       — Вёл себя как скотина?       — Это закономерное поведение. Родители баловали его, с каждым годом даря всё больше и больше подарков. Неудивительно, что он стал этого от них ожидать.       Стас перевёл взгляд в сторону, как если бы смотрел в воображаемую камеру. Пакет никак не давался, но короткие ногти Тимура упорно цеплялись за шуршащий материал. Для Стаса этот звук начал превращаться в гипнотизирующий белый шум.       — Они хотя бы... обращали на него внимание, — и сразу же прикусил себе язык. Прозвучало так, будто он маленький ребёнок. Хотя это не совсем то, что первой мыслью пронеслось в его голове. Стас сжал кулаки. Какое отвратительное чувство. К которому он, впрочем, привык. Наверное. Другого ему не оставалось. Выбор — роскошь не для всех.       Тимур взглянул на него украдкой и сразу же отвёл взгляд. Сглотнул ком в горле:       — Его родителям стоило остановиться в какой-то момент и найти баланс.       Сегодня какой-то особенный день? День иронии? День стёба?       — Какой хороший совет от кого-то вроде тебя, не находишь?       Ответа у него не нашлось, и Тимур продолжил как ни в чём не бывало, поддевая один из узлов на пакете.       — Хотя бы установить некий лимит на количество подарков и не повышать его. Как ты помнишь, за несоблюдение закономерности, к которой Дадли привык, он устроил родителям истерику.       Узел поддался, расплетаясь, и Тимур медленно отнял руки, вытягивая их по швам. Стас не спешил заглядывать внутрь, ожидая, скажут ли ему что-то ещё. Тишина была пустой. Не было в ней ни теплоты, ни радости. Лишь скупое понимание, к чему всё это было. У Стаса по какой-то необъяснимой причине першило в сжимающемся горле, морщился подбородок. Какое отвратительное чувство.       — С днём рождения, Станислав.       Отец так и не посмотрел на него, исчезая во мраке коридора. В пакете лежали конфеты «Маска» на развес и небольшая коробка с новеньким смартфоном.)       Эти поездки пропитали стадион училища воспоминаниями о показной демонстрации силы, о хищных взглядах, о довольном смаковании его полного имени человеком в костюме, хоть и не продлившемся долго.       Человек в костюме попросил Станислава очень стараться в училище. Разве для такой сияющей звезды может быть потолок в силах? О каком лимите речь? Что значит «пока другие техники недоступны»? Но всё хорошо, Станислав, я в твоих силах не сомневаюсь, объясни-ка получше.       — Моя техника очень сложна в освоении, — обронил Стас, и человек в костюме надолго замолчал, разглядывая своего подопечного.       — Я тебя понял, Станислав.       В последний раз Стас видел человека в костюме зимой, но он знал, что преподаватели докладывают о его успехах и стараниях еженедельно. Впрочем, о Симе тоже должны были отчитываться. Хотя Матвей Саныч был хорошим человеком. Своим. Он дал понять, что до адресата отчёты доходят только после того, как побывают в его руках.       Ветер поднимал над стадионом пыль, негромко свистел между безликих невысоких построек из серых панелей, разбросанных по территории, покрытых выпуклостями внешних блоков кондиционеров. Решётчатые окошки с крутящимися за ними вентиляторами напоминали чьи-то впалые глаза.       На заставке с рассыпанными по небу звёздами цифры отсчитывали уходящие минуты.       Вечерняя прохлада совсем не ласково покусывала голую шею и косточки на запястьях — обнажённые участки кожи между резинкой рукава и тёплой тканью кармана. Но воздух здесь был чище, чем в городе, так что хоть и пощипывало, покалывало слегка гортань при вздохе, а всё же дышалось легко.       — Стас!       Губы сами собой разошлись в улыбке, от которой согрелись щёки, и Стас поправил очки на носу, подняв их повыше по переносице.       — Опаздываешь, Симыч, — он повернулся к запыхавшемуся Симе, уже бросившему рюкзак на землю и стягивающему с растрепавшихся волос резинку. Та быстро оказалась между зубов, пока тот торопливо подхватывал руками чёрные поблёскивающие пряди и собирал на затылке. Непроглядно чёрные линзы надёжно скрыли выражение глаз Стаса. — Чего задержался?       — Щета-жан, — пробормотал Сима, стараясь не попадать языком по резинке. Слюнявить её в планы не входило.       — Чё она там.       — Помогал ей пристроить некоторые вещи, — Сима выразительно постучал указательным пальцем по правой стороне шеи, когда закрепил высокий хвост резинкой.       — Значит, следующий месяц она будет в особо приподнятом настроении.       — Судя по запаху, хирурги могут этим руки обрабатывать перед операцией, у меня аж глаза заслезились, — Сима наморщил нос от воспоминаний, и Стас лающе захохотал в голос, громко и бесстыдно. — Ты чего смеёшься? Ты бы от одного вдоха отрубился, я хоть на ногах стою.       — Чё сказал?       На лице Симы весенними бутонами расцвела хитрая улыбка, совершенно бархатная и такая же бесстыдная, каким был ранее смех Стаса.       — Повторю, если обгонишь за десять кругов.       Не догонишь — обгонишь. Первое было слишком простым, и Сима не предлагал Стасу поймать себя — зачем? — Сима приглашал его на соревнование.       Стас бежит быстро, выталкивая своё тело вперёд, прикипев взглядом к чёрной макушке с высоким хвостом, с каждым шагом словно желая взлететь, не применяя техники, не имея крыльев, а пользуясь лишь силой своего тела. Покусывавший шею воздух становится желанным спутником, обдувающим теплеющее лицо, в ушах свистит ветер, и окружающие с одной стороны стадион деревья мелькают неясными сумеречными пятнами серо-сиреневого.       Сима тяжёлый противник — до бешенства выносливый.       Подошвы кроссовок едва успевают коснуться земли, как вновь оказываются в воздухе. Стаса тянет улыбаться улыбкой безумца, когда он сравнивается с повторяющим его выражение лица Симой. Он почему-то подумал, что они поднимают за собой песочную пыль, и если бы тут была Светка, она бы помахала рукой с аккуратным маникюром перед своим носиком с горбинкой, глядя на всё это поднявшееся в воздух великолепие с присущим ей меланхолично-красноречивым выражением лица, и ему захотелось хохотать от восторга.       В самом деле, апрельская прохлада могла бы быть и июльской едва спавшей под вечер духотой, Стас бы не обратил внимания. Не тогда, когда он бежал с Симой в ногу, горели мышцы, горел рот, нос и всё в груди, будто он купался в жидком солнце.       Он потерял счёт кругам. Или забыл считать их изначально. Поэтому не вырвался вперёд. Но если бы считал — точно бы поднажал на финишной прямой.       Сима расстегнул ветровку, упёрся ладонями в колени, громко дыша, пока Стас ходил вокруг него, потягивая ноги и дёргая себя за воротник кофты, стараясь прогнать хоть немного прохлады по вспотевшей груди.       — Чё ты там должен был повторить?       Шмыгнув носом, Сима полез слегка подрагивающими пальцами в рюкзак, доставая две бутылки с водой. Брошенную в свою сторону бутыль Стас ловко поймал, почти сразу прикладываясь к горлышку.       — Ты меня не обогнал, вообще-то. Но так и быть: тебя совершенно точно не выносит даже с запаха, — послышалось булькающее хихикание, и тёплая рука Симы слегка пригладила образовавшуюся от встречного ветра белоснежную катастрофу на голове Стаса. Тот несколько удивлённо взглянул на него. — Волосы так взъерошило, тебя как током жахнуло.       — За своей шевелюрой лучше следи, тебе же из неё потом песок вычёсывать, — под действием техники пустую бутылку с оглушительным хрустом плотно скрутило.       — Думаешь, в песке меня сейчас поваляешь?       — Думаю, — уверенность Стаса текла каплями пота по вискам, отражалась в сияющих глазах.       Они гипнотизируют друг друга несколько мгновений, секунда — и Сима идёт в наступление, грациозно и стремительно, как какая-нибудь хищная пантера с блестящей чёрной шерстью.       Стас легко уворачивается, отпрыгивает в сторону с ловкостью снежного барса, зрачки расширяются настолько, что льдисто-голубая радужка становится тонким ободком.       Какая разница, что его как щенка привозили на этот стадион всё детство, если здесь и сейчас создаются воспоминания куда более ценные, живые, пропитанные потом и жаром, прокатывающимся по напряжённым мышцам, солнечные и задыхающиеся, что ни одно сердце не выдержит тесной клетки рёбер?       Бой далеко не всегда напоминает танец. Ни плавный и текучий, ни дикий и безумный, какой танцуют будучи в трансе, надев маску призываемого божества, под глухой грохот барабанов и протяжное пение флейты. Иногда бой — это игра. В том числе и в доверие. Кроссовки уверенно пружинят от земли, как на лице пружинит подначивающая улыбка; рука будто бы случайно пролетает мимо чёрного хвоста волос, за который в настоящем бою противник не преминул бы схватить; перехваченный кулак проворачивается в ладони, пальцы обвивают запястье бегло, но крепко, Сима не тянет на себя, как мог бы, не выкручивает, лишь указывает на слабое место и сразу же отпускает; голень Симы бьёт по рёбрам, но Стас зажимает ногу локтем, подхватывает под колено, дерзко дёргает на себя и лишает равновесия, но упасть не даёт, просто дразнит — отпускает и неуловимо выворачивается из-под захвата.       Глаза горят огоньками, руки грязные-пыльные, с каких вода будет течь, окрашиваясь в серый, глотки воздуха жадные, как если бы им нельзя было надышаться, жар в мышцах приятно-болезненный, жидкий и тягучий, как самая сладкая карамель; пульсирующая кровь плавит собой сосуды, и разве можно чувствовать себя более живым, чем когда сердце бьётся так сильно, спотыкаясь, что всё тело потряхивает?       Свою тренировку-игру они заканчивают тогда, когда пот начинает заливать обоим глаза. Стас стёр его рукавом, провёл по лбу и мокрой чёлке — мокрой настолько, что можно выжимать. Да его одежду, в принципе, тоже.       Если он не засунет её сегодня в стиралку, она, наверное, покроется коркой. Счастливый смешок сорвался с губ, и Стас взглянул на Симу — румяного и довольного, пытающегося расчесать спутавшиеся в хвосте волосы пальцами.       — Ты же взял мне сменку?       — Только полотенце, чтобы ты с голым задом пощеголял по коридорам, — проурчал Сима, подхватывая с земли рюкзак и отряхивая его. На небо наползала темнота, оставив их наедине с парой сонных фонарей, понуро стоявших вдоль дороги от стадиона до приземистых построек Московского филиала РОШ и примыкающего к нему училища.       — Я твою одежду «Синим» сожму в микроба, так что составишь мне компанию, — не растерялся Стас, и Сима только похлопал его по плечу, как бы говоря, что этого не потребуется.       — Почему в микроба?       — Потому что сейчас это биологическое оружие массового поражения.       Ночной воздух разбился о созвучный хохот в два голоса.       Общая душевая и раздевалка располагалась на первом этаже студенческого общежития, поделенного на два корпуса — женский и мужской. Будь это какая-то другая страна, каждый обучающийся мог бы похвастать собственной душевой и личной комнатой, но в данном случае несложно было догадаться, как всё было: деньги зарыли в более дешёвое строительство общей душевой, а остаток поделили. Для студентов это не было секретом. Никто не жаловался — здесь не обитало толп обучающихся, поэтому при желании можно было договориться с однокурсниками о времени посещения душевых, чтобы никого не смущать.       Одной Свете-джан повезло: на весь женский корпус она единственная обитательница, на старших курсах не нашлось других девушек.       Стас по звуку льющейся воды слышал, что Сима точно так же стоял и не двигался, подставив лицо тёплому потоку, расслабленно, что называется, «втыкая». «Медитируя!» — поправил его голос Симы из воспоминаний.       — Не усни там только во время очередной медитации, я твою тушку до комнаты тащить не буду, — предупредил Стас, зажмуривая глаза и растирая лицо руками. Света-джан однажды обругала его за то, что он не пользуется каким-то там ступенчатым уходом, обжирается сладким, а кожу при этом имеет безупречно чистую. Звучало как очень серьёзный наезд, а с её армянским акцентом почти угрожающе.       — Кто бы говорил, — пропел Сима за стенкой, выложенной белой керамической плиткой.       Запахло нежным сладким миндалём, и Стас узнал в этом запахе шампунь Симы — так всегда пахли его волосы — рот автоматически наполнился слюной. Наверняка у Светы-джан была где-нибудь упаковка-другая, миндаля в шоколаде захотелось неимоверно сильно. Правда, за свою шутку о том, что у неё есть всё, будто она как бурундушка делает запасы, она Стаса… В общем, Стас так больше не шутил.       Тёплая вода настолько разморила его, что Стас активизировался только тогда, когда в соседней кабинке выключился душ, и Сима появился в его поле зрения, удаляясь в сторону раздевалок, на ходу промокая волосы полотенцем. Негромко шлёпали по полу вьетнамки — ещё с самого начала учёбы они поняли, что эта мокрая плитка убьёт их быстрее, чем любая потенциально-нереально-сильная тварь, если не соблюдать определённые меры предосторожности.       Заработал с гудением фен, и Стас поспешил, смывая с себя остатки пены. Ему нравилось дуть феном на волосы Симы — потому что тогда можно было говорить, что они разлетаются как змеи у Медузы Горгоны. Было что-то такое в том, как они развевались от потоков воздуха, такое было возможно только с длинными волосами. Было что-то такое в длинных волосах, призрачно далёкое, почти стёршееся из памяти.       — Ты поэтому такое ускорение взял, чтобы не дать мне в руки фен? — Придерживая полотенце на поясе, Стас почти подплыл к Симе, даже умудряясь не шаркать тапочками по полу, и невинно похлопал ресницами.              — Как ты догадался? — Сима страдальчески вздохнул и, больше никак не комментируя, протянул ему громоздкий фен, улыбаясь уголком рта и заранее зажмуриваясь. Почти сразу ему в лицо ударил тёплый поток воздуха (хорошо, что он выставил среднюю температуру).       Сколько угодно мог Сима говорить, что Стас спутывает ему волосы, но он же улыбался каждый раз. Врунишка. Ему самому это наверняка нравится. Выражение лица Симы постепенно становилось более расслабленным, и Стас только поднял руку выше, направляя воздух от корней к кончикам волос, вверх и вниз, вверх и вниз.       В такие моменты казалось, что они попадали под действие замораживающей время техники — оно всё замедляется и замедляется, пока не образует вокруг них стеклянные стены, пока не зацикливает их в этом мгновении, как в снежном шаре, что можно найти в каждом сувенирном магазине.       Не имело значения, сколько времени на часах, насколько сейчас поздно, насколько рано завтра вставать. Существовало одно мгновение и кружащийся вокруг хлопьями снег. Как лепестки цветущих деревьев в другой части света, так напоминающие снегопад. Как крошащиеся с неба облака, опадающие по кусочку так, что, наконец, расчищается небо, выпуская из тесной клетки солнце.       Пальцы нащупали кнопку выключения, и погрузившее их в лёгкий транс гудение смолкло. Сима открыл глаза, а Стас уже сосредоточенно сворачивал провод, складывая его в местах сгиба.       Они уже переоделись в домашнюю одежду (можно ли было назвать это место домом, несмотря на то что здесь повсюду были глаза, наблюдавшие через учителей, через чёрные решётки кондиционеров, через окна, через стены; глаза, которые Стас запомнил, что стоит презирать, но ещё больше — тех, кому эти глаза принадлежали, ведь они крали чужие голоса, голоса, направлявшие его руки в детстве, а потом смолкшие; что стало со вторым голосом?; так почему же для него это домашняя одежда), когда Сима начал перерывать весь рюкзак, выкладывая из него вещи одну за другой и хмурясь.       — Потерял чего?       — Телефон не могу найти.       Стас почесал затылок, наблюдая за ним, и молча достал свой из кармана. В контактной книге у него было всего-то два избранных номера.       — Звоню, — только уведомил он, уже нажав на значок с трубкой. Вскинувший голову Сима расширил в ужасе глаза и вытянул руку в попытке его остановить, но было поздно.       Из недр рюкзака издевательски полилась заводная мелодия, и Сима удвоил попытки по его поиску, не заботясь об аккуратности. Стас непонимающе вслушался, потому что точно помнил, что раньше там стояла другая мелодия.       — …кто же я на самом деле-е-е… Натура-а-альный блондин, на всю страну такой один, — лицо Симы становилось опасно розового цвета, красный перетекал на шею, а Басков упоённо продолжал: — И молодой, и заводной…       Сима сбросил звонок, выпутав свой слайдер из внутреннего отделения, и, закусив губу, перевёл на уставившегося на него Стаса искрящийся взгляд.       — Чё за, — только и смог сказать Стас.       — Света-джан убьёт меня. Я обещал, что она увидит твоё выражение лица, — и сорвался на сиплый от смущения смех, зажмурившись. Внутри Стаса не нашлось сил на то, чтобы остановить его. Зато нашлось на то, чтобы переключиться на камеру и запечатлеть в своей галерее такого Симу. Губы сами собой сложились в кривую ухмылку.       — Готовься к тому, что я поставлю на твой звонок что-нибудь такое же отстойное.       В уголках глаз, украшенных пушистыми чёрными ресницами, заблестели слёзы, но Сима быстро вытер их тыльной стороной запястья, заставляя себя успокоиться и выдохнуть.       — Есть идеи?       — Хэзэ, — протянул Стас, не спеша водружать на нос неизменные круглые очки «как у Кота Базилио» (по словам Симы). — Что-нибудь цыганское, — и толкнул дверь раздевалки плечом.       — Я не цыган, — Сима щёлкнул выключателем на выходе.       — Да? А нарядить в платье, навешать золотых браслетов и всунуть в руки карты — и будешь настоящей цыганкой.       — С такими изысканными фантазиями, как у тебя, — и такие стереотипные представления о цыганах, — по каким-то причинам румянец лицо Симы не покидал. — Не стыдно?       В коридоре тускло горели квадратные лампы. Освещение здесь всегда было не очень хорошим, лампы быстро перегорали — вот и сейчас несколько участков узкого коридора оказались в подёргивающемся полумраке. В одном месте свет угасал и слабо разгорался, помаргивая с тихим гудением, но так и не находя в себе сил на то, чтобы непрерывно засиять. Как судороги.       — Мне? Стыдно?       — Не нужно говорить это с такой гордостью в голосе.       — В следующий раз потуплю глаза в пол и надену костюм монашки.       Симе пришлось помотать головой, чтобы отогнать от себя возникший образ — он стал похож на кота, отряхивающегося от упавшей на самый нос капли воды — и Стас загоготал.       — Чё за? Ты представил?.. — он повис на его плече, вторгаясь в личное пространство, почти утыкаясь носом в висок. — Всё с тобой поня-я-ятно, — теперь его хохот звучал прямо Симе на ухо.       — Это ужасно, — Сима наклонил голову в противоположную от Стаса сторону, массируя пальцами переносицу.       — Я не осуждаю, не подумай.       — Боже, перестань.       Беззаботно пожав плечами, Стас сполз с его плеча и засунул руки в карманы, всё ещё посмеиваясь.       — Для тебя просто Стас, — не то чтобы он действительно имел это в виду, просто желание посмотреть, как Сима хлопнет себя рукой по лбу, было сильнее Стаса.       — Пойдём-ка спать. Ощущение, будто это не я Свете-джан помогал, а ты, — тёплая ладонь легла в мягком успокаивающем жесте между лопаток, погладив, и слегка подтолкнула вперёд, к лестнице, ведущей на второй этаж.       — Не занудствуй, когда у меня такое хорошее настроение. Сначала выберем песню на твой звонок.       Зажатый в руке смартфон показательно помельтешил перед лицом Симы, чуть не щёлкнув того по носу — Сима вовремя перехватил ладонь Стаса.       — Ты предлагаешь мне участвовать в планировании собственной экзекуции?       — Я предлагаю тебе быть свидетелем того, как я её планирую, — и разве перед этой улыбкой можно устоять? — Но можешь и поучаствовать.       — Поставь музыку из «Сумерек».       — Ты не отделаешься так легко, Сим.       — Попытаться стоило, — любые признаки раздражения сошли на нет, и они плечом к плечу поднялись на второй этаж. Света в коридоре не горело вовсе.       Темнота не была бархатной и приятной на ощупь, она была струящейся подобно шёлку, холодной. Когда говорят, что если долго смотреть в бездну, то бездна посмотрит в ответ, не преувеличивают. Разве что в действительности не обязательно смотреть в бездну, чтобы почувствовать на себе внимательный взгляд откуда-то из мрака, за гранью того, что способен заметить с помощью пяти чувств.       Ни звёзд, ни луны за окном — возможно, дело в территории самого училища, но над ним практически всегда висели тучи, словно скрывая от остального мира, чтобы нельзя было увидеть с воздуха. Света-джан предполагала, что это какая-то техника, либо же особенность барьера, поставленного здесь около восьмидесяти лет назад. Так или иначе, ночи всегда были непроглядно чёрные, тусклого света фонарей едва хватало на то, чтобы освещать часть улицы. Территория охранялась, опасаться было нечего, и они были шаманами, способными себя защитить, но неужели они способны украсть даже свет?       (Насколько велика тварь, в чьей власти что-то подобное?)       — Саундтрек к винкс, как тебе идея? — Стас взгромоздился на их любимый подоконник и поставил на него ногу, благо, тапок оставив на полу.       — Не знаю, что и думать. Я как-то ассоциируюсь у тебя с феями? — Сима сел рядом, прислонившись спиной к окну. Стекло лизнуло холодком затылок и заднюю сторону шеи.       — Там какой-то длинноволосый парень был, на которого залипали девчонки… — Стас не всю жизнь был на домашнем обучении, ходил в какую-то престижную частную школу, но он уверен, что девчонки везде одинаковые. — Но ты прав, не то.       Вид у Стаса был очаровательно задумчивый, так что Сима подтянул колени к груди, пристраивая на них подбородок и расслабленно наблюдая за ним.       — Давай определимся: на русском или на–       — На другом.       Категоричность в каких-то вопросах была свойственна Стасу. Но обычно это не касалось таких тривиальных вещей, и Сима присмотрелся внимательнее, насколько позволяла эта интимная темнота между ними. Они обменивались музыкой, и Стас не возражал против песен на родном языке.       — Значит, «Вою на Луну» отпадает.       — Я всё-таки хочу оставить телефон при себе, а не разбить его.       Сима прыснул.       — Ладно. Тогда… это должно быть что-то, что мне совсем не понравится?       — Не, не хочу так, это было бы нечестно, — где-то за рёбрами трепетно потеплело, несмело и нежно.       — Мне понимать это как-то, что ты всё-таки неравнодушен к Баскову? — Сима не мог упустить такого шанса подшутить.       — Щас поставлю тебе какую-нибудь песню с Евро, будешь знать.       — Не так уж и плохо, — Сима удивлённо хмыкнул. — Там есть хорошие песни.       — Не песни там, а политика. Больше там ничего нет.       — Не без этого, — вздох вышел несколько уставшим, — но я всё же не соглашусь. Пару лет назад, когда Евро проходило в Греции, отцу нужно было съездить туда по работе, и он взял нас с мамой с собой, хотя…       Наметившаяся на лице улыбка поугасла, совсем как те лампы этажом ниже, у которых не хватало сил зажечься вновь. В то время матушка воспользовалась поездкой, чтобы показать его «хорошему европейскому врачу».       Голос Симы отчего-то стал очень тихим, и Стасу совсем не хотелось думать, на кого это похоже.       — …Хотя это была не единственная причина, по которой мы туда поехали. Просто помню, что было очень много людей самых разных национальностей, и все хорошо проводили время. И даже если песня была, прямо скажем, так себе, люди всё равно подпевали в голос. Политика или нет, мне кажется, Евро хорошо справляется с тем, чтобы… на какое-то время объединить людей.       — Пока не придёт время голосовать за победителя, может быть, — такое скомканное бурчание было совсем не в характере Стаса. Ясное и чёткое выражение своего протеста и несогласия — да, но не что-то приглушённое. Сима не знал, можно ли ему спросить, в чём дело. — Расскажи что-нибудь.       — О чём?       — О Греции. Было там чё интересное, не?       (Говорите, был одержим в детстве? — с акцентом, какой Сима не встречал у батюшек в родной России.)       — Пары дней явно не хватит, чтобы всё обойти, учитывая, что мать больше привлекал пляж. Мне хорошо запомнился только Панатинаикос, стадион, где раньше проходили Панафинейские игры и всякие религиозные праздники.       — Это же там первые Олимпийские игры провели?       — Угу.       Стас поджал губы, отчего сморщился аккуратный белый подбородок. Зная Стаса, можно было догадаться, о чём он сейчас подумал: Олимпийские игры — бренд, это бизнес и всё та же политика, лишь в последнюю очередь спорт. Но они выполняли ту же функцию, что и Евровидение — объединяли людей. Так, может...       — Почему-то думал, что ты был в Греции, — почти чувствуя себя виноватым, что не может рассказать чего-то более красочного, признался Сима.       Эта мысль была закономерна, учитывая семью Стаса — нет, Сима ничего не имел против и не обладал какими-то предубеждениями на этот счёт, всего лишь естественным путём предположил. Как не все могут позволить себе поехать на отдых дальше Турции, так должны быть семьи, которые каждое лето ездят то на Мальдивы, то на Крит, то на Сицилию.       Стас покачал головой. Он не мог представить, что разговор выльется в это русло. Но это Сима. Ему можно сказать.       — Я невыездной с детства.       Говорят, что если долго смотреть в бездну, то бездна посмотрит в ответ. У Симы прошли мурашки по спине и вниз по ногам от ощущения вперившегося в затылок взгляда — но за окном ночь, и все служащие в РОШ уже должны были спать; за окном ночь, и в коридоре темно, и никто не должен был знать, что два студента сидят рядом друг с другом на широком подоконнике, не торопясь отправляться спать.       Он медленно поднял голову, и Стас не стал отводить взгляд — прямота и честность в глазах ясного неба, которое никогда не увидеть из училища, как бы ни смотрел. Может, всё украденное небо было спрятано в его глаза, как была заточена надежда в шкатулку Пандоры.       — Никогда не покидал Москвы и Питера, так что даже не могу знать, потерял ли что-то. Судя по твоему красочному рассказу, — он легко фыркнул, — не так уж много я упускаю.       Сима прикусил язык, проглатывая вопрос о законности. Он не знал ответа на этот вопрос с юридической точки зрения. Тепло за рёбрами стало болезненным, жгучим и неправильным.       Кажется, Стас довольно спокойно к этому относится. Должен ли Сима относиться к этому так же? Просто принять как данность?       Ведь есть семьи, которые не могут позволить себе уехать дальше водохранилища где-то за городом. Что мешает воспринимать случай Стаса так же?       — Я могу рассказать что-нибудь ещё, — Сима готов напрячь память, достать даже самые маленькие подробности и детали на свет.       Не о церкви. Не… Не о маме и её беспокойстве. Не об увядающих цветах в греческих цветочных лавках, которые оказались едва ли отличающимися от тех, что были в Москве, от той, которой заведовала матушка.       (Единственная функция цветов — радовать. Иначе они теряют всякую ценность.)       Но обо всём остальном — да. Да, да, да и ещё тысячу раз да.       — Можешь рассказать, хорошо ли там видно звёзды.       (На потолок кто-то заботливо повесил несколько светящихся в темноте звёзд. Стасу иногда вспоминалось, что даже будто бы это было его рук дело. Стас не был достаточно сильным, чтобы сохранить вещи, которые были у него украдены, но он мог бесценно хранить их отголоски, шуршать фантиками, переливающимися золотым, и разглядывать флуоресцентное свечение над головой.)       Симе показалось, что скрежещущим звуком были вовсе не ветки по стеклу от налетевшего ветра, а собственное сердце, замерев на несколько мгновений, успело заржаветь, отчего следующий удар дался ему с большим трудом.       — Хотя понятия не имею, как там в Афинах со световым шумом. Наверное, не сильно от Питера отличается.       Неужели юноше, которому так подходят все слова, адресованные луне, настолько незнакомы звёзды?       (Насколько велика тварь, в чьей власти что-то подобное?)       На языке отпечаталось слово, которое Сима не хотел вспоминать. Оно бы не понравилось Стасу.       Нужно ли ему сказать, что в небе над Афинами нет ничего особенного?       — Я как-то не обратил внимания, — наконец ответил Сима, когда был уверен, что голос прозвучит достаточно твёрдо. Стасу не нужна жалость. Даже вряд ли нужно сочувствие. — Что само по себе показатель. Думаю, я бы запомнил, будь там что-то необычное.       Стас пожал плечами, вытянул руки над головой, потягиваясь. Зевнул, не прикрывая рот ладонью. И поднялся с места. Кажется, их время вышло.       Но кое-что осталось нерешённым.       — Песня. Как насчёт невер гонна гив ю ап?       Не ожидавший такого резкого возвращения к предыдущей теме, Стас обернулся и опустил на всё ещё сидящего на подоконнике Симу глаза. В полном мраке естественные волны негатива обрисовывали его силуэт, каждый контур, каждую черту, поэтому он был столь же ярким, как солнце. Помолчав несколько мгновений, обдумывая предложение, Стас усмехнулся довольным котом, вторя спокойной, уверенной улыбке Симы, полной тихой решимости.       — Идёт, — и даже не столь важно, что эта песня далека от той, которую можно назвать отстойной.       Он всей душой обожал этот мем, но сейчас захотелось подумать, что это было обещанием. Он думал об этом, засыпая на соседней от Симы кровати и укрываясь клетчатым одеялом, которое совсем не напоминало своим узором прутья клетки.       Стас подумал об этом вновь, когда через несколько недель Сима оставил на его кровати небольшую коробку.

Я искал такой, который был бы

приближен к реальному изображению

Сима

      В коробке лежали неизменные конфеты «Маска» и ночник-проектор ночного неба.

      P.S. Я взял к нему атлас