Святая и неверующий

      Какое-то время Зандик пытался понять, что ему нужно было делать с тем, что он обнаружил. Он не мог пойти к отцу, так как тот погрузился в секту с головой, не мог попросить помощи, так как у него не было никаких средств связи с внешним миром. Он чувствовал себя жалким и бессмысленным в масштабах этого здания, которое двигалось бесповоротно и бесконечно как большой муравейник или пчелиный улей. И он был в нем даже не рабочим, а так, личинкой, чье мнение не имело никаких прав на существование. Настолько слабым по сравнению с другими, что никто бы не стал слушать. Пусть сам для себя он и был сильным, пусть и дураком. Дураком, потому что сам долгое время жил в подмене понятий, которой любили заниматься люди тут. Сам верил в красивую картинку, которую ему заботливо подсунули. Которая с самого начала выглядела будто специально ярко и выраженно. Как медвежий капкан в пустыне. И самым смехотворным было то, что в него все наступали, не замечая даже. Даже он. Только у него вышло раздвинуть зубья, оставшись однако с кровоточащими дырками на совести.       Он и правда не знал ничего, ничего не понимал. Хотелось сходить еще раз туда, в подвал, принести еды или просто поговорить. Извиниться, рассказать о том, до чего дошла наука за стенами ее тюрьмы, научить ее чему-то, дать знаний, до которых она была так голодна. Но он не был совсем безмозглым, понимая, что если его заметят, ей же будет хуже. Да и никак не пройти было, куча людей как будто назло ходила туда-сюда, не давала даже зайти на минутку. Был еще вариант украсть ее, сбежать, но куда бы он дел отца, который все же оставался ему родным человеком? Куда он сам ее денег, такую слабую и истощенную, когда он сам несовершеннолетний ребенок, просто развитый не по годам?       От бессилия он кусал внутреннюю часть щеки, впивался ногтями в ладони свои же и думал. Думал-думал-думал, но так ни до чего и не доходил. Был вариант один — расти тут, изредка все же находя момент, чтобы пробраться в подвал и пронести немного хлеба, может, печенья даже. Чего-то вкусного, что поможет «маленькой святой» не умереть на ее ангельской диете. Он вспоминал то, чем ей приходилось питаться, и к горлу подкатывала тошнота. Даже их кормили не так отвратительно! Внутри все больше и больше закипала злость на церковь, на людей, на Бога. Никто не увильнул от его жгучей ненависти за исключением бедной Нахиды, которая была слишком слаба даже чтобы иметь малейшее отношение ко всему происходящему вокруг. Она страдала. Страдала чтобы другие могли наслаждаться лучшей из возможных жизней. Это было настолько несправедливо, что желание мести крепко поселилось в сердце, болеющем и резво стучащем.       В редких встречах, в которые ребенок и «ангел» с удовольствием крали у общества минуты общения, прошло несколько лет. Вот Зандику уже семнадцать, он полон сил и самой настоящей ненависти, которой он делится со своей единственной подругой. Та на горячие заявления парня только молчит, пряча взгляд на потолке. Только спустя многие и многие разговоры она решила высказать свое мнение, тяжело вздыхая и заламывая трясущиеся холодные пальцы.       — Ты не понимаешь, может, я и правда заслужила? Пусть я и не похожа на святую, в меня верят люди. Даже если и получится куда-то бежать, что они подумают? Что я бросила их? Что я оставила их наедине с болью, горем и грехами?       Парень зло сжал кулаки, не понимая, откуда появились такие мысли в казалось бы умной голове. Он знал, что она находится тут всю жизнь, но принять, что ей успешно сломали волю к жизни и мнение о себе, он никак принять не мог.       — Это и нужно в идеале! Чтобы все поняли, что в этом сраном месте нет ничего святого! Что это просто кусок говна, обклеенный дешевой пленкой, окрашенной под золото и святость! Ты не должна ни за кого страдать, ты была ребенком, когда они придумали эту дрянь. Да вообще младенцем! Что за херня, Нахида?       Она только прикрыла глаза, одновременно стыдясь и того, что она не может противиться, и того, что не может спасти тех, кто ей доверял. Ежедневно она видела слишком много людской боли, чтобы замечать свою.       — Ты не понимаешь…       — Вот именно! Не понимаю! И, может, я и хочу это сделать! Но я хочу понять тебя, а не уродов, которые называют себя священниками.       — Тебе пора, — шепчет коротко, вытирая о влажную землю ладони, испачканные кристалликами сахара с выпечки, которую в этот раз принес Зандик, — спасибо, было очень вкусно.       — Пока…– он расстроенно говорит и уходит, боясь, что однажды ему придется сказать ей «прощай»

***

      И хотя юноша был довольно сдержанным в выражении своих чувств, однажды его терпение лопнуло. Он вышел во двор через открытое окно — пока вышел в туалет во время обеда — и взял заранее спрятанные спички с бензином. В его планах было поджечь что-то совсем рядом, отвлекая внимание, украсть все же Нахиду и бежать, бежать, бежать. Было плевать, куда, на самом деле. Он просто заметил, что с каждым днем она будто тает, худеет, чувствует себя все хуже несмотря на протесты на эту тему. С улыбкой, полной злобного удовлетворения, он поджигает мусорку и бежит обратно — пока никто не заметил. До какого-то момента все проходило спокойно, но тут внезапно задымилась, загораясь, входная дверь. Зандик испуганно вздрогнул, понимая, что все пошло не по плану. В помещении началась самая настоящая давка, из которой он еле вырвался, бегом направляясь в сторону главного зала, где уже кое-где обуглились низы стен, обласканные пламенем снаружи.       — Блять, блять! — он выбил боком дверь, чувствуя, как дерево впивается в кожу, но ему было все равно. Главным было успеть спасти Ее и сбежать, пока никто не понял, что произошло. Нахида была там, сидя и тревожно нюхая сухой воздух, пахнущий гарью.       — Церковь горит, я пришел за тобой, — он осмотрелся, понимая, что времени осталось чертовски мало. Сначала бережно снял резинку с иглами, позволяя девушке уронить голову ему на грудь, испуганно всхлипывая.       — Как люди? — спрашивает первым делом она, пока парень пытается вырвать цепи из земляной стены вместе с держателями.       — Их эвакуируют, — пробурчал через зубы, когда у него, наконец, это вышло. Взяв на руки Нахиду, он поспешил на выход из подвала. там уже прыгая в открытое окно на сгоревшую дотла траву, мерзко хрустящую пеплом.       — Видишь, тут пусто? Тут теперь всегда будет пусто, — он судорожно обнимает ее, сжимая и прижимая к себе, как самое главное сокровище.       — Как так вышло? — она спрашивает, щурясь от непривычного яркого света.       — Не знаю, откуда-то с улицы огонь пришел, может, кто пошутить решил.       — Ты? — поняла она скорее по интонации, так как не могла ничего видеть.       — Я, — без угрызений совести признался, пожав плечами, — будешь ругать?       — Нет. Скажу только одно. Нам пора.       — Как скажете, святая госпожа, — ехидно оскалился, понимая, что в глубине души эта невинная и добрая леди желала того же, что и он — тот, кто с самого начала был скорее еретиком в логове врага. Не было больше отца, не было церкви, не было ни-че-го. Была только хрупкая жизнь в его руках, которую он никак не мог упустить.

***

      Они сели на какой-то автобус, проехав зайцем, потом на другой и третий, пока не оказались в городе, где никто не знал о том месте, из которого они сбежали. Два грязных и раненых ребенка на вид, они вызывали у прохожих жалость, и те давали мелочи — на осмотр у врача, дорогу, булку хлеба. Хотя самым вкусным, что они попробовали и распробовали, была свобода. Вкус жизни, право на эту самую жизнь.       — Ты мой герой, получается, — прошептала Нахида, смотря в такое юное, но такое серьезное лицо, сидя на коленях и греясь об его тело. Они поели довольно много и хорошо, и теперь сидели на очереди к врачу, который согласился заранее не вызывать опеку, поверив на слово, что семьи у беспризорников нет. Тем более, один из них был в крови, а вторая — болезна даже на первый взгляд, не то что на второй. Это если не считать грязи и тяжелых цепочек на руках и ногах.       — Получается так, ангел. А еще я испортил кучу вещей, сжег много денег и почти убил пару людей.       Она рассмеялась, будто это была лучшая вещь в жизни, которую она слышала в своей жизни. Им обещали помочь, им дали надежду на светлое будущее. И уж теперь, когда они выбрались из Ада, они заслужили если не Рая, то хотя бы самой обычной жизни. Они были готовы вгрызаться в это право до последнего, не отдав его никому. И если у Нахиды все еще появляется вина за то, что она захотела не существовать безвольным зверем, то Зандик четко и ясно говорил ей:       «Не переживай, я просто украл тебя. Понимаешь? Украл, не спросил мнения, забрал как свою личную святую, которая может отмаливать только мои грехи. Мой личный ангел, за которого я буду убивать. Не умирать, а именно резать глотки, проливая всю кровь этого мира. Поняла?» — серьезно смотрит, разминая круговыми движениями ее затекшие стопы, прижимаясь лицом к худому бедру, подавляя желание для убедительности прикусить молочную кожу.       «Поняла, страшный и великий похититель» — она взлохматила его волосы, наблюдая за тем, какой он смешной, когда говорит вот так. Пусть она никогда не имела возможности видеть чувства и чувствовать их самой, что-то приятное щекотало ее изнутри, когда она смотрела на Зандика. Что-то такое, отчего она совсем по-грешному думала, что никогда не отпустит его от себя. Потому что он — ее, вот и все. Ее маленький человечек, которого она теперь успеет изучить целиком и полностью — от пяток до макушки. Вот такая цель, вот такой стимул не умирать.