Лето к закату

– Ну, давай свой вопрос. – Выступать в такое позднее время для вас не утомительно? И вообще, вы сова или жаворонок? – Ты сама понимаешь, какие бредовые слова сейчас сказала? Нет понятия совы и жаворонка, я этот, е-мое... Зверь! Сова и жаворонок, это, я не знаю, ну, мама-папа у людей, у нормальных людей, а я? Да я неделями не сплю, е-мое, какая сова или жаворонок?! Из-за набившегося народа в пресс-центре так душно, что даже плёнка, имитирующая окна, покрылась туманными каплями конденсата. Саша стоит в дверях с банкой пива, ожидая, пока закончится ночная пресс-конференция, и, не смотря на усталость и духоту, не может сдержать улыбку. Горшок в ударе. Мокрый, расхристанный, охрипший после недавно отработанного сета, он сидит за столом под прицелами фотокамер, и несёт нечеловеческую хуйню. И, понятно, почему – весь первый ряд занят молодыми журналистками и репортерами музыкальных каналов. Юные лица, горящие, жадные до сенсаций глаза, протянутые вперёд диктофоны. – И я не сплю... А потом как засну! И какая ж я сова? Неправильный подход, неправильное название, вы должны людей изучать, неправильно все, неправильно! Девчонки дружно хихикают, когда Мишка лихо запрокидывает голову, одним махом выхлебывает пиво, а потом с громких хаканьем швыряет на пол смятый пластиковый стаканчик. Задние ряды напирают, толкаются, слепят фотовспышками. Саша усмехается, представляя заголовки новостных колонок в интернете: "Горшок сова или жаворонок?", "Главный панк признался, что он зверь", "Спит ли Горшок?", и прочий бред. Впрочем, конференция ещё не окончена, и никто не знает, что Мишка отмочит в следующий момент, поэтому людей в пресс-центр все прибывает. – Театр... Театр, все, взял за горло. – Горшок делает несчастное лицо, душит сам себя, показывая все глубины страданий, и девушки сочувственно вздыхают. – А так и надо, а как ещё, а как вы думали?! – он тут же меняет интонации на возмущенно-агрессивные, – Думаете, легко простого человека отпустить на волю? И я согласен с этим! Согласен полностью, согласен с театром, нежели с православием! – Мишка наслаждается удивленным молчанием публики, и внезапно разражается демоническим хохотом, вызвав новый шквал вспышек и щелчки фотоаппаратов. "Пьяный Горшок шокирует прессу", "Рок-фестиваль превратился в цирковую арену". Воображаемые заголовки, один другого цветастее, мелькают перед глазами. Саша приходит в себя только когда получает ощутимый тычок в спину. – Че он там? – спрашивает подошедший Яков. – Долго еще? Ехать пора. – Загрузились уже? – Нет, вас, бля, ждем! – Яша как всегда трезв, и от этого ещё больше раздражен. – Давно загрузились, Захар уже в автобусе храпит, только тебя и Михи нет. – Скоро закончат, наверное. – Думаешь? – Да час ночи, сколько можно, – неуверенно тянет Саша, и в ответ получает скептическое хмыкание. Он и сам не верит, что их так быстро отпустят. Мишка, учуявший зрительский интерес как акула кровь, распаляется все сильнее. Пучит глаза, сверкает хищной улыбкой, рычит, вскрикивает, размахивает руками, разливая пиво и роняя микрофоны. Играет, мерзавец, вводит в ступор, смешит и пугает, за секунду меняя выражение лица, как будто колоду карт тосует. И продолжает пороть чушь. – Стаканы, стаканы... Есть нормальные стаканы?! Что это, не по-русски, – Горшок выплескивает под стол остатки жидкости, чтобы налить ещё пива. – Вообще не по-русски... А есть вот эти большие, нормальные стаканы? – он изображает руками некий ведрообразный предмет, – стаканы, стаканы, е-мое! – Недавно прошёл день рождения у вашего дорогого коллеги Александра Леонтьева, – берёт слово симпатичная девушка из первого ряда, – не помешало ли празднование подготовке к фестива... Но Мишка, подобравшись, тут же перебивает: – Дело в том, что дорогого коллегу взяли на главную роль в театре, вот в чем дело, чему я очень рад, и он будет главным нищим! Вывернувшийся из-за плеча Поручик громко ржет, Яков закатывает глаза, а сам Саша только и может, что удрученно вздохнуть. Не очень искренне. А Горшка несёт дальше: – Ты сама понимаешь, что спрашиваешь? Что нам может помешать? Я могу сейчас кальций съесть, самый яд страшный, и то не помешает, вот что, что могло помешать нам, понимаешь, да?! Ни-че-го! Ну вот когда домой приеду... Отдохну, конечно... Отдохну, отдохну! – рявкает он, к восторгу публики, и сразу же переходит на невнятное бормотание. – Но нет смысла в отдыхе, вот в чем дело. Нет понятия отдыха, нет понятия работы, есть только одна идея... И смотрит исподлобья, словно взглядом расчленяет. – На руках его вынести, что ли, – говорит Яков без особой надежды. – Скажите кто-нибудь организаторам, чтоб сворачиванили лавочку, пусть всех выгоняют, иначе мы тут до утра застрянем. И начинает протискиваться сквозь толпу, окружившую главный стол. Саша оборачивается к Пору, но тот отступает за порог, в прохладную влажную темноту фестивального поля, и демонстративно щелкает зажигалкой, мол, куда я полезу с сигаретой, лучше тут покурю. Значит, придется самому. Переступая через аппаратуру и кофты, отдавив парочку ног и спотыкаясь о провода, Саша добирается до женщины с бейджем пресс-центра, пытается вполголоса объяснить ей ситуацию. Та смотрит непонимающе, наконец кивает, и начинает копошиться в каких-то бумажках, словно в них заключено решение проблемы. Потом, не обнаружив искомого, наклоняется к сидящему рядом мужику в бейсболке, снова долго перебирает бумажки, а тем временем цирковое представление набирает обороты. – И они хотели осквернить анархизм, вот в чем дело! Не то хотели показать, а показали то, что мы хотели, вот в чем дело! Это ж Махно, русский человек, никто не знает, а он русский патриот! – митингует Мишка, наваливаясь грудью на мокрую от пива столешницу. И тут замечает стоящего позади девушек Яшу. – Так, а тебе что надо? Доктор, что вам надо? По толпе проходит очередной смешок, но Яков не реагирует, глядит только на Мишку: – Автобус ждет. Дама от пресс-центра, наконец-то, принимает решение, и берётся за микрофон: – Итак, коллеги, последний вопрос артисту, и... Но Горшок идет в атаку: – Дай посидеть-то, ты че! Я ж не в курятнике сижу, а за столом, с людьми разговариваю, е-мое. Иди отсюда, ну ты че, ну епт, че ты, ну че... – Нам ехать очень долго. – Как долго? – Очень долго. У нас через семь часов саундчек. – Коллеги, последний вопрос... – снова влезает дама, но Мишу не остановить. – Не-не-не, не обижайтесь! – обращается он к журналистам, и чуть ли не руки заламывает театральным жестом. – Он просто хочет саундчек сделать, а я не хочу, я могу ещё с вами пообщаться. Яха! – рявкает он, оборачиваясь. – Ты офигел, что ли? Че ты мешаешь, че ты мне мазу портишь, сижу, тусуюсь с пацан... с людьми, то есть, разговариваю! – Мишка поворачивает голову и тут замечает что-то интересное. – Тих-тих-тих, это что у тебя? – он даже привстает со стула, нацелившись на какого-то чувака в толпе. – Нравится Сепультура? А ну, покажи, покажи, распахни куртку! Любишь альтернативу? А ты знаешь, что это такое? Пока опешивший парень под суровым Мишкиным взглядом мямлит что-то невнятное, Яков пробирается ближе к администраторам. – Вы не могли бы поскорее всех выгнать, – без всяких дополнительных вежливостей начинает он, – нас действительно время поджимает. – А время деньги, – добавляет Саша. – Да-да, конечно, – бормочет дама, хватаясь за микрофон, как за спасательный круг. – Коллеги, заканчиваем встречу, пресс-центр закрывается! Однако Мишка не собирается сдаваться так просто. – Пресс-центр открывается! – орет он, окончательно теряя берега. – Ты вот знаешь скандинавов? Я русский скандинав, бля! Это наши отцы и братья, мы знаешь, чем занимались? Мы грабили! – Вытаскивай этого грабителя, и в автобус! – командует Яков. Саша протискивается к Горшку, за левым плечом снова маячит вернувшийся Поручик. Журналисты все еще напирают, лезут за автографами, надеясь напоследок ухватить что-нибудь интересное, но их выпроваживают все настойчивей. Наконец, толпа редеет, и у стола остаются самые стойкие и наглые. Саша с неудовольствием поглядывает на их бейджи – ну, конечно, желтушники, репортеры самых скандальных изданий. Эти раздуют в сенсацию любое, самое невинное слово, а что не раздуют, то сами придумают. Правда с Мишкой и придумывать ничего не надо. Саша становится напротив стола, невольно потирает плечо – этот жест всегда помогает успокоиться. – Мих, ты ещё долго? – Хули долго...– Мишка открывает новую банку. – Чего долго? Скандинавам неведомо слово "долго"! Мы плыли знаешь куда? Прямо на Новгород! – Как скандинав скандинаву говорю, поехали! Горшок вроде бы кивает, соглашаясь, но опять отвлекается на какую-то листовку, которую ему суют для автографа. – Так, это что, красный флаг? Красный флаг мы уважаем... О, Махно! – Нестор Иванович, поехали, – Саша подходит к столу, легко отбирает у Мишки банку. – Ну, серьезно, Мих, ты же хороший добрый парень. Мы должны ехать, ты должен ехать, нельзя же подводить. Иногда такие увещевания действуют на Горшка расслабляюще. – Че я должен, никому я не должен! Не в этот раз. Саша демонстративно показывает ему пиво. – Я сейчас допью у тебя, и все! Наконец-то Горшок поднимает голову, мажет плывущим взглядом вокруг, с трудом фокусируясь на Сашином лице. Видимо в голове у него все же что-то перещелкивает, потому что он, наконец-то, тяжело поднимается из-за стола. – Дамы и господа, – он пытается быть напоследок галантным, но выглядит так, будто снова издевается, – товарищи! Мы покидаем вас... – Мишку заносит вперёд и вбок, но рядом тут же оказывается бдительный Поручик, – но ненадолго! До следующего лета! Под одобрительные возгласы и смех они вываливаются из пресс-центра. Фестивальное поле светится огнями палаток и включенными фарами автомобилей. В стылом мареве моросящего дождя плывет глухое басовое тумс-тумс-тумс со стороны сцены. Саша передергивает плечами. Холодно, куртки остались в автобусе, а Горшок распаренный и мокрый, как будто марафон пробежал. Простудится, не сможет петь, а завтра концерт. Саша скрипит зубами в раздражении. – Двигаем. Они идут по влажной притоптанной траве, спотыкаясь на каждой невидимой в темноте колдобине. Горшок бурчит что-то под нос, виснет то на Поре, то на Саше, обдавая запахом перегара, заплетается ногами, мешается ужасно. – Да ебаный в рот, Гаврила! – взрывается Поручик, когда они в очередной раз чуть не падают навзничь. – Держи строй, два шага осталось! Вон наш автобус! – Сука... – еле слышно выдыхает Горшок. Отпускает Пора и тяжёлым кулем валится на Сашу, тот еле успевает подхватить его подмышки. – Сука какая... – Кто сука-то? – Князь, сука... Даже не подошёл. Был, видел, и не подошёл... И опять тяжело дышит, закрыв глаза и уткнувшись лбом в плечо. Саша молча переглядывается с Пором. Вот, блядь... И сказать тут нечего. И ответить нечего. Ну, сука, да, что тут скажешь. Некстати накатывает глупая бабья жалость. Мишку хочется утешить, прижать покрепче, погладить по слипшимся от пота волосам, пообещать, что все будет хорошо. Но, во-первых, ничего из того, что в понятии Горшка "хорошо", скорее всего, уже не будет, а во-вторых, нельзя сейчас жалеть. Опасно, вредно. Да Миха и сам взбесится, если только заподозрит хотя бы намёк на унизительную жалость. Не сговариваясь, они крепко, но осторожно подхватывают Горшка под руки и ведут, почти несут к автобусу, не обращая внимания на протестующее мычание. Нахер жалость! Сейчас главное попасть в тепло, заставить Мишку переоделся в сухое, затолкать поближе к обогревателю, у Паши в сумке припасен термос с горячим чаем... Яков стоит у автобуса в свете фар, натянув капюшон на голову. Заметив пыхтящую как локомотив троицу, с топотом и матом прущую по полю, он с чувством сплёвывает в траву. – Не-не-не! – возмущается Горшок, когда Саша подталкивает его к открытой двери. – Я так не согласен, а перекурить? Мимо просачивается Поручик, ныряет в автобус следом за Яшей. – Мих... – Не, так не пойдет, – Мишка хлопает себя по карманам в поисках зажигалки, – пока не покурю, не поеду. – Да в натуре, заебал уже! – орет из салона Пор. – Поехали, по дороге покуришь! Лимит терпения на сегодня явно исчерпан, и Горшок со вздохом смирения заползает по крутым ступеням в тёплое автобусное нутро. Саша не может удержаться, звонко хлопает его по заднице, придавая ускорения. Мишка не протестует, только бурчит недовольно, забираясь в конец салона. Падает там на широкое пустое сидение, разваливается поперёк как на диване. – Все на месте? – Паша оглядывает ряды кресел, пересчитывает присутствующих по головам. – Поехали. Автобус мягко рычит большим тёплым зверем, выруливая с поля на размокшую от дождей грунтовку. Мишка глупо хихикает, покачиваясь на своем импровизированной диване, пока Саша копается в сумке в поиске сухих шмоток. – Сань, Санька, – говорит Горшок, стаскивая с плеч мокрую рубашку, – ты только представь, Сань, это ж не автобус! Это корабль, Сань! Драккар! Как у викингов! Не едем, а плывем, прям с волны на волну, ë-мое! Саша швыряет в него чистую футболку, куртку, тонкий дорожный плед, готов вообще до гола раздеть и руками, без всякого полотенца, насухо вытереть, но автобус-драккар слишком резко кидает из стороны в сторону на волнах-выбоинах. Он сует Мишке пластиковую крышку от термоса, полную ароматного чая, помогает удержать в ладонях и не ошпариться. Горшок недовольно ворчит, что чай не только без коньяка, но даже без сахара, и вообще зелёный – модное тонизирующее дерьмо – а не привычный черный. Наконец автобус переваливает с грунтовки на трассу, прибавляет скорости. Водитель гасит верхний свет, оставляя точечные светильники у самого пола. Саша опускает спинку своего кресла в нижнее положение, приоткрывает окно, и вытаскивает сигареты. Прикуривает одну, передает Горшку. Мишка уже переодетый, согревшийся, и даже немного протрезвевший, сигарету берёт не рукой, а ртом – тянется вперед, обхватывает фильтр губами. Колкая щетина царапает пальцы, и у Саши по всему телу бегут мурашки – прикосновение слишком уж похоже на поцелуй. – Сань, нет, ты послушай, – свободные руки Горшку нужны, чтобы жестикулировать во всю ширь своей богатой на воображение натуры, – вот драккар, понимаешь, да? Мы ж не просто группа, мы команда, ватага бойцов! Автобус наш корабль, а мы на нём едем завоевывать мир! Нет, плывем, бля! Я главный, это, ярл, значит. Ты боцман, потому что, ну, а кто еще, кроме тебя? А остальные ребята свободные хольдары, гребцы, потому что на драккаре рабов нет. Нет же, да, Сань? Он общительный, ласковый, лезет со своего сидения на сашино, почти наваливаясь грудью на изголовье. Опять болтает чушь, но уже не вызывающе-агрессивную, а смешную, милую даже. Кажется, они всей группой уже перемахнули на автобусе из варяг в греки и почти что взяли Константинополь. – И вот Олег, он же не Олег на самом деле, он Ольгерд, скандинав! И щит его на воротах Царьграда! А потом из его черепа этот, как его, хуй печенежский, чашу сделал. – Из черепа Святослава, – поправляет Саша. – Олега змея укусила, только это легенда, никаких документальных фактов нет. А чашу из Святослава сделали, это сын Игоря и отец Владимира. – Бля, не нуди, какая разница! Главное, что ярл крутой, Византию разбил! – Слышь, ярл, глуши баркас, – раздается сонный голос с переднего ряда кресел, кажется, Захара, – спать охота! – Попизди у меня тут, – беззлобно огрызается Мишка, но все же притухает, прижимается к сашиному виску щекой и обиженно шепчет в ухо, – не, ну в натуре, все меня сегодня ругают, охуели гребцы, да? А все почему, демократия, бля, понимаешь, да? Холодные влажные волосы задевают лицо, и Саша на ощупь заправляет их Мишке за ухо. Тот, кажется, принимает движение за сигнал, прижимается плотнее, шепчет совсем уж околесицу, перескакивая с темы викингов на Тодда, и обратно. Внезапно хватает за шею, изображая, как именно, по его мнению, должен идти удар бритвой по горлу, если убийца подкрался к жертве со спины. Медленно и невесомо проводит пальцем по кадыку, как будто ласкает. – Мих, реально, давай спать, – прикосновение вовсе не неприятно, скорее наоборот, но Саша предпочёл бы обсуждать все это не в автобусе, полном храпящих мужиков, а где-нибудь наедине, – третий час ночи, не проснемся же завтра. Ты не устал? Я вот еще как устал. Широкие горячие лапищи на горле вздрагивают и ослабляют хватку. – Давай, задвинь про сов и жаворонков как та дурында, – разочарованно бурчит Горшок. Вздыхает и совсем убирает руки. – Я ж о деле говорю, не о ерунде всякой. Время, понимаешь, время уходит, Сань, не успеваю все, ты не чувствуешь, что ли? Саша приподнимается, оборачивается назад – что ещё за новости про уходящее время, куда оно там уходит? Но Мишка, к его удивлению, больше не спорит. Наоборот, послушно укладывается на сидении, подпихивает под голову сумку вместо подушки, расправляет плед. Как-то слишком легко сдался, обиделся, что ли? – Завтра обсудим, да, Мих? Прям с утра? Он протягивает руку, сам не зная, что подразумевает под этим жестом. Наверное сразу все, что так неловко и нелепо прозвучало бы на словах. Все нормально, Мих? Ты же не обиделся? Ты же не подумал сейчас, что от тебя и твоего желания поговорить все отмахнулись, как от чего-то неважного? Ты же понял, что все просто устали, наорались, наработались, напились дешевого коньяка и тёплого пива, и просто хотят спать? Мы же все вместе, как ты там сказал, одна команда? Так ведь, Мих? Горшок смотрит на протянутую ладонь, шлепает по ней, словно печать ставит. – Завтра. Все, спать. И заворачивается в плед с головой, как будто ныряет в какую-то свою, не доступную другим реальность. Никого с собой уже не приглашая. Ну, вот и слава Богу, спать так спать. Автобус летит в ночь, наматывая темноту на колеса. Саша закидывает руки за голову, с удовольствием потягивается, давая выпитому за день спиртному и усталости сделать своё дело, и отправить его в неглубокую дремоту. Снится ему не сон, а, почему-то, воспоминание из совсем-совсем недавнего прошлого. Они отыграли в клубе, устали как собаки. Фанаты попались сложные и наглые, постоянно кто-то лез на сцену, в музыкантов летели смятые флаеры, какую-то пьяную девку чуть не задавили до смерти, и концерт дважды пришлось тормозить из-за вспыхивающих драк. Саше казалось, что они каким-то образом умудрились провалиться в девяностые, в душные и безумные концерты в полуподвальных клубах и древних ДК, где нет ни нормального оборудования, ни акустики, ни даже приличного туалета. Только тогда это воспринималось веселым приключением на пути к солнечным вершинам, а сейчас больше всего походило на быстрый и необратимый спуск в пропасть. Хуже всего стало, когда из толпы начали требовать "Куклу колдуна" и "Прыгну со скалы". Мишка предсказуемо бесился, орал в микрофон, материл всех и вся, отпускал едкие комментарии на политические темы, чем только раззадоривал пьяную публику. Концерт они закончили под грандиозный ор и свист зала, и многоголосое скандирование "Гор-шок! Гор-шок!" болезненно доблило в голову ещё четверть часа после того, как группа покинула сцену. Миху он тогда чуть не упустил, увлёкшись разговором на повышенных тонах с одним из техников. Казалось, вот он, Горшок, только что был тут, сидел в изнеможении, вытирая мокрое лицо полотенцем. А через секунду уже и нет его. И, черт знает зачем, Саша поперся искать, как будто изнутри что-то толкало – встань и иди. И он пошел, особо не задумываясь, и нашел Мишку в каком-то пустом служебном коридоре, в котором затхло воняло влажной штукатуркой, и, отчего-то, кошками. Горшок просто стоял под гудящей, нервно мигающей лампой, усталый и злой, и смотрел на дверь с красной табличкой "Опасно, под напряжением!" Без бутылки в руках, без сигареты, и, к огромному облегчению Саши, кажется, без намерения поставиться, пока никто не видит. – Мих?.. Горшок не ответил, будто не услышал, погрузившись в свои мысли. А когда Саша подошёл ближе и положил руку на плечо, вдруг развернулся и без всякого предупреждения впечатался лицом в шею. Это было так неожиданно, что Саша моментально сомкнул руки, обнимая, как обнял бы ребенка, ищущего защиты. Только Мишка совсем не походил на ребенка, и в защите никогда особо не нуждался. Раньше. Он тяжело дышал, опаляя кожу горьким перегаром и запахом курева, возил по плечу лбом, мазал по щеке слипшимися от лака и пота волосами, а когда Саша растерянно погладил его по кривой спине, сделал что-то совершенно невероятное, чего невозможно было представить никогда и ни при каких обстоятельствах – низко и глухо завыл на одной ноте, как издыхающий в муках зверь. От этого жуткого воя Сашу как будто током ударило из-за той самой двери, где опасно и под напряжением. Не зная, что делать и как реагировать, он только и мог, что обнимать, потом положил ладонь Горшку на затылок и вдавил его голову в плечо, пытаясь своим телом остановить поток обреченной боли, хлеставший из Мишки как из пробитого пожарного рукава. Очень опасно! Невыносимое напряжение! Сколько они простояли вот так, в вонючем темном коридоре, Саша не знал. Ему казалось, что прошли часы, прежде чем это странное удушающего объятье начало работать. Постепенно Горшок затих, только крупно вздрагивал, и, повернув голову на бок, хватал спертый воздух широко открытым ртом. Потом отодвинулся, легко разорвав объятья, и, ссутулясь, пошел к выходу, так и не сказав ни слова. Оставалось только идти следом, держась на шаг позади. Саша шёл и думал, что вот теперь-то точно конец, Горшок не простит, что он стал свидетелем его слабости, да еще такой. Из группы, конечно, не выпрет, но обиду затаит. Да еще и эти обнимашки нелепые, черт же дернул, а Мишка, как назло, так и молчит, и невесть что думает теперь. Это все концерт, это все тупорылое фанатьë со своими воплями и наглыми требованиями, как будто входной билет даёт право борзеть, как будто они ресторанные музыканты, за пятихатку готовые спеть хоть "Скалу", хоть "Владимирский централ". Между тем Мишка свернул к туалетам, останавился под наклейкой "No Smoking", и закурил. Протянул пачку Саше, и внезапно сказал: – А круто отыграли сегодня, да? Словно ничего и не случилось. Саша посмотрел на сигареты в его чуть подрагивающих пальцах с неровными обломанными ногтями, и тут его прорвало. Прорвало так, как не прорывало уже очень давно. Досталось и клубу, и фанатам, и гребанным техникам, не отладившим как положено аппаратуру, и постоянно барахлящим мониторам, и отвратительной вентиляции, и сетлисту, который ещё в середине концерта пошел по пизде, и самому Горшку, который ведёт себя, ведёт себя... Как, сука, Горшок! Мишка слушал с веселым вниманием, а когда поток претензий иссяк, громко и беззаботно заржал, словно услышал что-то действительно очень смешное. – Да ты че, Реник! Охуенный концерт, это же настоящий панк! Как возвращение к истокам, а так и надо, а как иначе? Ты чет совсем замажорился, отвык. Вот увидишь, завтра все по другому покажется, точно говорю. Завтра. И внезапно, без всякого предупреждения, больно и горячо ткнул окурком Сашу в бедро. Саша дергается всем телом, одним махом вываливаясь из клубного коридора в дорожную реальность, не сразу понимая, где находится. Занемевшую до боли ногу, которую только что прижгли горящим бычком, неприятно покалывает, в кармане гудит и вибрирует мобильник. Но пока Саша, вполголоса матерясь, сражается с подкладкой, звонок срывается. Над пролетаюшими за окном бесконечными полями медленно светлеет небо. Саша зевает, трет ладонями лицо, спать хочется зверски. Часы в телефоне показывают половину пятого, номер таинственного абонента, разбудившего ранним звонком, не определился. Саша тянется за бутылкой воды, жадно пьет, все ещё переживая странный сон. Или не совсем сон. Хорошо, что в реальности никто об него сигареты не тушил. Плохо, что Горшок тогда, вопреки ожиданиям, не разозлился, но, конечно же, решил, что Саша видел то, что не должен был видеть, и целый месяц прятался от него по углам, как от прокаженного, зато на сцене приставал так агрессивно, что хотелось по шее дать. Хорошо, что это трусливое ныкание быстро закончилось. Плохо, что закончилось оно новым отчаянным приступом, хорошо, что Мишка и второй раз доверился, а не сорвался по хмурому, опять выл в плечо, и даже обнимал в ответ, нет, не обнимал – цеплялся за Сашу скрюченными пальцами, как жертва кораблекрушения за плавующую рядом доску. Плохо, что поганая Мишкина зависимость не лечится объятьями и телесным контактом. Хорошо, что они после того случая стали как будто ближе, плохо, что хочется ещё больше... Саша встряхивается, прогоняя из головы неуместные мысли, ежится под слишком коротким пледом, открывает список вызовов в телефоне. Два пропущенных от Алены, паршиво. Судя по времени, они тогда еще были на сцене, а потом закрутилось-завертелось, бесчисленные знакомые, дружеские объятия, коньяк "за встречу", дурацкая пресс-конференция, бухой Горшок... Саша оборачивается назад, просто посмотреть. Мишка мирно дрыхнет, закинув длинные ноги на стену и уронив на пол плед. Если автобус резко тормознет, то полетит их непутевый фронтмен кубырем прямо в проход. В непрочитанных смс висит три сообщения. "Ты занят?" "У нас все хорошо" "Перезвони завтра, как освободишься" Алена как всегда точна и лаконична в формулировках, ничего лишнего, никаких ненужных расспросов. В груди разливается приятное и немного тоскливое тепло – конечно, ничего на свете лучше нету, чем бродить друзьям по делу свету, но домой, к семье, все равно тянет. Ничего, ещё несколько городов впереди, ещё несколько концертов, несколько бесконечно длинных переездов, несколько бессонных ночей, и – в Москву, домой, к своим, а завтра, завтра... Телефон выпадает из ослабевших пальцев, и Саша снова засыпает.