Flower boy

Стручок говорит, что Неа связался с ним, - и признаётся он в этом не сразу, а как бы между делом, в суете подготовки к отъезду. Канде остаётся лишь догадываться, о чём ещё этот партизан решил умолчать. Душа компании Аллен Уолкер может называть себя кем угодно, но он точно не командный игрок. Будешь ждать от него эстафетную палочку, а он мимо тебя пронесётся, пылью накормив, и потом ещё, хлопая невинными глазками, убедит всех, что действовал команде, стране, - да что там! - миру во благо. Нервничая, он улыбается чаще и отшучивается громче. Надо было его ещё утром, пока остальные на кухне торчали, за жабры хватать. Надо было как следует этого Ноя внутри него запугать - ещё в тот день, в Париже; надо было рявкнуть на него так, чтоб желтоглазый сукин сын забыл, где он и кто; чтоб смотался из чужой головы, сверкая пятками; чтоб перестал щёлкать в мозгах Стручка долбанной цикадой. Джонни щёлкает ножницами, и белые волосы летят на пол снежными хлопьями. Сколько раз Юу грозился обрить его лично? Десять? Тридцать? Зато сейчас просто дотронуться до них кажется непозволительной роскошью. И что гаже всего - эту глупую перемену даже на Ноя в башке не свалишь. Потому что оправдания - это тоже своего рода роскошь. - О, так вы живёте на деньги меценатов? - сложив в голове мучивший его со вчерашнего дня пазл, выдаёт Стручок. - Прям как мой учитель. Его тоже любовницы содержали. Пока Канда отгоняет от себя непрошенные мысли об истинном уровне нравственной распущенности Стручка, Тидолл тяжёлой, грозной поступью приближается и нависает над ним, как горгулья собора Парижской Богоматери над маленьким антихристом: - Не сравнивай меня с этим беспринципным развратником! И - никогда толком ни на что не тратившийся - Канда впервые готов отдать немалые деньги за портрет, изображающий генерала в эту конкретную секунду. Надо же, изумлённо думает он. Ни фокусы Дэйси, ни скверный нрав самого Юу, ни городские пьяницы, бросавшиеся ему под ноги, ни глупые приказы из Центра, - ничто не могло вывести из равновесия этого буддийского монаха в теле французского творца. И тут пришёл Стручок. Канда качает головой, уголки его губ слегка приподнимаются. «И тут пришёл Стручок» - а что, неплохое оправдание. Весомое и довольно убедительное. Чёрт. Нашёл, получается. * * * Вечером того же дня он трясется вместе со всеми в тесной повозке, из вредности (или по какой другой причине, но сейчас уж точно совсем не время об этом думать) не давая Ворону и слова сказать всякий раз, когда тот пытается обратиться к Стручку. Но ещё отчаяннее не позволяя самому себе сказать всё то, что собирался и должен был сказать ему не здесь и не сейчас - давным-давно, при совсем других обстоятельствах. Самообман, мистификация, иллюзия: ведь, если быть честным с самим собой до конца, больше всего на свете Юу боится сказать ему то, что не должен и не собирался говорить ни при каких обстоятельствах. - Давно хотел сказать - красивая резинка, - тем временем натужно улыбается Стручок, явно пытаясь отвлечь Гилла от тяжёлых мыслей касательно их тревожного будущего и, быть может, сомнительного прошлого Кросса в роли натурщицы. Джонни явно остался под сильным впечатлением. - А, да. Спасибо, Аллен, - немного расслабившись, мечтательно признаётся Гилл, легонько касаясь резинки пальцами. - Мне её Кэш подарила. На удачу. И, знаешь, она правда помогает! - О-о-о, так вот где я её видел! Точно-точно! Это, получается, она тебе свою резинку отдала, а ты ей... - Нет, не совсем. Эм... у нас с ней... ну, вроде как парные, эх-ех. - Парные. Резиночки. - торжествующе сверкает глазищами Стручок. - Па-а-ня-я-ят-но. - Да нет же. Ну то есть... - моментально вспыхивает учёный, неловко ёрзая, как несколькими часами ранее - впечатанный в стену с цветочными обоями Стручок. - Ты покраснел. - Вспомнив этот эпизод, вдруг констатирует Юу вслух. Словно пытаясь убедить прежде всего самого себя, что ему не привиделось. Почему этот олух не краснел так, когда Юу, сидя в Эдинстоне, пообещал, что спасёт его? Почему он никогда не делает то, чего Юу от него ждёт?? На него смотрят в упор оба - и Джонни, и Стручок. И Канде нравится лёгкое замешательство на лице второго. - Я? Да? Ох... - неловко мямлит Гилл, трогая свои щёки и краснея ещё сильнее. - И что? - неожиданно напирает на него Стручок, нагло и принципиально. - Ну покраснел. И что с того? - Ничего, - фыркает Юу, с нескрываемым удовольствием выдерживая испытующий взгляд. - Хоть на человека похож стал. - И говорит он все эти слова, адресуя их, естественно, Джонни Гиллу. Продолжая почему-то смотреть на Стручка. - Кх-м, - слегка покашливает Ворон, демонстративно отводя от них взгляд, как от очередного непотребства. - Простудился, великий следопыт? - любезно интересуется Канда. Его так и подмывает намотать светлую косу на руку, хорошенько раскрутить Линка за неё и выкинуть в первую попавшуюся канаву, но. Нельзя. Помимо непонятной привязанности, Стручок ещё и рассчитывает на него - ведь кто-то же должен спасти Джонни, да и любого другого невинного человека от поехавшего Неа, если тот снова пробудится и решит свернуть кому-нибудь шею. Как бы ни храбрился, Стручок мало что понимает о ситуации, в которой оказался, и это очевидно всем вокруг. Он едва ли знает, чего ожидать за следующим поворотом, но точно знает одно - ещё одну трагедию он не вывезет. Его чудом сшитая психика просто-напросто расползётся по швам. Канда тоже это знает. Чувствует, как чувствовал всю жизнь опасность. - Обеспокоенность состоянием моего здоровья входит в обязанности экзорциста Юу Канды? Как мило, - цедит Ворон. - Ага. Объявляю плановый медицинский осмотр, готовь своё индюшачье рыло для забора крови, требуемый объём - три ведра. - Какие странные методы диагностики. Впрочем, чего ещё ждать от... - От? - Неважно. - Не, чё умолк. Давай договаривай. От кого? От подопытной зверушки из Шестой лаборатории? Ты ведь это хотел сказать? При упоминании Шестой лаборатории не сам Юу, пострадавший от её создания, а почему-то именно Стручок вжимается в угол повозки, стискивая банку с Тимом. И, лишь заметив это, Канда решает сбавить обороты. Сколько Стручок проторчал в его воспоминаниях? Видимо, достаточно, чтоб отныне делить их с ним; достаточно, чтоб - лишь по его безмолвной реакции - начать ориентироваться в море собственных, таких личных, таких жутких, всегда с головой затапливающих эмоций. Канда даже и не думал, что, позволив себе эту слабость раз, свыкнется с ней так быстро. В Эдемском саду змеиное яблоко с дерева познания, первый страшный грех и печать вечных изгнанников между собой тоже двое делили. Наверное, страдание и правда любит компанию. Но если про себя Канда многое уже начал понимать, то насчёт Стручка пока что может лишь догадываться. Полегчало ли ему, когда он рассказал Юу о своём прошлом? Привыкнет ли он делить хоть с кем-то своих собственных демонов? - Да хватит ва-а-ам, - умоляет Джонни, начиная уже потеть то ли от духоты, то ли от слишком нервной обстановки. Оставшийся путь все едут молча, каждый думая о своём. Канда думает о том, как часами ранее, перед самым отъездом, на крыльце генеральского особняка ему в ладонь скользнули чужие тёплые пальцы, передавая записку. «Местоположение могилы Маны. Я там всё указал, так что, думаю, не заблудитесь. - Пробормотал Стручок, не сразу отдёргивая руку - то ли оттого, что всё ещё не был уверен в правильности своего решения, то ли просто по рассеянности. - Если что, внутри... в гробу... должна быть скрученная бумажка. У меня не было возможности отыскать зимой хоть какие-то цветы, а Мана их очень любил... цветы, растения... поэтому пришлось импровизировать, ха-х. В общем, ты узнаешь». Эту записку он мог передать и Тидоллу, если бы она не являлась чем-то большим, чем просто клочок бумаги. Негласным символом доверия между двумя замурованными в склепах людьми. И Канде хотелось сказать ему за это «Спасибо». Хотелось сказать ему «Прости». Он хотел даже, как дурак, обнять его прямо там - крепко. Так крепко. Чтоб боль ржавым копьём пронзила обоих, и не пришлось бы тогда никуда идти, не пришлось бы вскрывать чужие могилы, не было бы нужды узнавать горькую правду, снова биться в агонии, снова расставаться и теряться. Но он лишь кивнул. Напоследок слегка стиснув длинные белые пальцы в своей руке - новым, неконтролируемым и каким-то пугающе естественным для него рефлексом. Будто тело давно уже обогнало застрявший в сомнениях разум, и теперь тёплое касание для него было так же привычно, как и кулачный бой. Тело редко его подводило, чего не скажешь про всё остальное. Нет, Канда не верит в сны, но и без них понимает, что выворачивать перед Стручком душу сегодня - это всё равно что сказать «прощай» и не ждать завтрашнего дня. А прощаться он не намерен. Не время ещё им прощаться. Поэтому им нужно как следует изловчиться и обмануть смерть - так же ловко, как всю жизнь их обманывало счастье. Принятое им решение кажется абсурдным в своей простоте: если они не поговорят сейчас обо всём, о чём должны были, то обязательно выживут. Один раз ведь уже прокатило, верно? Вместо болтовни он, как те неповоротливые старые часы из рассказа Филда, уж лучше будет отмечать, наплевав на все приличия, мельчайшие изменения в лицах Стручка и Джонни. Которых, будто назло, генерал нарядил в их с Дэйсей старые тряпки - специальные тряпки для культурного досуга. В них они впервые посетили театр. Что-то из Шекспира. Кажется, «Макбет». К сожалению, этим двоим достанутся места в первом ряду. Если дойдут вообще. «Обязаны», - повторяет он как мантру. Как единственный возможный вариант, на котором держится его собственная психика. На Стручке его рубашка и штаны, его жилет и куртка - цвета самого синего неба, отражённого в зеркале самого глубокого океана. Ему их несколько лет назад Тидолл под цвет глаз подбирал. К ещё большему сожалению, они - как сапфировая синева жемчужной белизне облаков, - идут ему. Чертовски идут. А может, Юу просто устал видеть его лишь в траурных и кровавых цветах? Пока Стручок переодевался, он смотрел на него безотрывно, - как какой-нибудь извращенец, наверное, - выжигая оставленную им же самим рану от Мугена на внутренней стороне своих век. Невидимым клеймом наказывая себя. Зачем? Чтоб видеть дело рук своих, даже когда глаза закрыты, - такой вот личный потайной кабинет с ценными вещицами. Не имея собственных шрамов, Юу крадёт чужие и складывает их в тёмных закромах своей памяти. Конечно, заядлый коллекционер Тидолл, с детства учивший его разбираться в искусстве и вине, а не в сортах боли, им вряд ли бы гордился. Да вот только когда пытаешься выжить, снова и снова расшибаясь о собственные ошибки и воскресая на пепелище безвозвратных утрат, на гордость - что свою, что чужую - становится плевать в самую первую очередь. Остриженный, Стручок больше не похож на городского сумасшедшего и в куда меньшей степени напоминает ту несчастную женщину из - когда-то его - воспоминаний. Он вновь похож на того самого пацана, чьи внутренности так хотелось увидеть в день их знакомства, - очередной жестокой иллюзией, обманчивой надеждой на то, что ещё можно всё поправить, радушно пригласив смешного новичка с потрёпанным чемоданом и золотым големом в самое сердце Европейского подразделения. В его новый дом. В их общий дом. Уводящие Стручка теперь всё дальше от Ордена воспоминания и зацепки - такие же зыбкие и ненадёжные, как и дурные сновидения - очень уж схожи с теми, что гнали самого Юу к печальному призраку, к горю, к смерти. Им нельзя доверять, но игнорировать их ещё опаснее. Могла ли Чистая Сила навредить Мане? Был ли Мана тем, кем считает его Стручок? И, главное, мог ли так легко умереть человек, по чьему следу шли и Граф, и Орден, и все эти участники тайного сговора во главе с Кроссом? Юу начинает тошнить от одной мысли, что вся жизнь мальчишки - сплошная ложь. Что из-за этой лжи он в свои шестнадцать лет уже весь седой и искалеченный. Но Юу не для того сам сбрасывал с себя, как звериную шкуру, все эти внедрённые в него воспоминания и смыслы жизни, личные ограничения и предубеждения, чтоб так просто терять веру в твердокаменного Стручка, раз за разом вылезавшего из могилы и тащившего за собой остальных. Конечно, тут опасно другое: внутри этой пушистой седой головы, внутри этого пуленепробиваемого черепа, наверное, почти и не осталось уже живого места. Снаружи маска на маске и маской погоняет, а внутри - чужие голоса, чужие привычки, чужое мировоззрение, и всё это сливается в один несмолкаемый гомон, гниёт и отравляет остатки разума. Интересно, бывает ли он честен с самим собой хотя бы в собственных мыслях? Хотя бы иногда? Или Мана завладел им полностью? Неудивительно, что он так плохо ориентируется в пространстве - его ноги идут не туда, куда он их направляет; его глаза вынуждены искать чужой дом. Ещё и от приколиста Неа, помимо амбиций и желания принять непосредственное участие в их скверной вечеринке, толку вообще никакого, один вред - они со Стручком теперь как проблемная матрёшка, катящаяся вниз по длинной щербатой лестнице. Никто, конечное же, и не надеялся, что путь к разгадке будет лёгким. И всё же то, что Стручок больше не бегает от них с заклеенным ртом, уже большой шаг вперёд в решении их проблем. Дело за малым - смириться с тем, что правда, которую они все хотят как можно скорее узнать, не облегчит их положение, а лишь усугубит. И пока что это одна из немногих вещей, в которых Канда уверен. Потому что правда, даже жизненно необходимая, ещё никогда и никому эту самую жизнь не облегчала. Липовая улыбка Стручка, с трудом скрывающая отчаянье, отчего-то больше не бесит. Её уже не хочется сбивать ударами кулаков. Её хочется прятать от всех, кто может спугнуть; её хочется рисовать углём и тут же перерисовывать - до тех пор, пока сквозь штрихи не проступит что-то более настоящее; вокруг неё хочется построить теплицу и ждать, когда она прорастёт и окрепнет; её хочется отогревать тёплым лечебным отваром, как тяжело больного пациента. Он точно где-то её уже видел - такую же, но на чужих губах. Вот только никак не может вспомнить, где. Неважно. Вот она, здесь, перед ним - не иллюзия, не воспоминание. Как это, оказывается, тяжело - когда всё, что тебе в этой жизни нужно, не растворяется в тумане, не исчезает вместе с остатками сна, а сидит рядом, буквально в нескольких сантиметрах, и даже толком не думает о тебе. Чем ближе расставание, тем сильнее Канде хочется схватить - нет, не Линка за косу, не поводья генеральской повозки, не Муген, - Стручка за руку, и броситься с ним в бегство. Останавливает его от этой затеи не здравый смысл, не факт того, что им некуда бежать, а в кои-то веки ясное понимание собственного пути: до тех пор пока Юу будет убегать, он никого и никогда не сумеет спасти.

- VI - Who said it's easy, to be loved When you look over your shoulder And only see the wasteland?

Когда повозка остановится, Юу, разбитый и раздавленный не столько накопившимися бессонными ночами, сколько собственными мыслями, будет стоять у руин старинного средневекового замка и - до смешного наивно - заглядывать в лицо обнимающего его Джонни. Он будет мысленно брать все присяги, обеты, клятвы и обещания вернуться живыми - с него. Хотя бы с него. Когда же, уходя, он оглянется на оклик, - с неприятным тяжёлым чувством ожидая повторения тех ложных воспоминаний, загнанных Юу в память Апокрифом, - он увидит лицо, которое будто всю жизнь искал, но при этом никогда прежде не видел. Живое, мягкое и такое красивое, каким бывает последний в жизни глоток воды или закат. В нём, как в глубоком, заколдованном колодце, Юу увидит отражение собственных тревог, знакомое ощущение края пропасти, бесконечное предчувствие чего-то дурного и... то, чему нет ни объяснения, ни оправдания. Он будет, залитый светом закатного солнца, как собственной кровью во время синхронизации с Чистой Силой; он будет, затопленный светом искренней улыбки, как древние города стылой водой во время Всемирного потопа, - стоять как вкопанный. И ругать-ругать-ругать вечно убегающего от него мальчишку за всё подряд. За имеющие наглость вылезать из-под снега цветы, от которых теперь постоянно рябит в глазах; за надежду, которая, всё равно что неопытный палач, бьёт топором, но никак не отрубит ему голову; за страх потери, победивший страх обретения; за собственную, избавленную от шипов уязвимость, которая ему теперь дороже заточенной стали; за эту - самую невыносимую из всех существующих - улыбку. «Почему ты улыбаешься мне так лишь сейчас?» «Почему я делал всё, чтоб ты никогда мне так не улыбался?» Он будет ругать Стручка за все его дары, о которых даже не просил и без которых теперь вряд ли сможет. Но особенно - за его принятие. - Канда! Я ухожу, - прощает его и одновременно прощается с ним Стручок. Так же, как мелкий Тимоти Хёрст прощается с Эмилией, отправляясь на миссию и планируя вернуться уже к следующему вечеру, - всегда успевая к дожидающимся его, ещё не остывшим пирогам. Канда не умеет печь пироги, не умеет ждать и не умеет толком жить ни в принятии, ни в прощении. Не успел научиться - всё времени не было, как-то вот не складывалось. И этой неправильной, незаслуженной нежностью Стручок лишь подставляет их сейчас. Их обоих. Но, наверное, по-другому у них и не получится - ни во сне, ни в реальности; ни в ветреном Эдинстоне, ни в шумном Нью-Йорке. Нигде эту правильную, надёжную и такую спасительную дистанцию им не сохранить. Что ж. Канда честно пытался. И, словно обжулив самого себя в карты, он будет жадно... ... смотреть … смотреть, … смотреть уходящим вслед, не прощаясь, не отпуская. * * * - Хороший он мальчишка, этот Аллен Уолкер, - управляя повозкой, наконец решается осторожно нарушить их затянувшееся на несколько часов безмолвие Тидолл. - Однако что-то мне всё же подсказывает, что Мариан с ним ох как намучался. - Генерал ностальгически ухмыляется, косясь на ученика. - Ну, кстати, и поделом ему, козлу старому! Юу сидит рядом, сгорбившись, как старик, бездумно водит большим пальцем по алым вкраплениям белоснежной рукояти Мугена. Пока что это успокаивает. - Дождик, кажись, будет, - Тидолл поднимает глаза к небу. - Смотри, облако похоже на цветок... или на звезду? Да не, скорее на снежинку. Юу медленно, неохотно отрывает взгляд от катаны, смотрит на небо и видит лишь сизые тучи. Грязные, раскиданные перья из разорванной собаками подушки. - А помнишь, как там было у друга нашего, Танэды Сантоки? «Осенний дождь. Под дождём ухожу всё дальше в сырые горы…». Мне, правда, больше нравилось другое: «Бутоны в траве, бутоны на ветках деревьев - а я всё иду…». Твоя очередь, Юу. Давай, я уже аж целых два вспомнил, не отставай. Но Канде не хочется играть в эту с детства знакомую игру, потому что из всех хокку японского поэта ему запомнилось одно-единственное: «Оглянулся на оклик - но вокруг лишь осенний лес. Падают листья…» Надо обязательно прочесть и запомнить новые, думает он судорожно, другие, более воодушевляющие, что ли? Что-нибудь про весенние праздники, что-нибудь про вкусную еду и домашний очаг. Что-нибудь про долгожданное и счастливое возвращение домой, где пахнет подгоревшей сдобой и душистым чаем. - Сейчас. - Вдруг резко говорит Канда, садясь ровно и по-ястребиному всматриваясь вдаль. - Что такое? - Давайте поедем на кладбище сейчас. - Я понимаю твоё нетерпение, Юу, но не лучше ли сначала... - Прошу. Пожалуйста. Давайте сделаем это сейчас. Генерал вздыхает, но так легко, будто заранее был готов к смене курса и оговоренных ими планов. - Видит Бог, Юу, я мягче разваренного шпината, когда дело касается тебя. - Поворчав для вида, он и сам теперь опускает голову, добавляя грустно: - Только ты, мой мальчик, умеешь одновременно требовать и умолять. * * * Всю дорогу от кладбища в Орден Юу лежит внутри повозки, вжимаясь мокрой от дождя щекой в шершавые доски. Его руки трясутся, но не от холода; его голова раскалывается, но не от мигрени. Перед глазами серая, неумело скрученная бумажка расползается под тяжестью дождя, - самый безжизненный и самый ценный цветок, который он когда-либо видел. Вот он есть - и вот он исчезает. Как чья-то память. Как чьи-то обещания. Как тело мертвеца, на чьей груди он должен был покоиться. Тихо-тихо, на грани слышимости, - Юу скулит. Ногти беспомощно скребут по дереву. Зубы прокусывают губу до крови. Сердце словно в кипятке варится. «Держись, дальше будет ещё тяжелее. - Сказал ему генерал, возвращая с помощью Чистой Силы пустой гроб на место. - Когда Уолкер потеряет землю из-под ног и полностью утратит веру в свой путь; когда он начнёт думать, что на всём белом свете нет никого, кто бы понял его, - вот тогда ты, именно ты, Юу, должен быть с ним рядом. Горе открывается лишь горю, сам знаешь, но если дашь слабину, оно поглотит вас - да так быстро, что и глазом моргнуть не успеешь. - Он снял капюшон и подставил голову под холодные капли. - Последнее, чего бы я хотел, так это взваливать на тебя столь непосильную ношу. Но куда ж ты теперь без неё, верно? Да и из всех нас, искренне желающих ему помочь, боюсь, лишь ты один сможешь до него докричаться. Правда, никто не в силах дать гарантию, что он тебя послушает. И к этому тоже надо быть готовым, Юу...» Да, Канда выбрал этот путь сам, прекрасно зная, что каждый новый шаг будет обещанием чего-то худшего, ещё более страшного. Но найти свою тропу всегда проще, чем идти по ней. Но идти на свет всегда легче, чем быть этим светом для других. Канда жмурится и скулит снова - чуть громче на этот раз. За двоих сразу. Тидолл делает вид, что не слышит. И старается ехать чуть медленнее.