Flower boy

Канда никогда не ходил на исповедь. По целому ряду причин. Уже первых трёх из длинного списка было больше чем достаточно, чтоб раз и навсегда забыть дорогу к конфессионалу: врать у него получалось скверно, сожалеть о содеянном он терпеть не мог, а за ничем не прикрытую суровую честность его сразу бы отлучили от церкви и сожгли на костре. Никто в Ордене и не настаивал (кому нужна честность от всегда выполняющего свою основную функцию инструмента?) Принятие верных решений, да и правильные поступки в целом давались ему, божьему апостолу, лишь с виду легко. Внутри же всё, как правило, натужно скрипело, протяжно выло и мучительно ныло, - словно он и сам был акума, на металлические рёбра которого наматывалась истерзанная душа. Потому что даже те вещи, за которые его хвалили и высоко ценили, казались лишь ещё одним звеном в цепи всегда натянутого поводка. Но Стручок, чёрт бы побрал этого вездесущего гадёныша, и тут умудрился спутать карты: повторно сбегая из Ордена в поисках преступника, Канда чувствует, что совершает один из самых правильных поступков в своей жизни. И впервые получает от этого удовольствие. Ненавидеть было легче. Да, в принципе, многие неприятности и задачи, которые ещё в недалёком прошлом казались трудными, сейчас, оглядываясь назад, можно смело признать незначительными. Ведь, когда сослепу ищешь белого кота, свернувшегося на бледном диске луны, все остальные проблемы кажутся не сложнее примеров из задачника Тимоти Хёрста. Когда у кота внутри бомба с таймером, отсчитывающим время, всё остальное кажется сущим пустяком. Время. Именно его Канда никогда по-настоящему не ценил. Времени всегда казалось достаточно для страданий, ненависти и обиды, поэтому почти ни одной секунды так и не было потрачено им с пользой. - Р-р-ривер и Джиджиджиджиджи-и-и-и.... - Ривер и Джиджи, я понял! - ...джи-и-и... да. Они. Они с-с-с-ска-ик!-зали, что раз Аллен вот, несмаря-я ни на что... ик!... верит в собственный путь, то мы… мы-ы-ы просто…ик!... обязаны... это вот... тоже... - Что? - Ну, короче, верить… ик! - В кого? - В ну... этого… как его… ик! - В Санту, да? - Нет же-е-е! В Ал! Ле! На! В-в-вол… В-в-в Уо-о-о-ол… - он вытягивает лицо, будто готовится дудеть в горн, знаменующий наступление Судного Дня. – В-в-ву-у-У-у-у-о-о-ол-л-л-л… - Да не ори ты. - Ой-й-й! А ведь точно-о-о! Думаешь, за нами всё ещё сле…ик!…дят?? - Нет. Думаю, что, если Стручок ещё не успел оглохнуть, он услышит твои пьяные вопли и, от греха подальше, свинтит в какую-нибудь Южную Африку. Ищи-свищи его потом. Джонни испуганно оглядывается и спешно затыкает себя картошкой. Попав в рот только с третьего раза. Собутыльник из Гилла отвратительный. Зато друг что надо. Поначалу, правда, Канда не возлагал на плюгавого учёного больших надежд. Но, как показывает практика, делать ставки - вообще не его. Потому что мозгля Джонни, ни разу не появившийся в тренировочном зале; тот самый Джонни, беспомощно наблюдавший за тем, как из его друзей вылезают монстры; исполнительный и старательный Джонни, но сильный лишь тогда, когда Комуи отдаёт ему распоряжения; безнадёжно влюблённый Джонни, бросивший подружку-учёную, с которой его все в Ордене уже давным-давно мысленно поженили, - этот Джонни, отвергнув прискорбные факты неизлечимости Ноевого пробуждения и смертоносности Мугена, решительно уставившись в дорожную карту, день за днём демонстрирует Чудеса Веры. Его оптимизм заразен, потому что действует подобно анестезии - убирает боль и превращает надоевшие кошмары в желанные грёзы. Слушая его пустопорожний трёп, складывается ощущение, что Стручок метнулся за булочками в ближайшую пекарню, и вот-вот, с минуты на минуту вернётся - конечно же, с пустыми руками и идиотскими извинениями, мол, так и так, только попробовать хотел, а когда очнулся, в бумажном пакете одни лишь крошки остались. Весь в липком креме и джеме, как свинота, зато сытый и довольный, вот сейчас уже как раз явится, дорогу только перебежит и... Канда стряхивает с себя наваждение и с подозрением косится сначала на початую бутылку текилы, потом на соседа. Джонни Гилл опасный человек. Но разве другой бы бросил всё ради объявленного в розыск экзорциста с желтоглазым Ноем внутри? Ради проблемного мальчишки, который прожил с ним под одной крышей от силы год? Стручку, где бы он сейчас ни морозил свой тощий зад, нужен был кто-то именно такой под боком - тёплый, как вязаные варежки, намертво приделанные к рукавам. Кто-то, у кого хватит сил не замечать страшную реальность их бытия. Всем потерянным, запутавшимся и ввергнутым во тьму нужен такой проводник, - безумный достаточно, чтоб идти вопреки. Ведь даже проводникам нужен проводник, верно? А вот Алма бы, наверное, сказал, что Джонни Гилл похож на маленького неуёмного мышонка. Того самого, из стремноватой рождественской истории Юджина Филда, чью сестру слопал переодетый в Санта-Клауса кот. В ней рассказывалось о том, как этот самый мышонок и старые часы разговорились в сочельник с лунным светом, много где, в отличие от них, побывавшим и много чего повидавшим. Алме не нравилось читать воспоминание мышонка о коварном коте и глупой мышке-сестре, Канде же становилось невыносимо скучно, едва начинались нравоучительные рассказы лунного света о всяких там пастухах. Но оба они любили один и тот же фрагмент: «… я очень стар, я прошёл много-много лье, и я видел чудеса, - говорил лунный свет внимательно слушающим его мышонку и старым часам. - Иногда я бросаюсь в океан, иногда падаю на спящий цветок, иногда отдыхаю на лице мёртвого ребенка. Я вижу, как играют феи, и слышу, как матери поют колыбельные». После прочтения они вдвоём пытались представить поющей своему сыну колыбельные главу Азиатского подразделения Тви Чан. Надо сказать, воображение рисовало пугающую картину. И одновременно доводило их до истерического хохота. Неудивительно, что Бак вырос таким. Мутнеющий взгляд Юу лениво скользит по полкам с разноцветными пузатыми склянками, по блестящей лысине трактирщика, по грязной барной стойке, по разбросанной ореховой скорлупе, пока не останавливается на фотокарточке с Тимоти, Джиджи и Стручком. Интересно, полусонно думает он, а Кросс пел колыбельные? Или это делали за него добросердечные проститутки, поддаваясь материнскому инстинкту при виде глазастого сопляка? Неизвестно, кто и что пел Стручку перед сном, кто и что ему читал (и читал ли вообще?), но так не то что детей, так даже кактусы не выращивают - с напутствием не дожить до расцвета. Старикан Зу Мэй (человек с руками по локоть в чужой крови; человек, познакомивший Юу с миром растений) и тот первым делом учил строить теплицы. Иногда исполнение колыбельных всё же лучше доверить механическим куклам. - Ты не разтр... не разс-с-страй-и-йвася. Мы его най-ик!-дём! Я вот прям знаю это, - даже будучи пьяным вдрызг (особенно пьяный вдрызг), как мантру повторяет Гилл, но пока что находит покрасневшим от выпитого носом лишь остатки закуски в своей тарелке. Удивительно, но Юу не расстраивается. Юу, прямо как в детстве, спокойно слушает все эти наивные сказки и ходит с ним, как с игрушечным компасом. В надежде, что хоть разок каким-то чудом его стрелки укажут верное направление. Что хоть раз ему, страшно невезучему глупому прокажённому Юу, повезёт. Кажется, ещё никогда он не доверял никому так слепо. И от одной только мысли об этом ему самому хочется нажраться вусмерть. Стручку в его дурацком плаще ничего не стоит скрыться за туманными стенами портовых городов, в промозглой пелене чужих чаяний, в серой хмари собственных (и бесконечном количестве чужих) тайн. Зима наступит - и тогда его вообще никто не сможет отыскать. Не будешь же в каждый сугроб нырять, так ведь? (Честно говоря, Канда не совсем уверен, что не будет нырять, и что не будет нырять в каждый из них). И, разумеется, он имеет полное право теряться, прятаться, не отзываться. Уж точно не Канде осуждать кого бы то ни было за желание бежать прочь, из сраной тюрьмы. Только вот не искать его они не могут. И вот тут Канда не то что осуждает - он все его кишки проклинает, листая блокнот с адресами кредиторов. Если на поиски уйдёт три года, считай, им ещё крупно повезёт. А поскольку везение Юу с малых лет считает штукой абстрактной, подлой и крайне неоправданной, картина рисуется ему, мягко говоря, безрадостная. Но уж к такому положению дел хотя бы не нужно привыкать. * * * Хорошо, что он никогда не делает ставки. Потому что, когда возникшего прямо посреди городской площади и проглотившего людей акума вдруг разрывает на части, словно ненасытного волка из "Красной шапочки"; когда на месте этой твари вдруг оказывается (нет, не Красная шапочка) седой клоун, держащий (подобно деве святой с витражей) ребёнка на руках, - вот тогда Канда всерьёз задумывается над тем, чтоб положить Гилла аккуратно к себе в карман и впредь доверять лишь его интуиции. Надо же, мальчишка даже в костюме клоуна умудрился привлечь его внимание и выбесить. Даже в костюме клоуна он кажется пугающе потусторонним - настолько, что первым делом хочется рухнуть пред ним на колени и начать истово каяться. Звучит, разумеется, как приговор. Если не задумываться над тем, что довольно многое, с чем мирится Канда в последние дни, можно охарактеризовать подобным словом. Этот новый Канда пугает даже самого Канду. Зато бесстрашный в своих чувствах Гилл бросается к беглецу, широко раскрыв объятия: ревёт как дитя, и из его рта бурным потоком льются все эти глупые, смешные, розовосопельные словечки. Ледяным комом застрявшие в горле Юу. Липучий, сладковато-ядовитый душок притонов, краплёные и заранее припрятанные в рукавах игральные карты, разваливающаяся обувь, присохший к позвоночнику живот, накладные ресницы, нервное истощение и засохшие пятна клоунского грима на коже, - ну да, примерно так и должен выглядеть самый преданный своему делу экзорцист Чёрного Ордена. Канда вдавливает его в каменную брусчатку, как единственные уцелевшие после пожара семена во влажную почву; стирает с него чужое, нарисованное лицо - остервенело, отчаянно. Чётко и ясно понимая одно - если он не увидит тупую морду Стручка сейчас же, его самого разорвёт на куски. - Ты мне кожу с лица содрать хочешь, Дураканда?! - оглушает знакомый голос, и сердце предательски, со всей дури бьёт изнутри, как свинцовый кастет в тёмной подворотне. И волна боли такая мощная, что удар ногой по голове почти не чувствуется. Подрос, зараза. Даже рычать стал увереннее. Кто бы мог подумать. Декоративный щенок с бантиком на шее, ходячий лакомый кусок для голодной стаи волков, походу, оказался волкодавом. Аферист и интриган Мариан Кросс им в Орден другого бы и не подкинул... Да другой бы с таким учителем, как Мариан Кросс, и двух дней не протянул бы. Надо было сразу же догадаться. Отросшие волосы рассыпаются вокруг головы мягким ореолом, и когда он краснеет, становится похож на катарантус - белый с розовой сердцевиной. Наверное, какая-то очень редкая порода волкодава. Алма бы сказал, что у Стручка волосы цвета майонеза. Не, он бы сказал - «патлы майонезного цвета». Так он говорил про всех седовласых. Канда говорит: - Твою мать, утырок, ещё раз попробуешь сбежать, и я эти неугомонные ноги вместе с вонючими сапогами тебе в пасть засуну! Но, как истинный ученик своего учителя, он плюёт на угрозы и в очередной раз выскальзывает прямо из рук, демонстрируя новый фокус с исчезновением. И пока они с Джонни гоняются за ним по всему городу, Канда невольно ловит себя на мысли, что покойный Говард Линк тоже, видать, батрачил за долги: может, он крупно обосрался и за это его собирались отправить в ссылку (на остров Елена, на рудники в Сибирь, на каторгу в Австралию), но в последний момент пригвоздили к экзорцисту Уолкеру, дабы наказать сильнее? Вполне возможно. Стручок так расстроился, узнав, что тот окочурился... Интересно, грабители банков на Диком Западе так же расстраивались, когда узнавали о смерти годами сидевших у них на хвосте шерифов? Ещё несколько минут назад Юу хотелось встряхнуть мальчишку как следует, крепко приложив затылком о брусчатку, и возмущённо рявкнуть: «Ты по кому скорбишь, придурок?! По конвоиру своему??» Но, перепрыгивая через грязные ступени, протискиваясь сквозь толпу хмурых рабочих, перелезая через ограды, колючие кусты, гружёные телеги, Канда почти проникается сочувствием к Говарду Линку. Почти. Пока вскоре не узнаёт, что воронья шавка жива и здорова, и даже продолжает брать след.