Лето к закату

Свой сет они отыгрывают, по Сашиному разумению, на четыре с плюсом. Хуже, чем должны, но лучше, чем можно было ожидать в текущих обстоятельствах. А обстоятельства чисто фестивальные, походно-полевые: бунтующая в самый неподходящий момент аппаратура, и бунтующий в самый подходящий момент Горшок. К публике он не выходит – врывается бешеным метеором, который случайно сбился с траектории полёта, захваченный в плен притяжением сцены. И без того невеликое пространство резко сужается до клина "правые динамики – центр – ударная установка". Мишка мечется в этом треугольнике, скачет взад-вперед, задевая ногами усилители, брызгается водой, выкручивается всем телом в рваных движениях пого. Зрители как всегда орут, скандируют, размахивают флагами, хором подхватывают припевы, тянут руки, когда Горшок вихрем проносится по краю сцены. Солнце шпарит как ненормальное, Саша подслеповато щурится – без очков почти ничего не видно, но лучше так, чем постоянно ловить их, когда они так и наровят свалиться с мокрого от пота носа. Он и без того знает, нет, скорее чувствует, все происходящее рядом. Если Горшок заплутавший метеор, то вся остальная группа – маленький космос, чутко настроенный друг на друга, где музыка – те самые невидимые путы гравитации, удерживающие их всех вместе. Паша со своей ямахой – все нервы вытрепала, сволочь – плотная и основательная планета, накрепко привязанная к собственной орбите. Поручик в любой момент готов взорваться сверхновой. Яша верный и надежный спутник, типа Луны, сияет отражённым светом, зато как сияет! Захар станция со своенравным экипажем, игнорирующим запросы из центра управления. Сам Саша, скорее всего, космический челнок, движущийся по раз и навсегда установленной траектории полёта, ограниченной аппаратурой и проводами – два широких шага вперед к микрофону, два таких же шага назад, вглубь сцены, ближе к Поручику. Все слаженно, четко, работает как часы, гребанная небесная механика. И даже когда держащийся на честном слове микрофон издыхает прямо у Горшка в руках, техник-дроид производит замену так быстро и шустро, что это почти не бросается в глаза. – Неси воду, сынок! – велит ему Мишка, и пафосно продолжает, отходя к правому краю, прямо под прицел фотографов: – Вода стоит недорого, вон туда зайдите, она будет всего лишь сто долларов. Суки! – рявкает он на первых тактах Дагона, и толпа снова взрывается криками. Саша ловит вопросительный взгляд Яши, брошенный поверх тёмных очков, и криво ухмыляется в ответ. Кажется, Миха решил по полной программе оттоптаться за Анархиста, и помимо обычного выступления, публику ждет небольшой политический митинг – с лозунгами, историческими лекциями, и искрометными комментариями. Хорошо, что Мишка пил только пиво, видимо, решив оставить обильные возлияния на потом, а то их сет грозил бы затянуться на неопределённый срок. Сомнительное утешение. – Давай, маэстро, по красоте! И Саша послушно даёт, наигрывая вступление People Are Strange. Горшок сияет, вертится рядом, закидывает на плечи руку, того гляди на глазах у всех обниматься полезет, не обращая внимание на гитару у Саши в руках. – Хорошо, краса, краса! А теперь пого! Мимолетная похвала греет и пьянит покруче продегустированного перед выступлением подарочного вискаря. Значит, выбор песни оказался правильным. Саша счастливо улыбается, разглядывая размытый солнцем Мишкин силует. Тот снова прыгает, футболит ногами открытые бутылки с водой, метко отправляя их в орущую толпу. Давишний омоновец, требовавший аккредитацию, пританцовывает у сцены, совершенно забыв о своих прямых обязанностях. Смотрит восторженными глазами, передает Мишке открытую банку пива, приплывшую к сцене по рукам, как по морю. От благодарных фанатов, с любовью. – Прикиньте, нам запретили петь Анархиста, – заявляет Горшок, подходя к самому краю, – нет, есть другое, но я интересуюсь, что это за хуйня?! Толпа возмущенно гудит, свистит, разделяя его негодование. Саша пользуется паузой и прикуривает сигарету, пока Мишка рассуждает о какой-то невнятной ерунде, которую считает важной. Дым наполняет лёгкие, щекотно царапает горло. Горшок же, отпинав оргкомитет фестиваля и проехавшись по актуальной, на его взгляд, геополитической повестке, затягивает песню про Махно. Доигрывают они, как всегда, под шквал восторженных воплей, уложившись в положенное время, и даже не получив недовольной отповеди от представителя оргкомитета, ошивающегося за сценой. Надо паковать и грузить в автобус инструменты, но все, кто курят, встают в плотный кружок и вытаскивают сигареты. Первые минуты после выступления, особенно, когда все прошло относительно гладко, всегда самые ценные, а обмен мнениями и разбор полётов потом, все потом. Кураж и концертная эйфория медленно уходят, истаивают в теплом воздухе вместе с табачным дымом, оставляя после себя приятную усталось, как после хорошо проделанной работы. Это все равно, что покурить после секса. Может быть, даже лучше. – Зря Миха из-за Анархиста распизделся, – внезапно произносит Яша, вытирая мокрый затылок. – Одно дело наорать в кабинете, и совсем другое со сцены хуев напихать. Обидятся, и не пригласят на следующий год. Поручик присаживается на корточки, смешно вытягивает вперёд руки, становясь похожим на торговца с южного базара, ожидающего покупателей на свежую партию арбузов. – Да правильно Гаврила наехал. А эти пригласят, никуда не денутся, – бормочет он, затягиваясь, – можно подумать, не знают, с кем дело имеют. Вон, нормально уже все. Он кивает в сторону Горшка, который стоит поодаль и что-то обсуждает с огркомитетчиком и, нарисовавшимся как из-под земли, Батоговым. Мимо проходит Оркадий с упаковкой пива и смотанными в бухту кабелями. Мишка ловко подрезает у него банку, не глядя подмахивает автограф какому-то фанату, неведомо как просочившемуся за оцепление. Останавливает паренька, волочащего гитарные кофры, резко выговаривает, размахивая руками. Явно пугает, пользуясь репутацией дебошира, свой-то техник на такое обращение только посмеется, а то и пошлет куда подальше. – Ну все, щас Гаврила ему голову откусит из-за микрофона. – Микрофон же не наш, не откусит. – Значит, просто в мозг выебет. Потом выебет всех, по очереди. Сеанс ментального секса. – Себе пусть ебет, про микрофон заранее предупреждали. – Значит, будет ментальный онанизм, – припечатывает Саша, и все хохочут. В автобус загружаются в таком же лёгком приподнятом настроении. Причем, что удивительно, в полном составе – Мишка появляется последним, громко сопит, протискиваясь мимо Саши на заднее сидение. Видимо, передумал бухать со всей шумной рокерской братией, решил выспаться в гостинице. Или останется гудеть в ресторане на первом этаже. Саша передает ему початую бутылку виски. Мишка отхлебывает, смешно морщится, словно уксусу хватанул. Возвращает бутылку, отворачивается и пялится в окно, пока автобус лавирует по дублеру. То ли обиделся, то ли разговор с оргкомитетом все же вышел не таким радужным, как представлялось со стороны. – Мих, нормально? Мишка утвердительно кивает, обжигает взглядом, и опять отворачивается. Саша пожимает плечами, пригубливает виски и долго гоняет во рту терпкую жидкость, решив не заморачиваться перепадами непредсказуемого горшковского настроения. Захочет, так сам расскажет. Сейчас важно добраться до номера, от души откиснуть в ванной, и проспать часов десять, или даже больше, сколько получится. Мечты сбываются лишь наполовину. Вместо вожделенной ванны Сашу встречает подобие душевой кабинки – гремучий и скользкий пластиковый поддон, и веселенькая цветастая зановесочка на полукруглой штанге. Да и весь номер, и вся гостиница представляет собой забавную смесь провинциальной убогости и новых технологий, которые довести до ума не хватает времени и денег. Кондиционер шумит как зверь, но выдает лишь тонкую струйку прохлады. Старенький, видавший виды холодильник, безуспешно прикидывается мини-баром. К модной, но не работающей системе электронных замков, прилагается самый обыкновенный ключ, заедающий в расшатанной скважине. Из явных плюсов – неожиданно широкая кровать и плотные тёмные шторы, гарантирующие спокойный сон. Ну и тот факт, что в летнюю фестивальную пору удалось забронировать одноместные полу-люксы, несказанно радует сердце. Саша долго стоит под душем, смывая с себя пот, пыль, хмель, и усталость последних дней. После водных процедур жизнь кажется лучше, а номер, продутый кондиционером, так и вообще видится эталоном комфорта и уюта. В телефоне смски от Паши и Захара, обе с приглашением сходить пожрать на первый этаж. Захар ещё и заботливо перечислил ассортимент бара, соблазняя присоединиться к компании. Но идти никуда не хочется, тем более что в холодильнике остывает пиво, а спонсорские бутерброды, съеденые утром, сбились в желудке в плотный комок, обещающий скорую изжогу. Переодевшись, Саша бесцельно нарезает круги по номеру, закуривает, высунувшись из окна, прекрасно понимая, что мастерски врет сам себе. Дело не в изжоге, не в усталости, и не в пиве. Он ждет. Ждет с той самой минуты, как увидел, что Мишка со всеми возвращается в гостиницу. Ждет, нервничая и волнуясь, как перед первым свиданием. Что, если Горшок на самом деле решил целомудренно отоспаться в своём номере, и это после того как Саша сам, довольно откровенно, пригласил его к себе? Что, если он все же заявится, но Саша неверно истолковал происходящее, и все закончится безобразной ссорой и вылетом из группы? Что, если все он правильно понял, но Горшку в итоге не понравится, и начнется унылое и тягосное существование на одной сцене с человеком, который видеть тебя не может? Что, если... Да, блядь, им же не по пятнадцать лет, в самом деле! Они оба на всех парах прут к сороковнику, за плечами огромный опыт почти всего, что только возможно представить, а Саша психует сильнее, чем в первый раз, когда ещё в студенчестве не отшил незнакомого мужика в одном из питерских баров. Тогда было проще. Тогда было гораздо легче все списать на любопытство, алкоголь и соблазны столичного города. Могу, потому что хочу, мой выбор только мой, никто не узнаёт, а значит, не упрекнет. Саша в раздражении вминает окурок в жестяной отлив, прежде чем отправить его в полёт со второго этажа. Даже если произошла досадная ошибка, ничего страшного не случится. Ну, посрутся они с Михой, может даже тумаков друг другу наставят, ну, получит Саша звание "пидора", и что? Возможно, разозлённый Горшок в истерике и из группы погонит. А потом остынет, успокоится, вспомнит, что Саша ему нужен. За столько лет близкого общения, он успел понять про Мишку многое, например то, что для своих, для близких, у Горшка заготовлено почти безлимитное снисхождение. Конечно, смотря по тяжести преступления. И желание быть рядом во всех смыслах, даже в таких сомнительных, к смертным грехам явно не относится. Ладно, если ничего не выгорит, тогда посто посидят, попиздят, допьют пиво и разбредутся по своим номерам, делов-то. И когда со стороны двери наконец-то раздаётся робкое поскрëбывание, Саша идет открывать, морально готовый ко всему. Горшок мнется на пороге, выставив вперед яркую банку какого-то слабоалкогольного пойла, прикрываясь ей как щитом. – Привет, – невпопад буркает он, пряча глаза, – холодильник работает? У меня нихера не работает, е-мое... Он проходит в номер, обдавая сильным запахом лосьона после бритья, решительно направляется к мини-бару, присаживается на корточки, замирая так навсегда. Саша долго смотрит в Мишкину напряжённую до одеревенения спину, и вздрагивает, когда несчастный холодильник начинает пронзительно пищать, требуя закрыть дверцу. – Мих, ты свой номер запер? – Что? – Горшок, наконец-то, отмирает, начиная усердно копошиться в пластиковых недрах, двигая и переставляя банки и бутылочки с минералкой, словно только что вспомнил, зачем, собственно, пришел. – Да, запер. Наверное. Не помню... Саша выходит в коридор, толкает дверь номера напротив. Конечно, не заперто. Кажется, Горшок даже не подумал об этом – ключ с брелоком-грушей одиноко валяется на столе. В номере царит первозданный бардак и хаос – концертные вещи неопрятной грудой висят на спинке стула, раскрытая сумка наполовину выпотрошена, как будто её стошнило барахлом прямо на пол, покрывало на кровати смято гармошкой. Кондиционер выключен, окно закрыто, и в воздухе висит плотный табачный туман, с потрохами сдавая психующего хозяина номера. Осталась последняя проверка. Саша открывает дверцу холодильника и хмыкает – мини-бар, более новый и современный, чем у него, функционирует как надо, ласково подмигивая зелёным огоньком индикатора. Бедный Миха, судя по полной пепельнице, просто не смог придумать какого-то более убедительного повода. Саша, сам не зная зачем, заходит в ванную, осматривает подкапывающую душевую лейку, на автомате закрывает упавший на бок флакон шампуня, из которого в раковину натекла перламутровая лужица. Потом тяжело приваливается к стене, закрывая глаза – ведёт как от бухла, чувство облегчения такое сильное, что даже голова кружится. Он все понял правильно, никакой ошибки нет, и быть не может, зря только себя накручивал. Мишка готовился. Нервничал, курил, мылся, переодевался, даже побрился, судя по всему. Тот, кто на ночь бреется, на что-нибудь надеется. Саша возвращается в комнату, открывает окно, достаёт телефон и набирает смс Яше, окончательно сжигая мосты и отрезая пути к отступлению: "Горшок ночует у меня, не ищите". Короткое "Ок!" приходит почти сразу, как будто Яха все это время держал телефон в руках, не спуская глаз с экрана. Саша выключает мобильник, запирает дверь, и идет к себе. Горшок решил проблему "что делать дальше?" кардинально, и сразу за двоих – завалился на кровать, с головой завернувшись в покрывало, будто всегда тут лежал. Саша стаскивает с себя одежду, швыряет её к мишкиным шортам, сиротливо валяющимся в кресле. Ложится, стараясь игнорировать напряжение, тяжелыми волнами расходящееся от застывшего рядом тела. Можно было бы сперва предложить перекурить или выпить, но что-то подсказывает, что в этом случае Горшок точно психанет, и все закончится, даже не начавшись. Слова тут излишни, нужны действия, и Саша решительно тянет на себя край покрывала, залезая в горячий, полный надрывного драматизма кокон. – Не задохнешься? – он на пробу подсовывает локоть, и Мишка укладывает на него голову, прижимаясь к Саше спиной. – Как японский шершень в пчелином шаре, чего ты замотался, жарко же? Горшок на секунду замирает, а потом мелко трясется, пытаясь сдержать смех. – Почему шершень, почему японский? Голос у него хриплый и низкий, как после долгого молчания. – Потому что когда японский шершень залетает в японский улей, японские пчелы его облепляют, и он от жары в этом шаре дохнет. Такое вот японское коничива. Мишка хрюкает, утыкается лицом в подушку и придушенно ржет, пока Саша, приободренный, пытается сообразить, как ловчее разместить руки-ноги. – Че за хуйня, какие-то шершни ебанутые. Нахера они лезут в улей? – За мёдом, например? И ещё они пчелиных личинок жрут. Саша обнимает его за талию, ещё ближе притискивая к себе. Мягко ведёт ладонь вверх по животу, и Мишка поджимает ноги, как будто ему щекотно. – Вот суки. – Самые настоящие. Поэтому пчёлам приходится... Того... Болтать о ерунде, и при этом тискаться, занятие лишь на первый взгляд лёгкое. Миха не зажимается, но и не расслабляется, цепляясь за разговор, как за спасательный круг. Саша переходит от японских пчёл к морским конькам, потом к улиткам гермафродитам, под это дело продолжая гладить упрямое мишкино тело. Накрывает ладонью грудь с анархией, по памяти обводит пальцем кривой поплывший контур, сжимает и ласкает затвердевший сосок. Жарко дышит в серебрящиеся сединой волосы, раздвигает их носом, чтобы добраться до уха, шепотом рассказывает в него про бессмертную медузу, заодно прихватывая зубами пунцовую мочку. – И она на любой стадии может превратиться в полип и начать все сначала. – Охуеть. – Мишка чуть поворачивает голову, подставлясь под поцелуй. – Неубиваемая, что ли? – Убиваемая, – щека у Горшка гладкая, мягкая, вкусно пахнущая афтершейвом и табаком, – в лабораторных условиях. – Козлы лабораторные, жалко медузу. Это пиздец какой-то, а не ебля. Саша уже несёт полный бред, выдумывая новые виды флоры и фауны с невероятными способностями, из последних сил сдерживаясь, чтобы не начать тереться о мишкину задницу. Пытка терпением – у него стоит колом, как не стояло уже очень давно, перед глазами все плывет, в ушах звенит, а Горшок, сука, горячий и дерганный, как оголенный нерв. То лежал в оцепенении, теперь же вздрагивает на каждое прикосновение, ерзает, сучит длинными ногами, то вызывающе прижмется задом к паху, то испуганно отпрянет, как будто его током бьет. Наконец, Саше надоедает эта подростковая возня. Он сбрасывает на пол заебавшее покрывало и тяжело наваливается сверху, одновременно поворачивая Миху на живот. Тот моментально расслабляется, растекаясь по матрасу той самой бессмертной медузой, и даже приподнимает бедра, помогая Саше стягивать с себя трусы. Момент откровения – они оба голые в одной кровати. То, к чему все шло последние полгода, а хотелось и того дольше. Не осторожничая с собственным весом, Саша садится сверху, упирается ладонями в широкую мишкину спину и замирает, опустив глаза вниз. Задница у Горшка далеко не выдающаяся, ничего особенного, но вид бледных ягодиц вырывает из горла низкий голодный рык. Блядь, у него нет ни смазки, ни какого-то подходящего крема. Знал бы заранее – скупил бы весь ассортимент ближайшей аптеки, а теперь придется обходиться по старинке, слюной. – Сань, там это... – вдруг подает голос Мишка. Он неловко оборачивается, не пытаясь убрать волосы с раскрасневшегося лица, и сипло произносит: – В штанах, в кармане... Я это, ну... И, не договорив, опять прячется, чуть ли не подушкой накрываясь от смущения. Заинтригованный Саша тянется к креслу, выворачивает на кровать содержимое карманов мишкиных шорт. В немом изумлении разглядываяет синий тюбик с надписью "Strong aloe vera", и презерватив. Обёртка чистенькая, непотертая, на тюбике даже сохранился оранжевый стикер с ценой. Горшок пришел подготовленным, и, в отличии от Саши, прекрасно зная, зачем идет, и чем все закончится. Где-то глубоко в груди вспыхивает горячее, радостное, позабытое и оставленное в далёкой юности чувство – Мишка сам хочет, сам выбрал, сам решил. Тут впору голову потерять, но не успевает Саша как следует обдумать эту мысль, как Миха выкидывает новый фортель – заводит назад обе руки, хватает себя за задницу и сам раздвигает ягодицы. Ëб твою... Саша пялится на татуировки, на выцветший глаз Пня на левом предплечье, и красный фон анархии на правом, переводит взгляд ниже, и надолго залипает, рассматривая открывшиеся виды. Отмирает, только услышав требовательное: – Ну?! Промолчать, и не ответить в том же духе, невозможно. – Куда-то торопишься? Миха нервно передергивает лопатками. – Так а хули тянуть? Давай уже, бля, руки затекают. Саше хочется рассмеяться – даже в такой ситуации, недвусмысленно себя предлагая, Горшок умудряется командовать. С другой стороны, странно было надеяться, что он так и будет дрожать и нервничать, как девственница в первую брачную ночь, и, более менее освоившись, не попытается перехватить инициативу. – Господа присяжные заседатели, – негромко бормочет Саша, свинчивая синюю крышечку, – командовать парадом буду я! Миха тихонько матерится, когда на задницу ему шлепается холодный скользкий сгусток. От волнения Саша слишком сильно сжимает кулак, и тюбик выплевывает чуть ли не половину содержимого за раз. Но это даже хорошо – перефразируя пословицу про кашу и масло, жопу смазкой не испортишь. – Этого краба обнаружили несколько лет назад, – Саша гладит невесомо, кружит вокруг крепко сжатого входа, ловко собирая тягучие капли, не давая им скатиться ниже и изгваздать кровать. – А йети его назвали, потому что первая пара клешней у него волосатая. Только это не шерсть, а специальные хитиновые щетинки. – Щетинки... – эхом отзывается Мишка, и перестает дышать, когда Саша медленно проталкивает внутрь сразу два пальца. Шторы так и остались незадернутыми, в номере светло, и Саша видит, слышит, ощущает все настолько четко и ярко, что впору молиться всем богам рая и ада, чтобы не спустить раньше времени, как малолетка. Горшок не стонет, не всхлипывает, вообще не издаёт ни звука, и только по побелевшим от напряжения рукам и чуть подрагивающим бедрам понятно, что он все ещё здесь, а не в глубоком обмороке. Хоть бы, блядь, пискнул, хоть бы какой-нибудь реакцией дал понять, хорошо ему, или Сашу ждет смертный приговор и казнь на плахе? Даже подлезть под живот и проверить, что там происходит спереди, не получается – Мишка игнорирует намекающие поглаживания, всем телом плотно вжимаясь в матрас. – Мих... – шепчет Саша, стараясь двигать пальцами плавно и медленно, хотя хочется быстро и резко, чтобы Горшок выл и извивался, – Мих... Мишка, Миш... Хорошо, Миш, приятно?.. А вдруг ему плохо? А вдруг на самом деле ему не нравится, вдруг Миха решился на этот шаг от отчаяния, от безысходного одиночества, от несбыточного желания, чтобы на месте Саши был кто-то другой, например, чтобы это был... Саша мотает головой, стряхивая со лба пот, и запрещая себе едкие, сочащиеся ядом мысли, уже готовые влиться в кровь и отравить мозг сомнениями и ревностью. Чушь собачья, не стал бы Горшок так поступать. Лечь под мужика не тоже самое, что разнести по пьяни номер, или обоссать милицейский бобик, доказывая себе и всему миру, что ты панк и тебе на все похуй. Это все дурацкие комплексы и прошлые обиды, а в настоящем – вот он, Мишка, лежит под Сашей, полностью раскрытый, подставляющийся, и, наконец-то, выдающий что-то похожее на приглушенный стон. – Удобно? – Саша добавляет ещё смазки, хотя под пальцами и так все пошло хлюпает и чавкает. – Не больно, Миш? Горшок невнятно мычит, дергая ногами. – Да нормально все, – сипит он на выдохе, – слезь, это... ну... перевернуться надо. – Точно? Первый раз лучше сзади, потому что в такой позе угол проникновения... – Не нуди, я лучше знаю, что мне лучше, – без злобы огрызается Миха, и едва слышно добавляет: – Или щас кончу прям так. После такого спорить себе же дороже, и Саша привстает, давая ему возможность лечь на спину. Выражение лица у Мишки невообразимое – гремучая сместь вожделения и робкой неуверенности, которую он пытается замаскировать грозным видом, но настоящие эмоции все равно прорываются трагическим изломом бровей, непривычно ярким румянцем и дрожащими ресницами. Насладиться этим восхитительный зрелищем он не позволяет – внезапно подаётся вперёд и вверх, хватает руками за шею, тянет на себя, впиваясь в губы отчаянным поцелуем. Не ожидающий такого напора Саша ловит его в обьятия, целует в ответ, одновременно пытаясь удержать равновесие и не выбить из Мишки дух, всем весом упав сверху. – Да не спеши ты, хорошо? Вместо ответа Горшок утвердительно мычит в поцелуй – ничего себе его растащило, это совсем не похоже на мимолетные прикосновения в гримерках, когда непонятно, то ли правда поцеловал, то ли носом об щеку потерся – но хотя бы больше не цепляется за шею, пытаясь удушить. Откидывается на подушки, обхватывает ладонью член – здоровый как дубина, можно было бы предложить и в рот взять, но это все потом, не сегодня – медленно поддрачивает, дожидаясь, пока Саша вытрет руки и справится с неподдающейся упаковкой презерватива. Как будто на случай ядерной войны запаяли, твари! – Не-не, оставь! – протестует Миха, когда Саша, раскатав резинку по члену, стаскивает с лица очки. – Ты ж говорил, астигматизм, хуë-моë, не видишь ничего. – Хочешь, чтобы я смотрел? Если что, я и на ощупь не промахнусь. – Шутник, ëпт, – Горшок кривовато улыбается, опять тянется к Саше. – Просто нравится, ну, тебе вроде как идет... Целуется Миха с удовольствием и охотой, не прерываясь даже на первом толчке, только крепче стискивает сашины волосы, забрав их в кулак. Саша действует осторожно, не вламываясь, а медленно надавливая, входя одним невыносимо долгим плавным движением. Горшок пиздец какой узкий и горячий, по уму его бы ещё растягивать и растягивать, но зато честно пытается помогать – расслабляется, тихонько подмахивает, потом вообще закидывает ноги Саше на спину, не оставляя ни единого просвета между телами. Царапает ногтями плечи, тянет волосы, и наконец-то громко стонет, до слез зажмурившись. – Миш, не молчи, – хрипит Саша, – какого хера, говори, если больно! – Да не больно, нормально все! – вот теперь голос у Мишки злой и нетерпеливый, как будто кто-то пытается отобрать у него вожделенную бутылку коньяка. – Еби давай, хватит пиздуна гонять, яйца уже ломит! – Ну, сука... Саша утыкается лицом в его мокрую от пота шею, не сдерживаясь набирает темп. Горшок, окончательно расслабившись, больше не молчит, наоборот, в голос ахает и охает на каждом толчке, оказавшись громким, требовательным и агрессивным. Плечи и спина, уже, кажется, расцарапаны в кровь, а Мишке все неймется – целует ключицы и горло, без зазрения совести пуская в ход зубы, ставя одному ему понятные метки. Ещё и подгоняет, иногда толкая пяткой в поясницу, словно Саша скаковая лошадь, а он наездник, рвущийся к финишу. Долго протянуть в таком темпе невозможно, и в какой-то момент Миху выламывает, буквально выкручивает у Саши в руках. Это охуеть как ощущается на всех уровнях – и закатывающиеся под веки глаза; и приоткрытый, искаженный в низком стоне рот; и запрокинутая голова, упирающаяся в подушку, как будто Горшок пытается встать на мостик; и горячая влага между животами; и сладкая, плавящая, восхитительно долгая пульсация вокруг члена. Мишка не привирал и не кокетничал, действительно находясь на грани. Ему хорошо, ему все понравилось, и на этой мысли Саша окончательно отпускает себя, ничего уже не видя и не слыша, кроме монотонного "мое, мое, мое!", бьющегося в голове в такт мощным глубоким толчкам, отправляющего его в оргазм следом за Михой. Несколько минут спустя – а кажется, что половину жизни после – они в изнеможения валяются рядом, восстанавливая дыхание и силы. Одна банка слабоалкогольного коктейля (жуткая приторно-сладкая дрянь) на двоих, одна сигарета, не специально, а как-то само получилось. Саша затягивается, рассматривая маленький конус противопожарной сигнализации на потолке, не работающей, разумеется. Передает сигарету Горшку. Тот лежит рядом, свернувшись улиткой, подтянув к животу колени, и спрятав лицо у Саши на плече. Опять молчит, как будто выболтал месячный запас слов и междометий, но больше не закрывается, наоборот – перекидывает одну ногу через сашины бедра, жмется влажным боком, позволяет запустить руку в волосы, ластясь и нежничая. Кажется, ещё немного, и басовито заурчит, как большой кот. День давно перевалил в вечер, в номере темнеет, в голове царит приятная звенящая пустота, подкреплённая гулом кондиционера. Саша зевает, разморенный усталостью и послеоргазменной негой, и не сразу понимает, что Горшок что-то тихо бубнит, прикурив новую сигарету и пристроив пепельницу прямо Саше на грудь. – ... и я вот думаю, тигры – это же тема, понимаешь, да? Ты только представь, история о том, как человек становится зверем, ну вроде оборотня, но не совсем, на самом деле, я вот думал, что-то типа человека-паука, но эт херня совсем для детей, на самом деле, а у нас будет типа Джекилла и Хайда, понимаешь, да? Там, значит, человек, но внутри как бы зверь, и... – Так, стоп! – Саша наконец-то приходит в себя, вклиниваясь в бессвязный поток слов под боком. – Какие тигры, ты о чем, а как же Тодд? Мишка морщится, что его прервали на середине мысли. – Да что Тодд, с Тоддом все ясно! Сейчас лето отыграем, потом театр, а потом-то что, Сань? Дальше-то что? Саша аж подбирается весь, почувствовав в Мишкиных словах ещё не явную, но угрозу своим собственным планам. – Альбом. Ты на альбом решил хуй забить, что ли?! – Так я о чем говорю! – Горшок яростно давит окурок в пепельнице, садится рядом, подвернув под себя ноги. – Альбом надо делать не как раньше, не от балды, не побасенки ни о чем, а чтобы, блять, целая история! Чтобы вот тут, в начале, вошли, а тут вышли, понимаешь, да? Как Тодд, но не Тодд, а круче! Эта, блять, как её, концепция! – Так альбом будет? – Ясен хер, ты че, конечно будет! Горшок горячится, размахивает руками, рубит ребром ладони о ладонь, злится, теряя слова в попытке донести свою мысль – голый, взлохмаченный, горящий новой идеей, такой охуительный, что Саше хочется схватить его в охапку, придавить к кровати и устроить второй заход. – Я че, на пенсию должен уйти, что ли? Хуй угадали! И так времени мало, а сколько бы ни было – все мое! Кто там у нас тиграми занимается, Запашные? Вот надо с ними перетереть, охуенная же тема, на самом деле! Да бля, Сань! – вскрикивает Мишка, когда Саша, отставив в сторону пепельницу, все же валит его на спину. – Я ж серьезно, ну че ты как этот! Я тебе о чем – времени нет, уходит время! – Сам же говоришь, – Саша смешливо бодает Мишку лбом в лоб, – сколько бы ни было времени – все твое. – Наше, Сань, ты ж со мной? К тиграм, или как получится? – Да хоть к акулам, конечно, с тобой! Миха довольно улыбается и сам тянется за поцелуем. * * * Зрители свистят, лезут на ограждение, устраивают утешительные овации, когда гребанная аппаратура снова даёт сбой, и половина софитов вырубается, погрузив сцену в полумрак. Следом за софитами дохнут мониторы и один из усилков. Техники носятся туда-сюда как испуганные крысы в трюме тонущего корабля, спасая то немногое, что ещё может работать. Мишка бесится, сам пытается помогать, но лучше бы не лез, и не мешал профессионалам делать своё дело. Наконец, вроде бы, все снова заработало, и Саша берёт пару аккордов. – Белое пого! – объявляет он в микрофон. Мишка, присевший на корточки перед динамиком, улыбается, подхватывая шутку: – Да, щас будет белое пого, все танцуем. – Белое пого, дамы кидают кавалэров! Горшок хохочет, отходя вглубь сцены, делает круг, возвращаясь под белый луч прожектора. – Ну, это уже настоящая лирика. Щитовая, белое пого, врубайся, ë-моë! Саша даёт отмашку Яхе, наигрывая вступление Воспоминаний, тот подхватывает, выводя первые такты мелодии, и толпа взрывается воплями. Сегодня концерт в Москве, ещё несколько часов – и Саша будет дома. Маленький отпуск с семьёй перед новым рывком по городам и весям, и снова поезда, автобусы, бесконечные гостиницы, не подготовленные сцены, дряное пиво, теплая водка в пластиковых стаканчиках, орущие, наглые, лезущие за автографом фанаты, бескрайнее море человеческих рук и лиц, усталые посиделки в вечерних барах, тишина гостиничных номеров... Мишка... Саша чутко ловит его голос, подхватывает на припеве, выводя свою партию выше, оттеняя густой глубокий баритон – выходит лучше и ярче, красиво, аж у самого сердце щемит. Горшок кружит по сцене, каждый раз останавливаясь рядом, буквально на расстоянии вытянутой руки, и луч прожектора, бьющий в лицо, превращает его фигуру в чёрный бесплотный силует, как будто вырезаный из бархатной бумаги. Кажется, ещё секунда, и он исчезнет, истает, растворится в этом мертвенно-белом свете, уйдет следом за музыкой и далёким эхо, теряющимся в городском шуме. Все глупости, никуда он не уйдет. Саша поднимает голову, ловит ответную улыбку. Плевать на время, оно не поток, а бесконечный уроборос, и все оно, без остатка – общее.