На часах было без пятнадцати девять вечера, когда тишину небольшой комнатки, местной гримерной, нарушил голос входящего с сумкой на плече на перевес Сону.
— Сегодня я определённо буду лучшим, вот увидите. — звонко, твёрдо и уверенно, вместо стандартного приветствия объявил тот.
Подкрашивающий губы бесцветным блеском Феликс скептически на это заявление изогнул тёмную, не выкрашенную в тон голубым волосам бровь, хмыкнул, встречаясь взглядом в отражении зеркала с ответным, однако вслух особого отрицания высказаному не изъявил. Юноша же подойдя к своему личному трюмо, сделал вид, что ничего из этого упрямо не заметил. Классика.
— Мечтай, — напротив Ли, устроившись на небольшом, но просторном диване у противоположной входу стены, тут же сие отбрил Хёнджин, не отвлекаясь от листания ленты соцсетей в телефоне. — Все мы прекрасно знаем, что сегодня счёт должен быть поделен между мной и Ёнджуном. И говоря, конечно, откровенно, выбор в его пользу даже не стоит. Всем ведь давно известно, что меня пытаются поймать сильнее остальных.
— Скорее отчаяннее остальных трахнуть, чтобы перестал таки всем сучить, — закатывая глаза, на очередную уже на этой неделе потасовку между младшими, бросил Чимин, что только успел зайти в помещение, и едва прикрыть дверь, когда услышал последнее предложение. Хотя, кто бы вообще сомневался, что здесь могли бы вестись разговоры о чём-то другом, право слово. — И я бы на твоём месте так этому бы и не радовался. Нарвешься ещё на подонков, попомнишь мой совет. — осадил тут же в вдогонку зло сверкнувшего в его сторону своими коньчными омутами он, после сразу окинув вниманием и остальных эту картину наблюдающих. — И вообще, вы почему до сих пор в одной гримерке? Я, помнится, просил Минхо вас расселить по разным, иначе неровен час вы и вправду подеретесь здесь. Вам бы успокоительное прописывать, лучшие вы мои, а не на сцену пускать. Дурдом устроили здесь. Я ему определённо ещё раз об этом напомню, – и одного из вас, надеюсь, отправят к девчатам. Может там вы, наконец, перестанете так явно бесить и нас, и себя.
В последнее время это и впрямь стало насущной проблемой перед каждым их выступлением, что изрядно мотало другим нервы, созерцанием двух едва ли не жаром негодования пышущих в лицо оппонента молодых людей. И больнее это тоже, почему-то задевало прочих, а не самих виновников разлада атмосферы дружелюбия в коллективе. С новой последующей встречей нагнетало по восходящей, и скоро уже рисковало перетечь в масштабную ссору, – оба танцора были отчего-то на диво пламенно вспыльчивы по отношению друг к другу. Особенно в последние дни. Причина до конца так и не ясна, – по крайней мере остальным.
— Протестую! — взъерепенился следом на эти слова Сону, коршуном поворачиваясь к старшему из здешних хёну, и чуть поджимая свои зефирные пухлые губы, с блеском клубничной гигиенической помады. — Я с ними просто не выживу, помилуйте. Они же оттачивают всё, как проклятые. Два-три прогона, и я буду трупом.
— Видите, он даже мысли не допустил, что это мог быть я. Сразу на себя намекнул. Я а ведь говорил, что и он себя девчонкой воспринимает, а вы не верили. Вот, пожалуйста, доказательства перед вами. — ехидно ввернул Хван, чуть отвлекаясь от смартфона и посылая задохнувшемуся в возмущении тому приторно-сладкую ухмылочку. И после сразу вернувшись к прерванному занятию как ни в чём не бывало.
Характер у Хёнджина с самого начала был не подарок. Чимин прикрывает веки, потирая двумя пальцами переносицу, и в который раз за последние только пару минут протяжно вздыхает. Устало и пораженно, – что-то в их клубе не меняется, например, склочность определённых особо взятых личностей. Неизменные насмешки в одну сторону, и, что закономерно, естественная негативная реакция на те с другой. Какого-то своего рода даже установленный канон поведения обозначенных людей.
Ким был худым и красивым парнем, это ни для кого не было секретом, и отрицать сие так же было абсолютно не рационально – но так же, как это бесспорно было его гордостью и вдохновением, это ещё иногда и становилось причиной его нещадного раздражения, потому что вот именно по этому же поводу старший никогда не упускал возможности по больному месту проехаться. Его красота отдавала тонкой гранью между мужской и женской. Такая вот на очень-очень тонкой линии балансирующая, – полные мягкие бёдра, но до неимоверности осиная талия, не сильно раскачанная грудная клетка, покатые плечи и длинные стройные ноги. Этакая эстетика
«Выбери меня» мальчика на минималках. Его правда бешено хотелось присвоить в единоличное и вполне объяснимое пользование. Может оттого, с момента его прихода сюда пару месяцев назад Хёнджин его и невзлюбил. До этого только ему прилетало столько комплиментов по поводу внешности и присущего ему очарования на фоне утонченной фигуры и грации в движениях. А теперь вот, приходилось делить это с каким-то выскочкой с замашками инста-дивы – потому что обожает всё и себя любимого в том числе фотографировать, – что называется
«сто селфи в час и вы мне не помеха». К тому же едва ещё и переступившим порог двадцатилетия не просто малолеткой, – а неимоверно въедливым и надоедающим. Бесит, одним словом. Жутко.
Они бы может и смогли бы подружиться, – всё же и общего было не меньше, – любовь к выступлениям с подоплекой так и появляющихся тёмных мыслей в головах у зрителей; их совместное обширное раздолье в костюмах, каждый второй чей образ из ряда вон откровеннее и обтягивающе некуда; и эта вот их общая черта некоторой сволочности, дерзкой ноты во время полной отдачи. Однако не сошлось. Звёздами не сложилось.
Быть бы им лучшими друзьями, если бы только Хёнджин был хоть на грамм меньше сукой, а Сону хоть на мгновение не так легко с полуоборота заводился, – но имеют, что имеют. Чимин ещё раз горько вздыхает, этим сразу прерывая едва не вошедшую в раж очередную склоку, и встречая не менее разделяющий его настроение по этой позиции взгляд Феликса, качает удручённо головой.
— Хёнджин, нам пора на сцену, — вместе с заглянувшей в дверной проём чёрной макушкой Ёнджуна, в комнате, кажется, даже дышать становится несравнимо легче. Ещё сильнее нагнетение рассеивается с уходом названного из дуэта сегодняшних танцоров открывающих вечер, – создаётся даже впечатление, что никто никому ничего и не портил, – ни настроение отдельно Сону, ни общую картину в целом.
Кажется, и работать всё же вроде можно.
***
На это клуб первым взгляд падает у Субина. Он выглядит заинтригованным, читая название стильно оформленной в чёрных цветах вывески и рядом расположившуюся не очень большую, размером не превышающую и локоть взрослого человека в высоту, и примерно сантиметров тридцать в ширину инсталляцию, наглядно изображающую тот самый цветок – георгин. Место выглядит вполне презентабельно, – окаймовка золотым по краям стеклянной двери, и лестница за той уводящая куда-то вниз, в чарующую неизвестность, едва ли не шепчут им
«ну давай же, зайди».
И студенты заходят. Окутывает сразу агатово–красным в переливах первых узнаваемых проигрышах The Weeknd, и они, вроде бы, успели к началу... Танцев? По крайне мере, создаётся такое впечатление, пока по помещению льётся мелодия и тянутся патокой слова песни.
Не занятым остаётся всего пара столов, один из которых на приличном расстоянии от сцены, возле самого выхода обратно, – уголок с мягким диваном, и они падают туда без раздумий. Не зря, же всё-таки пришли?
Двое танцоров, что сейчас выступают, выглядят крышесносно и, признать неловко, – возбуждающе.
Джисон и Тэхён переглядываются между собой, с самого начала не уверенные, нравится им здесь находиться или нет, и желают ли остаться тут дольше, чем то самое одно выступление на которое так вовремя попали, и не сговариваясь застывают вниманием на Чхве.
Вот уж кто точно желает.
Субин, кажется, вообще пропал, – он и сам не знает, то чьё лицо ему видится там, это иллюзия, или и впрямь реальность? Чего бы хотелось больше?
Чтобы всё обернулось фантазией, что можно списать на играющее красками рубина и граната освещение и саму атмосферу клуба, – томную, чуть отдающую готикой; или же наоборот, – подтвердились самые странные догадки, что мелькают кометами в раз опустевшей от остального голове.
Потому что это всё какой-то край.
Нечаянный шаг вперёд и не выберешься обратно, как не карабкайся по отвесным скалам и камням.
***
С первыми нотами, пускающимими ток предвкушения по залу, всегда кончались остальные звуки, и все замирали как пойманные врасплох горячими всполохами пламени. Необузданность оголённых чувств, идущих сразу вразрез с тягучей рекой трека и контраст теней в углах от ламп, умело настроенных перед самым началом выступления, поражал.
Музыка из колонок у сцены оглушала. Обтягивала кайфом по всем конечностям, не позволяя и двинуться тем, кто находится у самого подножия, первым столам, из-за напавшего на них оцепенения. Открывались обнаженностью все нервы, всё лилось наружу, – танец разговор души и тела. Сокровенные мотивы о чём-то, что хочется поведать миру, вкладывая суть в не обронённые вслух признания. О боли и тоске. О сиянии и радости. О любви в каждом из её многогранных проявлений, – счастливой и эфемерной, или фаталистической и больной. Сцена – всего лишь декорация на фон, а движения – те слова, что и не нуждаются в дополнительных разъяснениях. Каждый интерпретирует что-то своё и личное, выстраданное и пережитое. Хотя и мало кто желал в подобном месте рассуждать о чём-то более возвышенном и великом, чем банальное желание забыться, отречься от насущных проблем.
Искусство не продаётся, но тело – да.
В людях, чья валюта это деньги, нет смысла искать проблески понимания и рвения к душе. Главное яркая и цепляющая картинка, а не само содержание, что кроется под тысячами масок на молодых лицах. Сону и Феликс давно и не ищут понимания, – всё, что им остаётся это сиять.
И они сияют, – в пьяном угаре подвыпивших богачей, лицемерных посетителей этого места, и редких взглядах восхитительного трепета только первый раз сюда зашедших. Все они сперва смотрят так, – не смея отвести глаза и на мгновение, чтобы не пропустить ни единый вздох и взмах кварцево-бархатных ресниц. А потом вверх берут демоны, – и под ними только тонны алчности, похоти и разврата. Нет смысла жаловаться. Ко всему в итоге привыкаешь, и не размениваешься на чувства. Сожаление, сомнения и здравый рассудок, – в почётном списке непозволительной роскоши.
Как сказал Сону однажды Минхо, в одну из самых первых его ночей, тогда до дрожжи ошеломленному от стороннего напора юноше, — просто танцуй. Ни о чём не думай. Им не важна глубина, если это не глубина твоего горла или прогиба. Трудно в начале, но привыкаешь. Мы все привыкаем.
И он привык. Смирился.
Иногда лишь, в по-особому сильно отдающими в пол басами, ноги делали выученные наизусть шаги более проникновеннее, – не просто в такт, но сливаясь с мелодией и туманом создаваемого ими дурмана.
Иногда, губы с которых срывалось немое подпевание песням, выкладывали туда больше личного, чем вынужденного, и оживляли безликий вокал очередного певца, что впрочем и не сильно трогало зрителей, если не играло красками призыва.
Иногда, его танцы были чем-то куда более открытым и интересным, чем простое тело выставленное на показ за деньги и овации, – в них читалось печальное и минорное
«я бы хотел любви», но его перебивало громким и хриплым на полувдохе –
«ты сегодня был неотразим». И это сперва убивало, раскраивало на атомы – потому что всё это было не о нём, не о настоящем, не о том, чего так истерзанно хотелось. Разделения и принятия. Это о владении красотой.
Это было его
иногда, невольно проскальзывающее в редкие вечера, в которые обычно его амплуа отличались особой эстетикой дарка и тёмного секса, – но не имеевшее второго дна для прочих. И это иногда ничего не стоило.
Пришлось научится говорить окей.
На просьбу старших не продавать свои чувства. На грустно провожающие его во след глаза Минхо-хёна. На все эти липкие и полные продажности
«ты бы подо мной смотрелся охуенно».
Окей, – вы хотели секса? Он научился делать его недостижимым великолепием, – ещё одной визитной, карточкой «Чёрного георгина».
Все были в чем-то незаменимы.
Чимин в лёгкой грусти и создании пропитанного стёклой горечью настроения на всю ночь, – его выступления, если им выдавалось открывать, считались по праву лучшими в жанре изголяющих всё самое людское – слёз и обид. Выдерживающее натиск неверия и когда-то кем-то обронённого
«балет – не танец» превратилось в такой букет из эмоций, что послевкусие не удавалось вытравить более ни чем. Алкоголь только ухудшал то тихое и тайное в каждом, – не сказанное о семье и жизни. Об упущенном, что никогда не вернётся. Не купится.
Хёнджин и Ёнджун – играли искусно на нервах. Два отличника-студента хорографического факультета на направлении современного танца, в износ вводили отрывом в самых мрачных и тяжёлых, отдающих уже осязаемым напором на выносливость, как физическую, так и моральную, номерах. Разгон в любую гавань, – брейк, локинг, паппинг, в особые случаи что-то граничаще со стрипом, а возможно и электро или вог.
С ног сносящая, харизма – это всё к ним.
От пластики до самого до истомы выскабленного изгиба бровей.
Девушки за основу узнаваемых в их исполнении под себя подобрали всё самое пленительное, – чистое и открытое соблазнение модерном и включённым туда уникальным смузи из джаза и хауса. И переключались между сольными и групповыми как никто другой из них, – быстро, с размаху, и без чёткого такта. Вонён была до жжения в груди невообразима в медленных и плавных, почти любовно нежных выражениях, Юна всегда как лавой разливалась энергией, потрясающе владела вниманием, играя с наблюдателями в заранее ею с разгромом выигранные «кошки-мышки», Йеджи волной ледянящего водопада завершала круг реинкарнации падших и грешных самыми громоподобным композициями с орущим металлом или роком, и взрывала зал не просто свистом, – по ощущениям двенадцатибалльным землятрясением.
Но без преувеличения, контемпорари стало нарицательным и закреплённым именно за Ли и Кимом. Вот кто действительно умел напустить паволоки, затмевающей все разумные мысли, – хотя и им с Феликсом в полночь уже не нужно было стараться настолько сильно, чтобы толпа визжала от восторга, всё сделали за них старшие, что открывают зачастую программу, и элитный алкоголь, что разливают у бара Хисын и Джеюн, – двое молодых барменов. Но они не могли иначе, – не отдаваясь со всей душой текстам не очень и приличного содержания песен, и не выводя цепью связки поделенные на двоих. Взмах кистью, томный вздох, и взгляд полный огня и абсолютного безумия в зал, – до идеала отпепетированные ухмылки, раззодаривающие немых зрителей, и касания друг друга на грани ещё дозволенных. Ещё объяснимых.
Сону с Феликсом не нужно было ровным счётом ничего и придумывать, достаточно было близко выдохнуть в чужие губы, едва пальцами зацепляя встающие дыбом от мурашек по коже у затылка короткие волоски, и склонив к шее головы, языком отыграть по линии дергающегося кадыка самбу. Но они упорно следовали грязным словам, – казалось, если бы сейчас за ними не наблюдали десятки взбудораженных интимностью мрака с примесью алеющего неона глаз, то и запросто бы просто сорвавшись с цепи, разделись здесь же. Не стесняясь и не играя на публику, – накинулись бы зверьми, со равными укусами по телу и диким нравом до бледного мрамора ключиц в разлетах кремовых рубашек, – под которыми больше ничего. Их история извечно кончалась лишь одним и неизменным, – неподкупным ликованием и железными стояками в классических брюках. Стонами от наслаждения на тонком отличии от боли давящего всё осмысленное возбуждения.
И всё же, не взирая на все минусы подобной работы, – Сону бы не отказался.
Никто бы из них – нет.
Это затягивает, как наркотик. Топит в этом омуте. Когда в жизни нет более ничего значимого, это – тоже даёт смысл вставать с кровати по утрам.
Ничего важного или опасного, – в конце концов, никто ведь не может ему это запретить делать. Никому из них. Просто работа, –
такая же, как и все прочие на этом огромном свете. И эта ночь тоже не должна была стать чем-то из ряда вон, –
такие же жаждущие в темноте и отсветах неона глаза,
такие же безликие и замершие от каждого движения вздохи, и толпа, что хочет словно разорвать на кусочки, чтобы досталось каждому.
Совершенно ничего нового. В первых рядах постоянные клиенты, что здесь с самой первой пятницы открытия, и с тех пор еженедельно, на средних те, кто заглядывает пореже, но всё так же метко на дни вымученно-изумительных по атмосфере номеров, на задворках – некоторые из новых, ещё не до конца осознавших куда занесло, что затерялись самым случайным образом на ночных улицах Сеула и забрели сюда. Сону оглядывает их всех из-за кулис позади сцены, и улыбается коснувшемуся его плеча Феликсу, перед самым началом их выступления сегодня, – выходят шаг в шаг, и следом темнота накрывает сизым пологом.
Chase Atlantic - Okay
Окей, – репитом на влажных губах, текст знающих до подкорки исписанной вдоль нутра смеженных век.
Окей, – на пластинке в голове, заезженной до фантомных дыр от нескончаемых повторов.
Окей, – затягивается из колонок в зале, погружая всё в омут туманной кромки. Мутно и облигающе, по всему периметру не только сознания, но занимая во власть и податливое тело – алкоголь так не сможет. Это сильно и на ином уровне, – как таблетки и ты в нирвану. Накрывает, скрывая всё неважное в мраке ночи, делая его не заметным. И, что же,
окей, – он может это сделать. Всё в порядке.
Феликс притягивает его за талию ловко, выученно – его ладони обжигают сквозь рубашку, и это служит маяком, удерживающим сознание в этом самом неповторимом моменте. Больше нет ничего, – всё на второй план. Они в безумии, безумие в них.
Они – и есть безумие. Сону размызывает по губам юноши напротив ухмылку дыханием в другие, такие же призывно приоткрытые и блестящие под софитами, сейчас как никогда близкие, и руками соскальзывает по чужой шее, тут же уворачивась от других прикосновений, – оставляет после себя только ток бегущий по венам. Связки доведённые до идеала вчера, сейчас – как исповедь. У них синхрон до кончиков пальцев, – это рассказ о пережитом. Настолько вложенном в каждый шаг, – что кого-то бы убило от той боли, что несут в себе. Неправильной и мерзкой, – родной до истомы. Это о жизни, и как она может рвать на лоскуты, – выраженное языком искусства. Тёмного, как и их души. Холодного и разлитого сейчас по бокалам внимающих внизу, – чьи взоры это путы цепей.
Кристиан Энтони поёт им о том, что справляется. И да, – они тоже. Превосходно. Изгиб и волна в такт отзвуку пистолетной очереди.
Бёдра вблизи других, тесно и жарко. Они будут в порядке в конце всего, – как бы не кроило в миг отчаяния. Да, это – такая же зависимость, как наркотическая или никотиновая. Но им плевать, – пока играет музыка на всё плевать. И они это доказывают, – перемежаясь слаженными тенями в ало-приглушенных цветах, касаясь мнимо эфемерно, но до падения в грех сладко, – жгут чувствами, перебирая их, как на пианино клавиши. Их симфония, – это как отход от тяжёлой травки. Отдаёт какой-то горклой, но нужной апатией. И те её разделяют на всех, – от них будет ломать. Трещать по костям от зависимости, от желания принять, добавить, накинуть сверху ещё одну дозу.
К ним вернутся. Их не бросят. Не смогут, – привязанные этим наслаждением у кромки сумасшествия. И всё начнётся сначала, – за неделей неделя. Нет точки остановки, – однажды познав жажду желания и вкус свободы, вряд ли вернёшься обратно, в тусклую и серую обыденность, гнить в проблемах без продыха. Ты уже не сможешь, – что-то здесь меняет. В тебе, тебя, тобой. Нет, обратно пути нет.
«Клянусь, с тех пор, как я попал в это, я уже никогда не был прежним, да».
Митчел Кейв говорит им, что всё окей.
И это так. Феликс и Сону не жалеют ни о чём, – в момент соприкасаясь грудью, и глаза в глаза полыхая искрами от разожжёного внутри костра, – пока вокруг ошеломленное безмолвие и последние секунды на двоих разлитой песни, – без сомнения в этот раз затмившей прочих. Зал – в эстетическом оргазме. Выступление превзошедшее все смелые надежды и ожидания, – совсем новая толика вяжущая дорогим виски или коньяком в угаре замершей толпы. Лирика отдающая ароматом обречённого согласия, – да, я знаю, что психопат, но всё окей. И это полный, и безоговорочный успех. Ликование, – тоже одна из тонких масок безумия, расшитая великолепием кружева и узором людского вожделения. И они вкусив её, распробовав, – уже не откажутся. Это трудно, да и нужно ли?
Есть ли в этом смысл? Быть святым и праведным, – но существуя безвольным рабом созданной кем-то сверху системы. Всё так относительно нормально, пока есть кому соблюдать порядок – но тем, кому хорошо и за ним, – зачем отказывать себе в радости.
Взрыв. Сегодня произошёл взрыв сверхновой, – эйфория обрывается волной цунами. Неистовая реакция заполняет полностью, – танцоры покидают сцену опустошенным, выжатыми досуха, выложившими там по громадносу осколку от души, но безмерно удовлетворённые. Тело будет столь же неистово гореть следующие дня два, – но полученные эмоции останутся гораздо дольше. И это и есть то, почему они всё ещё здесь, а не сбежали отсюда. Хлеще чем напиться чувствами до дна, – нет изощренее способа убить в себе совесть.
Так и есть, – психопаты. Минхо-хён сегодня может и не тронет, но выскажет потом обязательно, – и тем, кто знает, что за смысл несёт эта песня, и кто видел, что они сегодня вытворили с танцем на общий показ, – не нужно будет подбирать более ёмких слов. Всё уместится в одно лаконичное – пиздец. Натуральный. Всеобъемлющий. Тот самый, которой про
«не продавайте себя на чужое счастье». Безумцы, – вот уж кто про покой едва ли слышал. Но это будет потом, – в понедельник, или, если повезёт, во вторник.
Ли и Ким – не сделают даже и виноватого вида. Ни о чём не жалеть.
Да.
***
Кажется, кто-то почти готов задохнуться от только что пережитого и не вкладываемого в связные предложения шока.Тэхён оборачивается с округлыми почти идеально глазами на в разной степени, но одинаково всех павших в прострацию от увиденного друзей.
— Это что только что такое вообще было? — севше вопрошает Кан. — Вы куда меня вообще привели?
За столиком воцаряется неопределённое настроение, – толком сложить и пару слогов не может никто. Субин, не отошедший до сих пор от поразившего в самое сердце образа первого танца, – никогда под собой и не предпологавшего лицезреть нечто подобное, – икает сам того не ожидая вовсе, чего и пугается больше, когда к нему не менее этим озадаченные парни поворачиваются.
— Я что-то... Жарко, ох. — не в силах собрать воедино нечто более связное выдаёт Джисон. Нельзя не согласится, – вот уж подобного хоть отбавляй. Речевой аппарат, вероятно, и сам немного выпал в осадок. Все они – вот так вот выпали в осадок. В полный крах. После первого номера, никто так и не определился, — уйти или остаться, и пока кого-то одолевали сомнения, а кого-то утопили в себе разного толка думы, как громом среди небес по нарастающей на них обрушился ещё один шквал и шторм. И это добило на поражение, – непонятно, в какую секунду появились коктейли, но уже после первого же глотка целесообразно покинуть это место не вышло бы ни у одного из них.
И тут кончилось всякое понимание происходящего.
***
Как только затихает последний всплеск аплодисментов, и они скрываются вновь за завесами обличительной тишины, – оба могут выдохнуть. Танцы, несомненно, отличный способ держать фигуру в тонусе, – их отдача и изнуряющие, но приносящие ни с чем несравнимое блаженство после бесчиленных репетиций, и отчётного показа эмоции, – это за пределом объяснимой обычным человеческим языком гордости.
Стоит скрыться от прицела внимания, как Феликса едва успевшего перевести дыхание, за собой в коридоры на второй этаж утягивает Хёнджин. Сону даже не пытается выглядеть хоть на приличном минимуме удивлённым, – то, что эти двое с самого едва ли знакомства состоят в весьма сомнительных постельных отношениях здесь неизвестно, разве что слепому. От них исходит вполне реальное физическое напряжение, и временами такой раздрай обречённо–затяжных разговоров всегда с исходом в грубый секс, что это уже не трогает. Жаль только Чанбина, одного из охранников – потому по понятным причинам, Хван не самая лучшая партия для серьёзного и длительного общения, а о том, что раньше Ли и Со были парой, не говорят, но до сих пор помнят. Не в их присутствии, но шёпотом и молчаливым сочувствием меж, – от барменов и до самих танцоров и даже Минхо.
Ким честно не хочет разбиться ни в причинах, ни в мотивах чужих поступков, – это было до его прихода сюда два месяца назад, сразу после смерти старшего брата и его похорон, и ему тогда было нужно что-то, что заставило бы с головой упасть в упорный труд, чтобы после ни мыслей, ни каких снов до самого утра. Упал, – вырубился. И он это нашёл. Юнги бы, конечно, не одобрил.
Но Юнги здесь больше нет. Минхо-хён может только ему чуть отчаянно улыбнуться, и растрепать кармин волос, что в память об умершем теперь горят на прядях, – потому что цвет любимый и
«а тебе, Сонуя, очень идёт» – последнее, что осталось в прощание.
Пожар на волосах, адовое пламя в груди, и «Георгин» – наследие. И, это тоже – окей. Что есть. Сону не жалуется.
Ему удаётся жить дальше ни о чём, – как хён и учил с детства, – не жалея. Ни о поступлении на экономический, уже на второй курс которого в этом году перешёл в университете, ни о двухкомнатной квартире, что ему на восемнадцатилетие подарили родители, ни о той самой пустоте, что там пару месяцев назад и поселилась вместо него. Потому что тошно, – как бы не храбрился, всё ещё болит. Всё такое родное, – в стенах увешанных полароидами фотографий, в каждой из чьих изображений видны живые люди, – которых тоже больше нет в живых. Мягкая, как первые весенние цветы, хрупкая и ранимая улыбка мамы, – что и сама походила на георгин, свой любимый цветок, и была очень очаровательной женщиной лет тридцати пяти, когда её не стало. Очень неуловимая, на серьёзном, с острыми скулами и волевым подбородком, полулыбка отца, – такая же удивительная, как и не смотря на суровую внешность, чуткий характер.
И ухмылка Юнги, – диснёвая и до неверия, до ступора и невозможности сопротивляться, к себе располагающая с первых же секунд её появления. Такой вот казавшийся многим закрытым от общения, но внутри столь же чуткий и созерцательный, как и папа, от которого и перенял эти черты, – он был замечательным человеком.
Сону не живёт прошлым. Но и оно не отпускает. Душит. И спасение так неожиданно нашедшееся здесь, – пока единственное, что всё ещё заставляет жить. И та пропасть, что разверзлась где-то под рёбрами, после выступления тоже притупляется, – глушится царящей атмосферой и перекрывается набатом музыки, когда он возвращается спустя пару минут передышки в зал обратно, но уже чтобы тоже присесть на одном из крайних диванов, которые специально всегда зарезервированы для них.
На сцене Йеджи. Сегодня суббота, и это второй из их рабочих дней, и она – прекрасна. На повышенных тонах играет River, что успела заняться заедающим повтором в мыслях ещё со вторника, когда юноша её впервые услышал на тренировке в комнате у девчат, и это не раздражает. Его в этом месте до поразительного точно бесит только одно, вернее один, – а всё остальное, ставшее уже привычной рутиной, состоящей из репетиций в начале, и выступлений в конце недели, стало своего рода успокоительным. Как и коллектив, само это место, – для кого-то неоднозначное, для кого-то отвратительное, для кого-то желанное, для него – необходимое. Он прикипел ко всем, – может быть за конкретным исключением, – и ему правда было комфортно.
Сону ловит на себе взгляд одного из барменов невдалке, – Хисына, улыбается ему одними уголками губ, давая понять, что всё хорошо, и переводит всё своё внимание обратно на людей. На него почти не косятся, поглощённые кульминацией разворачивающейся впереди, и парню правда выдаётся пара свободных минут, прежде чем нужно будет вернуться в гримерку, захватить свою сумку с вещами, и как есть, не передеваясь вернуться домой, – завтра воскресенье и предстоит глобальная головомойка с курсовым проектом, за чей девственно-чистый вордовский лист тот ещё и не садился с того часа, как ту им задали. А скоро сдача, – маячит в двадцатых числах следующего месяца. Потому да, последние минуты покоя, прежде чем опять в темп бешенных будней, – это благословение свыше. Вернее, так ему казалось ровно до того момента, пока к нему за столик не подсаживается нежданный гость.
Его первым, уже до рефлекса доведённым на горьком опыте познанном, хочет упасть
«не знакомлюсь», но это банально не успевается.
Глаза напротив прожигают чёрной бездной с орлиным, хищным прищуром, – и слова не даются, костью обращаются в горле, вынуждая обратно их проглотить. Ким в ответ приподнимает аккуратную бровь, побуждая незнакомца прекратить его столь безапелляционным образом разглядывать, но добивается лишь наклона головы набок.
— Я могу выглядеть психом, и это моё право. — говорит он. И голос его низкий, тембром отправляющий в пучину экстаза от хриплого звучания. —
Psychopathic but it’s okay, okay.
И, вау, его английский роняет на колени тем, как совершенно безбожно играет на струнах натянутых внутри до предела. До скрипа, – тронь и пальцы в кровь и мясо. Чан и Чанбин в другом конце помещения, у дверей, косятся настороженно, всем своим видом дающие понять, что готовы броситься на помощь если только сочтут, прочитают по языку его тела, что всё это уже слишком, – но Сону не даёт повода.
Он даёт ухмылку на пухлых губах и оценивающий взгляд из-под полуопущенных тёмных ресниц.
Собеседник, если его только можно таковым счесть, – непозволительно горяч. Не разменивается на осточертевшие
«привет» и
«как вечер? », а с наклона дёргает за ним, – этим своим дьявольским басом. С одной только фразы его ни разу ранее не размазывало в ничто.
Так к нему ещё не подкатывали.
И одно уже это, – выделяет.
Chase Atlantic – это то самое личное
иногда, что проскальзывает в нём. При выборе песни на танец; при выборе на фон во время учёбы и поездок в транспорте; при всех проблемах, и одиночестве собственной комнаты – он скрывается в них. Смысл песен, – что-то настолько не для всех, что просто не дано проникнуться тем, кто не побывал на изнанке мира. Кто-то, у кого всё хорошо, — едва бы нашел спасение в столь православных по всему текстах. Не был бы здесь, – в клубе, где главной ценностью было молчание и неизвестность, приправленная красивыми мальчиками и девочками, которых можно по желанию купить на пару часов определённого досуга.
— Это такой оригинальный метод предложить мне переспать? — однако уточняет Сону, не спеша глупой ланью вестись на так явно сыгранных по верным знакам обстоятельствах. Оппонент молод и красив, – вполне возможно, что хитёр и умен, раз лишь по лицу и отдаче во время танца уловил его зависимость от именно этой песни. Но если бы он спал с каждым интересным экземпляром, – у него была бы уже коллекция из подобных.
— Это даже не предложение. Я не собираюсь ничего делать без согласия. Но «окей» в твоём исполнении это действительно, что-то из разряда «кончил бы не прикасаясь». — мажет без стеснения прямым откровением. Откидывается на спинку дивана, но так и не сводит прицела взора. Как на прочность испытывает, – мысленно подмечает Ким.
— И ты кончил? — интересуется со смешком он, облизывая юрким языком уста, чуть смазывая блеск и привлекая этим самым взор оникосовых глаз на свои губы. Да, – точно знает, какие ассоциации вызывает эти действием. Что вызывает им. Повторяет ещё раз вновь.
— Хочешь проверить? — принимая правила игры, спрашивает тот.
Сону думает, что и взаправду бы проверил.
