Возвращение в Лутц

Езоло был странным городом — по крайней мере, Дмитрию, сошедшему с поезда на некогда изящной, но теперь совершенно заброшенной станции, показалось, что он подошел бы любой стране, но только не Италии. Прижатые друг к другу, как сардины в бочке, малоэтажные кирпичные домики, очень похожие на те, что занимали улицы его родного Лутца, едва не соприкасаясь ставнями, скатывались терракотовым потоком прямо к морю, из-за чего весь городок напоминал не курорт (второсортный, сонный, но тем не менее), а плохо слепленную из глины крепость в пучине океана. Железная дорога из Венеции в Езоло пролегала по побережью, и Дмитрий с большими сомнениями смотрел на то, как в начинающемся шторме рыжеющие под всполохами солнца меж облаков стены города отбивают белые барашки волн. Они сидели в вагоне-ресторане — ехать оставалось не так долго, и Дмитрий предложил выпить шампанского в честь успешного пересечения двух границ без каких-либо проблем с документами, но после многозначительного взгляда жены вспомнил, что шампанское в их паре теперь можно было пить лишь ему одному. Наннель читала газету — пальчики в тонких кожаных перчатках нежно-голубого цвета нервно теребили линию сгиба. На первой полосе «Зубровского вестника» было напечатано ее собственное фото с подписью курсивом: «Звезда Венской оперы уходит со сцены на год». — Удивительную чушь пишут эти газетчики, — вздохнула она, — я ведь специально согласилась на их дурацкое интервью, чтобы никаких двойных смыслов невозможно было уловить! — Ты сказала им, что едешь на лечение к морю, — пожал плечами Дмитрий, — они, очевидно, посчитали, что за это время к сцене ты не подойдешь. Наннель взглянула на напечатанное внизу страницы очень мелко фото ее похищение — темное пятно мужского пиджака и высовывающееся из-под него ее испуганное лицо — и болезненно зажмурилась. — Я так виновата перед тобой, — внезапно сказала она, и Дмитрий вздрогнул: он боялся такого тона в ее голосе. Она положила ладонь на стол, и Дмитрий осторожно накрыл ее своей, поглаживая сквозь перчатку. — Никто не виноват в том, что случилось. Тот псих, что тебя похитил… — Он мог не преуспеть, — прошептала она, — но я ничего, кроме своей премьеры, не замечала. Ведь ты предупреждал меня, ты заранее понимал, что это может быть опасно, а я тебя не послушала… — В чем смысл корить себя теперь? — чуть жестче, чем надо, спросил Дмитрий, сжимая ее пальцы, — всё, слава богу, закончилось. Ты цела и в безопасности. Наннель подняла на него полные печали глаза. — Этого бы ничего не было, если бы я хотя бы попыталась быть нормальной, правильной женой. Хорошей женой. Дмитрий, тяжело выдохнув, чуть наклонился над столом, пытаясь поймать ее взгляд. — Будь ты нормальной женой, — проговорил он, протягивая вторую ладонь и едва ощутимо касаясь ее подбородка, — я бы, как ты любишь говорить, с тобой развёлся. Ты — единственная жена, которая мне нужна. Со всеми твоими совершенно невозможными недостатками. — Но я… Дмитрий положил пальцы ей на губы. — Ты бы в любом случае меня не послушалась. Я могу кричать, сколько угодно, но я бы не был с тобой, если бы не знал, что тебя невозможно переспорить. Если в произошедшем и есть чья-то вина, то она — моя. Я не смог обезопасить тебя даже силами своих людей, и за это я буду корить себя всю жизнь. Наннель, вдруг улыбнувшись, поцеловала лежащие у нее на губах пальцы. — Выходит, мы оба сплоховали? Дмитрий усмехнулся, откидываясь в кресле. — Надеюсь, что так крупно — в последний раз. Езоло встретил их послешторменной свежестью. Пряный ветер, нёсший в себе ароматы горных трав и легких ноток гниения, что присущи всем портовым городам, сбивал с ног, и Дмитрий инстинктивно схватился за перила на перроне, пытаясь второй рукой удержать шляпу. — Привыкай, — взглянув на него, пожала плечами Наннель, — здесь всегда такие ветра. — Надеюсь, что привыкать все-таки не придется, — пробурчал Дмитрий, — я планировал, что мы вернемся в Зубровку через пару недель. Наннель неопределенно махнула рукой и сошла с перрона, едва не падая, пытаясь оглядеть всё по сторонам. — Как здесь всё изменилось, — тяжелым голосом сказала она, и Дмитрий, спустившись следом, взял ее руку в свою. Вокруг тяжелым терракотовым скопом нависали дома. Город, очевидно, совсем недавно стал привлекать туристов, потому что балкончики, оббитые по углам, и то и дело вывешенное на сушку белье слишком явно свидетельствовали о том, что жители не привыкли к гостям. Несмотря на внешнюю неуютность, в Езоло нет-нет, да и проскальзывало что-то, что грело сердце: редкие люди, встречавшиеся на улице, расслабленно улыбались, витрины магазинов мило пестрели свежесорванными цветами, а дети в по-итальянски коротких штанишках с громким криком, никем не остановленные, носились вокруг базилики, стоявшей вплотную к странному зеленоватому водоему посреди центральной площади. Наннель, шедшая чуть впереди, вдруг резко остановилась, и Дмитрий врезался в ее плечо. — Что случилось? — спросил он, касаясь ее спины успокаивающим жестом. Наннель посмотрела на него со странным испугом. — Сейчас мы пройдем площадь, повернем направо, там пройдем через переулок и выйдем к особняку. С которого всё началось… — Верно, — неуверенно проговорил Дмитрий, — ты сама говорила, что твоя семья, должно быть, там еще живет… — Ты не понимаешь, — Наннель мелко задрожала, — представь, что ты покинул Лутц на половину своей жизни, и теперь пытаешься вспомнить, кем был, когда в последний раз прошел через его центральные ворота… Дмитрий подошел к ней вплотную и прижал к себе, заставляя уткнуться носом в свое плечо. — Я не могу этого представить. Наннель, не обращая внимания на то, что на них — странных, слишком дорого одетых для провинции, — начинали коситься местные, сжала пальцами лацканы его пиджака. — Я такая трусиха, Дмитрий, — пробормотала она, — я так хочу сбежать отсюда, хотя это я тебя сюда же и вынудила приехать… — Так, — строго сказал Дмитрий, поднимая ее голову за подбородок и заставляя посмотреть себе в глаза, — фрау Дегофф-Унд-Таксис, вы снова решили думать, что вы со своими проблемами совершенно одна? Наннель отвела глаза, но Дмитрий продолжал удерживать ее лицо высоко поднятым. — Мы вместе пройдем эту чертову площадь с переулком. И в дом твоей семьи тоже войдем вместе. Если что-то пойдет не по плану… —Дмитрий вздохнул, — тебе есть, куда бежать. За кем спрятаться. Всегда. Растроганная Наннель приподнялась на цыпочках и вместо ответа благодарно поцеловала мужа, игнорируя причитания каких-то пожилых горожанок рядом. — Тогда пойдем, — прошептала она, беря его за руку. Через несколько минут они стояли напротив особняка, затерявшегося в общем обилии городского рыжего камня на фоне небольшого зелёного сада. Дорожка, вымощенная брусчаткой, вела к тяжелой двери, и Дмитрию показалось, что с каждым шагом у Наннель все сильнее тряслись коленки. — Хватит трусить, — строго проговорил он, кладя ее кисть себе на локоть, — я держу тебя. Я всегда тебя держу. Наннель хотела было ответить, но тут дверь особняка с неприятным скрипом приоткрылась, и на пороге показался старый, как и весь дом, слуга и потертом старомодном сюртуке. — Пьетро? — несмело улыбнулась Наннель, переходя на итальянский, — Здравствуйте, мой дорогой! Можно мы войдем? Как я вас давно не видела! Слуга окинул ее недоверчивым взглядом и поджал губы. — Простите, сеньора, мы с вами разве знакомы? Дмитрий почувствовал, как сжалась ладонь в тонкой перчатке на его локте, увидел, как сложились в тонкую линию пухлые губы, и решил, что стоило вмешаться. — Мы к сеньоре Альбиноли. Старые знакомые, проездом в городе. Хотели навестить, завтра уже уезжаем. Слуга помялся, смотря попеременно то на грозного мужчину, то на его почему-то побледневшую спутницу и затем, чуть отойдя, пустил их внутрь. Наннель теснее прижалась к мужу. — Он меня не узнал! — чуть не плакала она, — Он возился со мной все детство, отвозил мои чемоданы на вокзал, а теперь называет «сеньора» и не узнает! — Ты сама говоришь, что, когда уезжала, была тощей девочкой с двумя белыми косами, — попытался утешить ее Дмитрий, — сложно сейчас при виде тебя представить этот образ. К тому же, сколько ему лет? Сто? Сто пятьдесят? — Должно быть, почти сто… — серьезно сказала Наннель, ступая на лестницу. Внутренне убранство особняка было скромным. Все говорило о том, что владевшая им семья, некогда, очевидно, весьма состоятельная, уже не первый десяток лет терпела разорение. Вперемешку с гравюрами и акварелями по стенам там и тут висели рамки с фотопортретами. «Мещанство» — подумал Дмитрий, но невольно зацепился взглядом за один из них. Этот был портрет молодой семейной пары: женщина в платье со скромным воротником держала под руку наряженного в золото тореадора. Оба не были юны, скорее, их возраст походил на их с Наннель годы, но они явно наслаждались обществом друг друга. Тореадор был неожиданно высок, изящен и обладал той странной полуженской красотой, какая встречается в северных Пиренеях. И у него — это было видно даже по фотографии — были такие же, как у Наннель, огромные светлые глаза. Наннель редко упоминала отца. В ту роковую ночь, когда они с Дмитрием раскрыли друг перед другом все карты, она, спустя несколько стаканов виски, обмолвилась, что тот был тореро, вышедшим на пенсию из-за травмы бедра и обосновавшимся для лечения в Езоло, где и встретил ее мать — низкородную аристократку, к тому моменту, успевшую развестись с коммерсантом по фамилии Альбиноли. Как и зачем тореадор взял фамилию новой жены, и как его на самом деле звали, Наннель не знала да и не хотела даже гадать об этом. Благодаря отцу Наннель могла сложить несколько грамматически правильных фраз по-испански, знала правила корриды и была, как виделось, не до конца разочарована во всем мужском роде. Единственное, что Дмитрий знал наверняка, так это то, что, не погибни красивый тореро на фронтах Великой войны с миллионом таких же мужчин, Наннель никогда бы не пережила того кошмара, что подготовила ей судьба — он бы не позволил ей, глупой, пятнадцатилетней, поверить в то, что заграничный хлыщ увозит ее в Вену, чтобы действительно жениться. Он бы не позволил её нуждавшейся в деньгах овдовевшей матери убедить Наннель в этом. Слуга провел их на верхний этаж, к большей из двух — судя по двери — спален, и хотел было доложить тому, кто там находился, о гостях, но Наннель с поразительной ловкостью подлезла у него под рукой, толкнула дверь и первой ворвалась в комнату. Дмитрий, грозно посмотрев на слугу, вошёл следом. На кровати с пышным, но поеденным молью балдахином, лежала пожилая женщина в старомодном чепце, скрывавшем, очевидно, облысевшую голову. Дама подняла на них помутневшие глаза, сложила руки на груди в благородном жесте и спросила — на удивление, очень чистым голосом. — С кем имею честь говорить, господа? Наннель на негнущихся ногах подошла ближе. — Мама, ты не узнаешь меня? — с ужасом в голосе спросила она, — мама, это же я, Наннетта! Дама смерила гостью безразличным взглядом. — Моя дочь мертва и оплакана уже пятнадцать лет как, — отчеканила она, — а кто вы, сеньора, я не знаю. Назовитесь, пожалуйста. Наннель, глотая слёзы, упала перед постелью матери на колени, безбожно пачкая подол юбки о слой пыли, лежавшей под балдахином. — Мама, пожалуйста! Ты убиваешь меня сама, теперь! Я жива! Я вернулась к тебе! — Как вас зовут, милая? — смягчилась дама, и вдруг взгляд ее упал на стоявшего в дверях Дмитрия. — Это графиня Дегофф-Унд-Таксис, — холодно ответил Дмитрий, глядя ей прямо в мутные глаза, — моя жена. И ваша дочь. С минуту она изучала его, игнорируя доносящееся рядом женские рыдания, и вдруг спросила на странном, но понятном Дмитрию наречии: — Вы цыган? Граф вздрогнул. — Откуда вы знаете этот язык? — Мой муж, отец моей дочери, был андалузским цыганом, — прохрипела дама, — поэтому я знаю, что, когда цыгане приходят, за ними на пороге стоит смерть. Я поняла ваш приход. Я готова. — Это предрассудки, — процедил сквозь зубы Дмитрий. — Это жизнь, — обречено сказала старуха, — когда мой муж переступил порог этого дома, в нем тоже начались смерти. Вдруг Дмитрия осенило: почти выбежав из комнаты, он добрался до лестницы и, игнорируя возмущенный писк слуги, сорвал со стены фотопортрет в чёрной раме. — Вот, — он грубо потряс портретом у дамы перед лицом, — посмотрите еще раз на вашего мужа и на женщину, которая льет перед вами слёзы, бессердечная! И одумайтесь! Старуха молча погладила пальцами портрет и вдруг потянулась и очень бережно коснулась пальцами подбородка Наннель, заставляя ту поднять голову. Несколько мгновений она вглядывалась в полные слез льдистые глаза и затем, тяжело вздохнув, приподнялась в стремительном движении на подушках. — Девочка моя, — пробормотала она, поглаживая Наннель по волосам, — этого не может быть… Ты умерла так давно… Из-за меня… Наннель дрожащими руками прижала морщинистую ладонь к губам. — Мама, я не умирала. Почему ты вдруг так решила?! — Твой муж прислал письмо, — слабо пробормотала сбитая с толку женщина, — о том, что ты сгорела от испанки. Что тебя сожгли, как всех зараженных… он прислал нам твой прах… Наннель закусила щеку, сдерживая отчаянный стон. — Мама, он не был моим мужем. Он продал меня в публичный дом, а сам сбежал. Но я вырвалась оттуда, мама. Я теперь свободна. И я замужем! Дмитрий, не осмеливавшийся подойти, наконец встал вплотную к кровати и оторвал Наннель от пола, заставляя встать на ноги. — Это ты, цыган, теперь ее муж? — странным голосом спросила дама, снова переходя с итальянского на древнее наречие. Дмитрий кивнул, как будто невзначай выставляя вперед руку с обручальным кольцом. — Значит, ты ее воскресил, — почему-то улыбнулась дама, — Полюбил душу на границе света и тени и забрал себе. Теперь я могу поверить во всё. И теперь понятно, почему ты так странно выглядишь, Наннетта. Будто это не совсем твое тело… — Да нет же!.. — чуть не закричала Наннель, но Дмитрий вовремя притянул ее к себе, положил ладонь на затылок. — Пусть думает, как хочет, — зашептал он ей на ухо, — ты ее не переубедишь. А если согласишься, она признает в тебе дочь, и вы воссоединитесь. Наннель пару раз дернулась в его руках, но затем затихла, проглотила слёзы и снова обернулась к матери, мелко дрожа. — Я так счастлива, что ты решила навестить меня, родная, — улыбнулась сеньора Альбиноли, протягивая к Наннель руки, — я знаю, у потусторонних душ с этим строго. Почему же ты раньше не приходила? — Прости, мама, — проговорила сквозь приступающие рыдания Наннель, — наверное, я просто была в аду. Дмитрий вспомнил притон, из которого Наннель совсем недавно выбралась навсегда, страшные рубцы, использовавшие ее спину, и подумал, что его жена в этой своей метафоре была не так уж и не права. Они вышли на улицу через полчаса, измученные и опустошенные беседой с обезумевшей от горя и прожитых лет женщиной. — Она меня не вспомнила, — причитала Наннель, уткнувшись лицом в сложенные ладони, — она считает, что к ней в гости пришел призрак в чужом теле. — Но она же признала этот призрак твоим, — попробовал успокоить ее Дмитрий, — она узнала тебя, что бы ни случилось. — Ты понимаешь, что это значит? — Наннель посмотрела на него красными от слез глазами, — весь этот город думает, что я мертва. Где-то на кладбище есть моя могила. Дмитрий, я приехала сюда, чтобы перестать быть фантомом, а в итоге — что?! Убедилась еще раз в том же самом! Я умерла, Дмитрий! Я умерла! Граф крепко обнял заходившуюся в истерике жену, прижимая к себе и совершенно не зная, как успокоить. Он понимал ее лучше, чем она могла подумать: тогда, в конце войны, когда он вернулся домой, все вокруг тоже считали его призраком. Тихого романтичного юноши больше не было — вместо него в очерствевшей оболочке барахталась совершенно израненная душа, которая, может, и хотела стать прежней, но слишком много зла повидала на своем веку. — Тише, тише, — шептал Дмитрий, укачивая ее в руках, как маленькую, целуя соленые от слез глаза, скулы, брови, нос, поглаживая по растрепавшимся рыжим волнам, — ты жива, Наннель. Ты стоишь здесь, со мной, и я чувствую, как бьется твое сердце. Ты живее всех живых. Просто у тебя теперь другое имя. Может и хорошо, что та девочка, которую мы вспоминали, умерла? Раз она видела столько горя в свои последние дни… — Она не должна была так глупо погибнуть, — всхлипывала Наннель, — она должна была раствориться в небытие, просто красиво исчезнуть, как роза, которую срезали в саду. А она сдохла от чахотки, и теперь весь этот чертов город думает, что я лежу в земле, смешенная с навозом, и из меня растёт трава! Дмитрий лишь крепче обнял ее. У него не было средства против разбившейся насмерть мечты. Вдруг рядом послышались чьи-то шаги. — Наннетта Альбиноли? — неверящим голосом произнёс кто-то, — Неужели это ты? Наннель подняла глаза. Рядом с ними, уронив на землю кепи, стоял, округлив глаза, молодой мужчина с чёрными глазами и лихо подкрученными усиками. — Винченцо? — спросила она севшим голосом, смотря на него так, будто увидела призрака, — Ты узнал меня? — Сложно не узнать девчонку, за чьим поездом бежал в ее последний день в Езоло, — нервно улыбнулся молодой мужчина, — но как? Какими судьбами, Наннетта?! или теперь ты, если не ошибаюсь, сеньора фон Тешем? Наннель скривилась, сжав инстинктивно руку Дмитрия в своей руке. — Здесь я как сеньора Дегофф-Унд-Таксис. Винченцо посмотрел с опаской начала на нее, затем на мужчину в чёрном за ее плечом, а затем, выдохнув со стоном, вдруг бросился вперед и заключил опешившую Наннель в крепкие объятия. — А я знал, что было что-то нечисто в этих твоих похоронах! Наннель, что-то с трудом проговорив, снова расплакалась, стискивая в пальцах рубашку старого знакомого. — Вы уже ходили к сеньоре? — спросил Винченцо, отстранив от себя Наннель после многозначительного взгляда Дмитрия, — я ее лечащий врач. Наннель улыбнулась. — Ты всегда хотел помогать людям, прямо как твой отец, — она взглянула на окна второго этажа, — она умирает, верно? Винченцо грустно вздохнул. — Она очень стара, Наннетта, и ей уже пора в ее долгую прекрасную дорогу. Хорошо, что ты приехала. Ей недолго осталось быть на этой земле. Наннель вновь подавила рыдания. — Она решила, что я призрак. Не поверила в то, что я жива. — Вполне могу понять, — отозвался сочувственно Винченцо, — она стала часто видеть призраков в последнее время. Недавно приходил сеньор Аурелио… — Папа?.. — ахнула Наннель, — Боже, теперь я не удивлена, почему она не поверила мне. Винченцо протянул руку и взял похолодевшие ладони Наннель в свои. — Подождите меня полчаса, я осмотрю сеньору, и мы вместе пойдем в город. Как же все обрадуются, когда узнают, что ты приехала! — Они не узнают меня, — горько улыбнулась Наннель, — меня не было здесь пятнадцать лет. — Ну, синьорину Альбиноли, конечно, узнают вряд ли, — подмигнул ей Винченцо, — а вот звезду Мари-Анн фон Тешем узнают тут же. Да еще и автограф попросят! Он снова улыбнулся, прикасаясь поцелуем к руке в голубой перчатке, и уже почти вошел в дом, как вдруг Наннель окликнула его. — Постой, Винченцо, скажи: где я похоронена? Молодой человек вздрогнул, задумавшись. — За домом, на семейном кладбище. Могилы — узкие, мраморные — давно заросли сорняками. Там и тут между плит пробивались кусты рододендрона, а на некоторых мох доставал почти до вершин белых резных крестов. Наннель, стараясь унять дрожь, долго ходила между ними, пока наконец не нашла нужное. — Смотри, — прошептала она Дмитрию, присаживаясь на колени перед плитой, — а вот и я. Это была детская могилка — такая, будто Наннетта Альбиноли никогда не выходила замуж, никогда не уезжала, а просто тихо скончалась в доме в возрасте неполных пятнадцати лет. Дмитрий положил Наннель руку на плечо. — Это не ты, — серьезно сказал он, — это воспоминание людей о тебе, которое они зачем-то положили в землю. — И тем не менее, — Наннель привстала и, сорвав с близлежащего куста гроздь каких-то немыслимых лиловых цветов, положила прямо под плиту и быстро перекрестилась, — это было счастливое воспоминание. И больше от него ничего не осталось. Имя «Мари-Анн Альбиноли», высеченное в мраморе прямо над несправедливо коротким сроком жизни, резало глаза, и Дмитрий, не в силах выносить его, приподнял свою жену над землей за плечи, заставив развернуться к себе. — Наннель, — строго, но ласково сказал он, чуть потрясая ее за плечи, — ты никогда не умирала. Ты начала с чистого листа свою жизнь, но она… эта девочка, которую я никогда не знал… она до сих пор в тебе. Все то, что чувствуешь ты, чувствует и она. Я люблю тебя вместе с ней. И вы обе носите нашего ребенка. То, что проходит и забывается, не умирает, Наннель. Пока хоть один человек об этом помнит. А об синьорине Альбиноли помнят уже как минимум двое. Наннель грустно, растерянно улыбнулась, положив ладони Дмитрию на щеки. — Она была хорошей девочкой, — прошептала Наннель, — пусть она останется светом. Когда они вернулись к парадному входу, Винченцо уже ждал их. — Ну что, сеньора Альб… фон Т… Дегофф-Унд-Таксис, — выговорил он не с первого раза, — вы готовы вспомнить, что значит жизнь города Езоло? — Не вспомнить, — поправила его Наннель, — узнать заново. На улицу, по которой они спускались, постепенно входил народ. На город медленно надвигался вечер.