Личный музыкант барона

Дамы обмахивались веерами, прикрывая глумливые лица, и тихо перешептывались. С тех пор, как барон приказал расклеить по всему городу и ближайшим деревенькам объявление о поиске музыканта, через его поместье прошло множество прохвостов и дилетантов без слуха и голоса. Их творческая жизнь обрывалась печально — тех, кто не угодил его светлости, барон заковывал в цепи и бросал в подвал, куда время от времени водил всех желающих. Живые скелеты представляли собой жалкое зрелище: они молили о пощаде пересохшими языками и устало глядели на посетителей глубоко запавшими глазами. В соседней от неудачников клетке мог оказаться кто угодно из неугодных барону, даже представители знати, поэтому все ему фальшиво улыбались и поддерживали любую его идею, лишь бы не оказаться в его немилости. Если музыкант нравился публике, барон великодушно его отпускал, заплатив медяки, а то и серебряный. Кого-то мог даже оставить при себе, правда, ненадолго — его требований попросту не выдерживали и оказывались все в том же подвале. Если бродячий артист не мог поразить ни игрой, ни пением, барон выносил его судьбу на суд слушателей, которые могли решить, что сделать с наглецом: отправить его гнить в подвал, отхлестать плетью, забросать помоями или бросить на растерзание диким зверям, перед этим прострелив ногу. Слава о придирчивом бароне разошлась на всю округу, никто из местных уже не осмеливался демонстрировать при нем свой музыкальный талант. Тогда барон приказал своей ученой жене сочинить такое объявление, которое мог бы прочитать и англичанин, и француз, и немец. Глупые инострашки, нуждающиеся в деньгах, слетались на это объявление, как мошкара на огонь костра. Этот был как раз из таких: по-русски ни бе, ни ме, все улыбался, как дурачок, и пел свои немецкие баллады, которые понимала только леди Агата, прикладывающаяся уже к шестому за вечер кубку вина. Урожденная благородная дама, насильно выданная замуж за простолюдина, получившего высокий титул за заслуги перед королем, она могла только безучастно смотреть на все происходящее и ждать, что же скажет ее заносчивый и просто невыносимый (хотя под вино не такой уж и плохой) муж. Перешептывание знати становилось все громче. Музыкант из инострашки был, очевидно, так себе: голос у него скакал, как горный козел по скалам; музыка, которую он выуживал из треснувшей гитары, напоминала то вой голодных волков темной ночью, то скрип половиц в старом доме. А этот гортанный, грубый язык! Неужели кто-то может на нем разговаривать? Если гость не вытягивал музыкой, барон мог пощадить его за приятную внешность. Но музыкант и здесь был обречен: в нем не было ничего особенного, запоминающегося. Волосы как солома, блеклые глаза, отвратительные веснушки по всему лицу, как у бедняков, часто бывающих на солнце. Костюм артиста хоть и был чистым, но все же потасканным, создавалось впечатление, что мужчину совсем недавно провезли по площади, привязав за ногу к лошади. Сапоги музыканта были все облеплены грязью, будто он только вылез из болота. Его почти наверняка ограбили разбойники с большой дороги — здесь это не редкость. Барон никогда не гнал их из своих лесов, а, наоборот, тайно поощрял преступную деятельность, называя их образ жизни романтичным. Знатным господам приходилось нанимать себе большую охрану, чтобы добраться в гости к барону и не платить разбойникам дань. Не приехать, получив приглашение, они не могли — обида барона была хуже тысячи разбойников. Артист не мог не понимать, что у него нет шансов понравиться публике и самому барону, но он был то ли невероятно смел, то ли необычайно глуп. Он играл так уверенно, будто с его гитарой все в порядке, пел так весело, будто нисколько не беспокоился о неумении петь, и дерзко смотрел барону прямо в глаза, пока не подошла к концу последняя песня. Только тогда он опустил взгляд и кое-как, старательно выговаривая каждый слог, сказал по-русски: — Я хотеть петь для князь. Барон, выпивка у которого измерялась не кубками, а кувшинами, весело загоготал, крепко обхватив жену за плечи. Леди Агата, вздрогнув, облила его вином, но тот не стал отвлекаться на подобную мелочь — одной каплей больше, одной каплей меньше, какая разница. — Какой я тебе князь? Я барон! — Я хотеть петь для князь Барон, — ловко вывернулся музыкант. Барон захохотал еще громче. Представители знати недоуменно переглядывались. Если раньше шепотки были глумливые, то теперь — удивленные. Почему барон до сих пор не приказал выпороть самозванца и выкинуть его вон? Очевидно же, что этот простолюдин только зря тратит их время! — Какой смешной! — воскликнул барон, удивляя всех еще больше. — Дайте этому мальцу, наконец, нормальную гитару! Барон и сам когда-то постигал ремесло музицирования, так что гитар у него было в избытке. Расторопные слуги тут же принесли одну из них, причем самую лучшую. Иностранец аж рот приоткрыл, когда ему вручили инструмент, и нежно погладил его по лакированному боку. А барон, вальяжно развалившись в своем троне-кресле и прижав пытающуюся сделать очередной глоток (и подавившуюся) жену к груди, приказал ему: — Играй! Ну же, иначе я брошу тебя голодным псам! Иностранец лишь улыбнулся барону… а затем заиграл по-настоящему. Вой волков в его исполнении превратился в шепот ветра, скрип половиц — в пение птиц. Он играл на гитаре то, что никто не мог, и делал это так естественно, будто сие мастерство было доступно каждому. Весь его вид теперь казался не потасканным и бедным, а скромным, не исключающим достоинство, каким мог бы похвастаться и наследный принц. От музыканта как будто бы исходило яркое сияние, которое ослепляло всех, кроме барона, который с интересом замер, не отводя от новой диковинки взгляда. Но вот барон поднял руку, и музыка тут же смолкла. Зал приемов погрузился в тишину. Всем было любопытно, почему барон решил остановить музыканта, и когда же будет голосование. Пощадить мальчишку или наказать? Дать ему медяк или выгнать его взашей, не дав с собой в дальний путь даже краюху хлеба? Знатные господа предвкушали очередное представление, но у барона на этот вечер были другие планы. — Эй, жена, — грубовато обратился он к леди Агате, — спроси у него по-евоному, как его звать. — Wie heißt du? — послушно перевела вопрос Агата, водя пальцами по золотому боку кубка. — Ich heiße Albert Wiesenberg, Frau... — Агата. — ...Frau Agatha. Ich bin Musiker. — Ja, das ist es, — ответила она и спохватилась, поймав недовольный взгляд мужа: — Он говорит, что его зовут Альберт, и он музыкант. Похоже, так и есть. — Альберт, значит? — барон усмехнулся и поднялся, протягивая артисту руки. — Подойди сюда, Альберт! — Альберт, увидев приглашающий жест, приблизился к барону, после чего сразу же был схвачен и опрокинут в крепкие медвежьи объятья. Леди Агата, которую из-за этого отпустили, вздохнула спокойно и сделала большой глоток. — Я во всеуслышанье объявляю этого мальца своим личным музыкантом! И будет проклят тот, кто скажет, что он плохо играет! Ура! — барон выхватил у жены кубок и со всей силы бросил его на пол. Кубок не разбился, но покатился с громким стуком. Знатные особы, неуверенно переглядываясь, побросали все, что держали в этот момент в руках. Тогда разошедшийся барон выхватил со стола целый кувшин и всучил его в руки немца, приказав: — Бросай! Бей! Бей! Леди Агата одарила музыканта таким убийственным взглядом, что бедолага, посмотрев сначала на нее, а потом на барона, приложился к горлышку губами и принялся глотать вино под подбадривающие крики толпы: — Пей! Пей! Пей! Лицо Агаты просветлело. Улыбнувшись, она как можно бережнее высвободила спасенный кувшин из рук нового слуги мужа и приложилась к нему сама. — Glänzend, — на выдохе произнесла она и разбила уже пустой кувшин. Поместье барона поприветствовало нового музыканта бурными криками.