***
В подавляющем большинстве случаев моральные кодексы не могут быть чем-то личным. Чем-то собственноручно придуманным, необязательным к выполнению; чем-то таким, что можно тупо взять и проигнорировать в силу своего дурного настроения, лени или простой человеческой глупости. Имея за собой нематериальную составляющую, они никогда не находят полного отражения в нормативно-правовых актах, не провозглашаются государством как императивная норма и, естественно, не обсуждаются на уровне Белого дома теми дерьмоедами в итальянских костюмах ручной работы. Кроме того, с их существованием в социуме всегда — наверное, в течение всех эволюционных процессов — был связан один и тот же любопытный парадокс: несмотря на отсутствие возможных уголовных или административных санкций, абсолютно каждый человек, попадающий в зону их надуманной юрисдикции, всё равно был обязан следовать им. Разумеется, обязан в том случае, если он не планировал оказаться втоптанным башкой в бордюр каким-нибудь случайным прохожим, который случайно — хотя, чаще всё-таки намеренно, так как прохожие по большей части равнодушны к чужим косякам, — распознал бы в нём нарушителя. Таких одарённых подозрительностью парней и тёлок — без роду, без племени, без чётко сформированных взглядов, основанных на собственном мировосприятии, а не на религиозных книжках, болтовне друзей и переменчивой истины в риторике прогрессивных масс-медиа, — в итоговом срезе наберётся процентов так девяносто из ста возможных. Цифра настолько внушительная, что вряд ли кто-то из их противников, будучи в здравом уме, стал бы высовывать нос из своего укромного угла или копать так глубоко, чтобы подобраться к ещё одному примечательному выводу. В конце концов, они же не идиоты, они же могут заткнуть глаза, уши и рот, а не переть против подавляющего большинства и цепляться за свой бред просто из принципа и ради права голоса. По крайней мере, такой позиции придерживался Саэ, не желавший никакой конфронтации с теми, чьи установки чтились и соблюдались им едва ли не с первых неуклюжих шагов. Рин же — вот этот Рин с его усугубляющейся мизантропией и прущей наружу агрессией, — очевидно, уже как пару лет неустанно рыл землю голыми руками, не жалея ни сил, ни утопших в грязи ботинок, ни своих ногтей, поэтому всё-таки смог докопаться до поверхностной сути вещей. — Они такие же конченые, как и мы, только в другой специализации. Никто, чёрт возьми, не идеален, но хуй кто из них признается в этом, они же трусливые, они же слабые, они же… Достаточно. Говоря иными словами, размножившиеся представители подвида человека разумного, с его слов… — Не-не-не, не смотри на меня так, словно я несу хуйню, — Рин оправдательно встряхивает ладонями, привставая со своего кресла. Бровь Саэ медленно ползёт вверх по лбу, по-детски большие глаза его младшего брата оживлённо сверкают в рассеянном свете экрана ноутбука, и он решает продолжить, хоть и более мягко и покладисто: — Я понимаю, они не все такие, конечно, но где-то семьдесят процентов из общего числа самых шумных… В комнате пахнет шампунем и травяным чаем, сонливость тактично гладит Саэ по распаренным после душа плечам, и он, поддавшись её уговорам, вяло взмахивает ресницами и сдерживает щекочущий горло зевок. Ну да, конечно же, повзрослевший Рин всегда доёбывался до мелких деталей, разделяя социальные кластеры на «достойных» и «не очень». В который раз за последние пару лет он рассказывает про то, что все эти мрази тщательно скрывают своё уродство в плане пренебрежения установленными порядками за унижением тех, кто на свою беду оступился в их присутствии? В который раз он упоминает о меморандумах, которыми ежедневно подтираются их создатели? В который раз он припоминает начало двадцатого века, когда чёрных держали заместо пахотных лошадей на плантациях, а из евреев варили мыло? — Для них ведь это тоже было нормой, прикинь? Так какого хуя я должен игнорировать свои… На периферии взмахивает ладонь, Саэ невозмутимо ведёт плечами, бормочет благосклонное «не должен» и кидает мутнеющий взгляд на одинокую плюшевую сову на полке с книгами. Та, кажется, тоже удивлена радикальным настроениям своего хозяина и прямому их следствию в виде её вынужденного одиночества в окружении пылевых клещей. Да, такое случается. Все люди взрослеют. Детство заканчивается, заканчивается началка, и на место беззаботных игр приходит унылый пиздец. Саэ не видит ничего удивительного в неизбежном, но замечает искреннее птичье непонимание в её пластиковых глазищах. Рин реально на неё похож. Был похож, пока не начал затирать свою дичь про то, что именно такой сброд больше других желает кому-то смерти и хвалит президентов за авиаудары и разрушенные города. Прежнего Рина — любившего переплетать пальцы и испуганно вжимать голову в плечи при прерывистых, неумелых поцелуях — не волновали их жизни, не волновало то, что именно такие пишут «мы все попадём в ад» и воодушевленно смотрят порно с детскими изнасилованиями, что именно такие дрочат на вспоротые животы и отрубленные головы, что именно такие трахают своих девок и жён, представляя молоденького соседа или того мальчишку из подготовительной, в которую водят свою дочурку. Рука импульсивно зачёсывает длинную чёлку, Рин раздувает крылья носа и гневно сверкает глазами, упоминая то, что многие из их условных — вставших у него на пути, вернее — противников наверняка топили щенков и котят, с садистским удовольствием давили жуков на ранчо, слушали тревожное шуршание мышей в мышеловках посреди пыльного, зассатого амбара. — А теперь, я тебя уверяю, все они с нетерпением ждут, когда сдохнут их престарелые родители, бухают свою своё пойло, соревнуются в том, кто кого выебет и по приколу воруют в магазинах. Саэ кивает, потому что и сам в курсе, насколько часто все эти люди завидуют, прелюбодействуют и пиздят. Орут громче всех, донося на других неправильных, чтобы не дай Бог, чтобы господин Обама, ФБР или многоуважаемый Сенат не поняли, что они, в теории, могут оказаться куда более опасными для общества, чем те, кто просто немного странный. Поэтому они куда легче примыкают к большинству, чем те, кто просто трахается за плотно сдвинутыми шторами. Поэтому и подчинение их голосу — читать как «голосу большинства» или же «голосу народа», — становится элементарным идеологическим постулатом, эдаким сейсмостоустойчивым железобетонным фундаментом, над которым надстроено остальное общество. — И вот, — резко выдыхает Рин, замирая посреди комнаты со сжатыми кулаками и бурлящим ненавистью взглядом. — Пока общество живёт в их лжи, ничто не пошатнётся, понимаешь? Снова кивнув его идеям — стоит признать, в них, исключая концепцию всеобщей и взаимной ненависти, граничащей с массовым истреблением, есть рациональное зерно, — Саэ услужливо пододвигается на матрасе, уступая нагретое место, и призывно дёргает подбородком. — Сюда иди. Под пальцами скользят синтетические нити, покрывало шуршит и щекочет под коленками, проминаясь под тяжестью чужого тела. В груди Саэ, несмотря на изначальную подоплёку их разговора, на удивление свободно и спокойно — это ведь здорово, что Рин имеет возможность высказаться, выплеснуть всю эту дрянь наружу, не позволяя ей вскипеть под кожей, а затем подбиться плечом к плечу и успокоиться. Кровать проседает ещё немного, Саэ лениво вытягивается в позвоночнике, чувствуя чужую руку сквозь домашнюю рубашку, и почти удовлетворенно вздыхает. Теперь можно и прилечь. Обоим. — Пойдёшь спать? Пружины возбуждённо поскрипывают, на правом плече появляется приятная тяжесть — Рин прячет лицо в изгибе шеи Саэ, шумно тянет воздух носом, лезет под ткань и задумчиво елозит вдоль позвонков ладонью, словно пытается высчитать предельную полезность сна и секса для своего организма. За окном практически так же темно, как было на прошлой неделе за городом, но сейчас почему-то лучше. Уютнее. Бросив сквозь тонкие стёкла — на ржавое от уличного освещения небо и перекрывающие его ветки, — Саэ изворачивается, забрасывает ногу на постель и бережливо проводит кончиками пальцев по чужим костяшкам. — Можешь лечь вместе со мной, — для чего-то предлагает он, глядя Рину в глаза. Не ради того, чтобы поторопить, вовсе нет. Для чего-то ещё. Для того, чтобы не заболеть из-за сквозняка, возможно. Или во избежание простуды у Рина, он ведь постоянно ляпает про то, как ему одиноко и морозно там, на верхней полке. Как бы то ни было, Саэ пробирают предвкушающие мурашки, когда тот резко подаётся навстречу, потирается носом о ухо, и мягко прихватывает губами край челюсти. — С тобой посплю. Сердце пропускает удар. Саэ неопределённо косится на чужие руки, с внезапной покорностью сложившиеся в замок на бёдрах, и усмехается. — В универе будешь каждый день. Резкий выдох обжигает кожу, Рин отстраняется и замирает. Щёки издевательски горят, Саэ беззлобно пихает брата под ребро, а затем отползает к своей подушке, окончательно забираясь на кровать. — Боже, да не делай ты такое лицо, я не шучу, — мазанув зрачками по чужим губам, успокаивает Рина он. Подумать только, впервые за несколько месяцев Саэ улыбается. Наверное, это и должно означать, что у них всё практически в порядке?***
Странные слухи огульно разносятся по школе и лезут в черепную коробку через слуховые каналы, точно бестелесный паразит. Саэ не нравится перспектива попасть к директору за что-то явно нехорошее — что-то, из-за чего Сенди со своими подружками докапываются до Рина на переменах, — крайне надоедливо скребётся по черепушке двадцать четыре на семь, заставляя привыкать к их синхронному гулу. Во вторник Рин выглядит каким-то нервным, уводит Саэ от автобуса и тащит на новое стрельбище в паре миль от дома, где лихорадочно расставляет мишени, притаптывая свежий иней, после чего снова распрямляется, встаёт в стойку, и начинает палить во все стороны. В среду на обеде он неожиданно ловит Саэ в коридоре перед обедом, отводит в подсобку и чаще обычного говорит, что они не успокоятся и не отстанут со своим «должен». Должен верить их понятия добра и зла. Должен соглашаться с их мнением. Должен держать рот на замке, не возникая, не прыгая выше чужих голов и не предлагая изменений, потому что ходьба против ветра зачастую приводит к весьма неприятным последствиям. Естественно, Саэ не верит в этот бред — в школе есть строгие правила поведения, при несоблюдении которых можно запросто попасть под отчисление, — а самого Рина с его приобретённым иммунитетом на оскорбления едва ли можно задеть такой ерундой. Под лежачий камень вода не течёт, вот и он давно отказался от идеи вырасти полноценным членом общества, ведущего свой быт по принципу обезьяньей стаи. В отличие от Саэ, который на протяжении девятнадцати лет наивно уповал на то, что его примут за родного, а в случае нежданного эксцесса и вовсе спасут его порочное нутро, опираясь на сноски на Библию в конце абзацев. Как там было? Ева была создана из плоти Адама, и они трахались якобы по воле змея-искусителя, хотя этот чувак наверянка нихера не сделал. Максимум — свесился со своего несчастого дерева и авторитетно пояснил им, что такое секс, для чего им дырки, пестики, тычинки, и прочие физиологические штуки в виде естественной смазки и эрекции. Типа как в подготовительной, когда детям охренеть как хочется узнать у нянек, для чего им разные туалеты, раздевалки и душевые, или как в средней школе на уроках полового воспитания, когда у этих же детей внезапно начинает чесаться то, что не чесалось прежде. Каин, кстати — тот чувак, который был тем ещё мудаком, предателем и уёбком, — тоже ебался с сёстрами, считал их своими жёнами и вообще не парился насчёт того, что у него могут родиться уроды. Дочери Лота самолично решали, что нести детей от своего папаши — нормальное решение, если этой старой немощи не предоставлено иного варианта для того, чтобы вздрочнуть свой иссохшийся член. — Фу, блять. Да, Саэ тоже вроде до омерзения гадко думать о том, что кто-то по-серьёзке может захотеть своего папашу или умалишённых зверёнышей из «Поворота не туда» в качестве своего кровосмесительного потомства, а вроде и жаль, что он не являлся ни актёром, ни библейским героем, ведь его бренное тело — как там говорил пастор, все мы — рабы божьи, да? — не защищают профсоюзы и какой-нибудь из заветов. Ни ветхий, ни новый, ни придуманный Рином, который с недавних пор перестал читать молитвы перед приёмом пищи за общим столом. На самом деле Саэ, как и его младший братец, никогда не верил ни пастору, ни моральным кодексам, но почему-то уверенно следовал их указаниям и молился. Теперь уже никогда. Ни за что. — Ты же можешь догадаться, что происходит с извращенцами, если они пытаются влиться в нормальное общество? Плитка под правой щекой отчего-то липкая. Дёсна болят, короткие ногти бессистемно скребутся по чему-то скользкому и гладкому. В раздевалке их команды обычно воняет куревом, энергетиками и потом, но сейчас нос почему-то не дышит. Насморк, возможно, или пневмония, раз где-то в груди болит и жжётся от нехватки воздуха. Странно как-то. Слишком внезапно. Неожиданнее подарка без повода, хотя удар под дых сложно отнести к чему-то приятному. Мысок чьего-то кроссовка требовательно стучит по виску, Саэ выгибает шею в сторону, протирая пол лицом, и хрипло всхрапывает, пытаясь сделать полноценный вдох. Больно. Сука, слишком больно. — Нет, слушай, это не ответ. — Нахуя ты разговариваешь с животными? От потолка, стен и рядов металлических шкафчиков экранирует каркающий смех. Весело, да, очень весело. Саэ давно не слышал ничего смешнее. Левую щёку обжигает то ли чужая подошва, то ли рукав собственной куртки, и это тоже достаточно забавно, потому что сейчас они на одном уровне не только по высоте над уровнем земли, но и по степени загрязнения. Впрочем, если вовремя залить пятновыводителем… Саэ не додумывает. Слипшиеся ресницы дрожат, пачкая веко в чём-то липком, чудовищная усталость накрывает тело здоровенным пуховым одеялом, но Саэ отчего-то предполагает, что сон в таком положении крайне нежелателен для позвоночника. К тому же… Отключиться сейчас означает лишиться возможности бороться, и пускать всё на самотёк не хочется. Саэ беспомощно клацает зубами, пропуская между ними вязкий, спёртый воздух. Решается попробовать вмешаться в происходящее. Пусть суровая реальность и отказывается от его присутствия при содействии десятка человек, но он всё равно принимается шаркать ногами в поисках опоры. Земли, камня, лавки, асфальта. Чего-нибудь. Да хоть чего-нибудь, чёрт вас всех дери. Пожалуйста. В ушах снова гремят и горланят чужие голоса, в висках отчаянно пульсирует, как после удара битой. Волосы мешаются. Саэ выдыхает. Облизывается, пытаясь вытолкнуть их языком изо рта. — Такой смешной. Ещё бы. Очень смешной. Смешной, слабый и жалкий. Возможно, Саэ бы и сам посмеялся над самим собой — покажите хоть одного адекватного человека, ползающего по полу в позе звёздочки вне наркотического трипа, — если бы не образ спящего Рина, прочно засевший внутри черепной коробки. Образ такого знакомого, привычного, лишённого всяких проблем и забот Рина, сопящего Саэ в шею. На затылок давит что-то тяжёлое, стыки плитки впечатываются в тонкую кожу, но Саэ помнит, какой Рин тупой, когда бормочет во сне. Сердце отчаянно гонит по венам кровь, зрение на секунды набирает чёткость, Саэ опирается ладонями обо что-то твёрдое, скулит от удара куда-то под ребро, и беспомощно падает мордой в пол. Тест на чувствительность провален. А Рин, кстати, тоже чувствительный. Горячий, как печка, но легко покрывается колючими мурашками, когда его гладят. — Если честно, я ожидал большего. Да, моментально соглашается внутренний голос, следом за которым соглашается и Саэ, сплёвывая изо рта что-то густое и вязкое. Под щекой и на подбородке становится более липко, но он, на самом деле, тоже ожидал большего от этой хуйни. Надо же, густая мазня на лице явно проигрывает фантомному Рину с рассыпавшимися по подушке волосами, пускай и сопутствующие ощущения от избиения одноклассниками в конечном счёте равняются с ощущением приговоренного к высшей мере, уложенного на кушетку с кожаными ремнями. — Так что там, каково тебе брата пялить? Саэ не знает законов Миннесоты, затрагивающих гомосексуальные связи с родным братом, но чувствует, будто его черепушку зажали в тисках. — Или вы меняетесь? Будто бы на неё давит поднятый домкратом пикап. — Подумать только, а я с тобой за руку здоровался. Будто бы она вот-вот лопнет на манер пакета с забродившим соком. — А прикинь, ты этой рукой потом дрочил. Кстати, насколько долго нужно держать тетра-паки на свету? Саэ не знает и этого, Саэ не знает, нужно ли добавлять больше сахара и дрожжи, и честно пытается понять, что происходит и для чего они несут эту несусветную чушь. Он готов поклясться собственными яйцами, что пытается связать цепочку воедино, но её нечёткий след теряется где-то у дверей в душевые, после которых перед глазами предстаёт глухая кирпичная стена, опоясанная колючей проволокой. На стене есть табличка. Что-то про ток. Что-то про напряжение. Что-то про череп Саэ Итоши, который сейчас рывком тянут вверх. Сбоку щёлкает. Тоже что-то. Открывается чьими-то руками. Жужжит. Противно и коротко. Хрен разберёшь, что они затеяли, но, кажется, в суставах этого человека — человека ли? — не хватает гилауроновой кислоты. Впрочем, ладно. Саэ расслабленно прикрывает глаза и молча выхватывает ещё одну порцию воздуха, потому что он реально слишком устал для того, чтобы советовать качественные комплексные добавки к пище. Лучше спросить у мамы. У отца. У Рина. Они уж точно вспомнят, что он пил перед чемпионатами. — …ой же ты жалкий. Кожа на макушке горит, лицо лижет морозным сквозняком. Саэ неопределённо мычит и щурится, чтобы врубиться, не перенесли ли его на улицу, но в поле зрения попадают только чужие бутсы. Бутсы, алые разводы на белой плитке под ними и изломых собственных пальцев, цепляющихся за шершавую затирку. Хорошо, что без переломов. Саэ, конечно, может научиться писать другой рукой, но… — Эй, ты. Нет, достаточно. Саэ катастрофически вымотан и утомлён. Органы чувств, включая заглохнувшую интуицию, совсем разладились, поэтому он при всём желании не сможет вспомнить имя каждого, перебрать все их конфликты и попробовать разобраться в том, кто это начал. Но, вообще, наверное, Сандовал. Кто же ещё? Рин больше всех говорил про него, Сэнди и ту девку с европейскими корнями. Святая, блять, троица. Не зря Рин говорил, что стоит уйти из команды, пока не стало слишком поздно. Надо было послушать. — Телефон убери. Совсем что ли ёбнулся? Что-то подсознательное, совсем одичалое и запуганное, сиротливо скребётся жилах, из раза в раз пускает адреналин по венам и слёзно умоляет Саэ попробовать подняться снова, снова сплюнуть едкий металл изо рта, схватиться за что-нибудь тяжёлое и преподать всем урок. В конце концов, он же капитан. Он же, чёрт побери, не имеет права быть таким ничтожеством. — Боже, блять, ты серьёзно? — А почему нет? Логичный ответ. Не прикопаться. Саэ бы даже кивнул, если бы его не тащили куда-то за волосы. На периферии снова маячат чужие ноги, воображаемый Рин смотрит на него из дальнего угла растерянным взглядом. — Сам тогда расстёгивай, но я с тобой больше не поздороваюсь. — Так я же не руками. Кожу на ягодицах царапает жёсткая ткань, в кишках что-то покалывает, но совершенно не так, как перед экзаменом, выходом на поле или поцелуем. Саэ обречённо жмурится, сжимает ладони в кулаки и улыбается мокрой напольной плитке. Ах, да, из всех зол он бы выбрал именно поцелуй. Потому что Рин очень нежно целуется, а ещё обожает гладить по щекам, шее и волосам. И губы у него очень мягкие, пускай и шершавые. Даже чёртово дыхание у него такое прерывистое и взволнованное, когда он стесняется самого себя, что Саэ хочется раствориться в нём и исчезнуть со всех радаров. — Не, я всё-таки выйду, для меня это перебор. Оборвать все связи с внешним миром. Остаться только вдвоём. Только он, Рин и выжженная ядерными пожарами пустошь. Пожалуйста. — Да тебя и не держат, в отличие от этого уёбка. Барабанные перепонки раздирает третий приступ смеха, сбоку хлопает дверь, а на загривок опускается что-то холодное, мозолистое и тяжёлое, и сзади становится очень больно. Саэ не представляет, насколько, Саэ перебарывает омерзение от ледяного пота между лопаток и нарастающую тошноту, приоткрывает глаза, и видит вздутые вены на своих руках. На своих руках, которые отчего-то не могут собраться в кулаки и даже не стараются зацепиться за ножки лавки. Он никогда не играл с огнём, но ему почему-то кажется, что звери, заживо сгорающие в лесных пожарах, чувствуют то же самое.***
Собственное тело кажется чересчур незнакомым. Чужим. Неправильным. Распаянным по швам и заново перешитым, как будто бы оно на этапе выпуска из материнской имело какие-то старейшие дефекты, не позволявшие использовать его на предельной мощности. Имело ли? Кто вообще составляет такие характеристики, кроме врачей? Ответа нет. По крайней мере, Саэ его не знает. Кажется, он теперь ничего не знает, пускай по прежнему и не верит в реинкарнацию, о которой так активно судачат в конспирологических телепередачах. Но, раз уж он сейчас здесь, значит, в нём изначально было что-то противоестественное. Что-то фундаментально противоречащее законам природы, что-то такое деструктивное и девиантное, из-за чего он даже взрослел в хаотичном порядке, предпочитая своего младшего брата девушкам. Впрочем, какая разница? Под рёбрами колотится что-то живое, что-то от пережитков прошлого, состоящее из плоти и крови, но все слои мягких тканей поверх него теперь напоминают нечто опороченное, грязное и осквернённое, словно сама вселенная с её чёрными дырами, инопланетным присутствием — тем самым, которого так боится Пентагон — и геомагнитными бурями возвели его угнетение в ранг императивной нормы. В гипермаркетах же нормально натягивать на себя ношенное с этикеткой нового, фотографироваться в заплёванное зеркало и радоваться? Пожалуй, да. Саэ и сам так делал, не задумываясь о том, что шмотки имеют поганое свойство изнашиваться, растягиваться и терять товарный вид. Так вот, к чему он это? К тому, что отныне Саэ не только думает над оставшимся запасом собственной прочности, но и чувствует, каково приходится заводской тряпке из масс-маркета, которую примерили с пару сотен одинаково потных, склизких и гадких представителей рода человеческого. Потрогали. Осмелели. Помяли. Осмелели ещё сильнее. Облапали. Натянули, в конце концов, ведь что ещё можно сделать с одеждой? Надеть, напялить и натянуть, всё верно. К слову, обычно при избавлении от визуальных составляющих потожировых следов помогает отпариватель. Большой такой. С ёмкостью для дистиллированной воды, непригодной для питья, с гофрой и соплом, из которого вырывается что-то мутное. Саэ много раз видел такие в примерочных, и непременно согласился бы постоять под десятком к ряду ради обеззараживания, если бы не одно но. Он, несмотря на тупую боль по всему телу, прекрасно отличает девственный подлинник от попранной чужими руками бутафории. Так какой смысл заботиться о дешёвой подделке? Слабый внутренний голос Саэ советует её выбросить, но сил нет даже на то, чтобы проверить целостность собственных пальцев, поэтому первые несколько минут после пробуждения он не решается не то, что двинуться — распахнуть глаза. Не решается проверить, что он такое. Не решается похрустеть шеей. Надуть грудную клетку. Согнуть суставы. На периферии глухо скрирят дверные петли, по ковру шелестят чужие шаги. Саэ не слушает. Саэ хочет проткнуть барабанные перепонки отвёрткой, залить в забитую носоглотку строительный клей и выдавить собственные глазные яблоки, но вместо этого он облизывает распухшие губы и вполне серьёзно размышляет насчёт того, не перепутали ли его по ошибке с кем-нибудь ещё. Потому что, чёрт возьми, в жизни случается всякое дерьмо, но это дерьмо ещё ни разу не попадалось лично ему. Лично под его ноги. — Прости, — глухо раздаётся где-то над макушкой. Знакомый холос похож на хлёсткий декабрьский ветер. Пушок на загривке встаёт дыбом, прижатые к подушке волосы колышатся под влиянием чего-то постороннего, и Саэ прикладывает нечеловеческие усилия для того, чтобы расклеить слипшиеся ресницы. За ними, вопреки его ожиданиям, вырисовывается отнюдь не рай и даже не ад с его нескончаемыми кругами. За ними вырисовывается Рин. Не в пример себе растёпанный и нервный, будто бы им тоже протирали пол. Длинная чёлка заторможенно покачивается, нижний ярус проминается под тяжестью его ладоней. — Я готовился, но не успел. Голос Рина заметно проседает, в остекленевших радужках Саэ отражается несвойственная краснота под его нижним веком, лопнувшая сетка капилляров под длинными ресницами, побелевшее лицо и обкусанные губы. Вверх по горлу поднимается тугой комок из запоздалого осознания, желчи и съеденных за обедом овощей, Саэ задерживает дыхание и отворачивается к стенке. В правом боку саднит, словно Сандовал намеренно наделся отбить печень, но попал только по почкам. На левый бок валится что-то тяжёлое, и Саэ непременно бы вздрогнул, если бы остаточная усталость, которая придавливает его тело к матрасу. И если бы уткнувшийся в его спину Рин. — Я убью их. Рин, хватающийся за одеяло руками, трясущийся Рин, скулящий. — Клянусь тебе, я убью их. По всей видимости, он и вправду есть ничто иное, как привыкший к любящим рукам монстр. Такие всегда теряются, когда их выбрасывают за шкирку из уютной клетки.***
Как ни странно, боль не просто никуда не уходит — она многократно множится и опоясывает Саэ с головы до пят сродни кокону из колючей проволоки. А затем внезапно трансформируется в бинты, компрессы и пластыри, потому что Рин не может не лезть в душу со своей ненужной заботой. Не может не беспокоиться, словно у него нет занятий поважнее. Ещё с утра Саэ — тот Саэ, предыдущий — непременно бы поворчал на него за излишнюю навязчивость, но сейчас уже седьмой час вечера, и Саэ — нынешний Саэ, — просто подавленно молчит, стараясь не смотреть в эти преданные глаза. Изредка — когда совсем перекрывает — отдёргивает пальцы, строит вокруг себя невидимые, но осязаемые заборы, и мысленно проклинает весь мир за то, что лёд делает руки Рина такими холодными. Они точно не умерли? В Библии — или её кратком содержании с подразделом, затрагивающим искупление грехов — однозначно написали бы про сраный терновник, далёкие звёзды и непрекращающуюся борьбу во имя спасения, но верить в такой бред означает сомневаться в самом себе. Саэ не хочет сомневаться. Не хочет сомневаться хотя бы в том, что от него осталось. К тому же, на дворе не чёртово средневековье с его охотой на ведьм, а двадцать первый век, все основы которого, в свою очередь, укладываются не в вытоптанные пепелища, крики проповедников и вшивые головы, а в блядский капитализм, вредные производства и технократию.***
Ближе к ночи в комнату ненадолго заглядывают предки. Спрашивают какую-то чепуху про падение на футбольном поле, про отсутствие экипировки и слепошарого тренера, который должен был контролировать процесс. Из приоткрытого окна тянет морозом, Саэ совсем по-детски стискивает простынь в кулаках, жмурится, пока на сетчаке не прорастают уродливые призрачные наросты, и продолжает хранить молчание. Рин грохочет дверцей шкафа. Носится туда-сюда, как заведённый. На удивление умело отбивается от расспросов, навешивая свежую лапшу на родительские уши. Да, он спит. Нет, всё нормально. Да, такое случается. Медсестра сказала полежать пару дней дома. Да, присмотрю. Да. Да. Да. Конечно же, мы потом поговорим с тренером, не беспокойтесь. Надо же, он и вправду научился складно брехать. Укрытый одеялом Саэ незаметно подтягивает колени к груди, провоцируя новый приступ боли сзади — хоть бы они делали это с резинкой, пожалуйста, — и мысленно посмеивается из-за выявления забавных параллелей ответственности преподавателей со случившимся. Нет, ну бывают же случаи, когда старшие тупо сидят и наблюдают, сложив лапки. За издевательствами над Рином же наблюдали.***
Едва заслышав шорохи на верхнем ярусе где-то в половину восьмого, Саэ отшвыривает мобильный в сторону, вновь прикрывает глаза и притворяется спящим. На улице, согласно прогнозу, солнечно, сухо и безветренно. На удивление хорошая погода, несмотря на приближение рождественских праздников. Лестница на верхний ярус слабо поскрипывает, Саэ кусает щёку изнутри, погружаясь в разрозненные воспоминания вчерашнего дня, всплывающие на изнанке век без какого-либо предупреждения. В больнице ему наверняка бы не позволили оставаться с роем лишних мыслей, наверняка бы встряхнули и усадили в убогую инвалидную коляску с мягкой подушечкой под задницей, но Рин — куда уж ему до медика, — похоже, не особо настаивает на лечебной прогулке. Рин вообще не настаивает ни на чём, предпочитая застыть над постелью своего старшего брата на мучительные десять ударов сердца последнего. Трудно догадаться, что творится в его башке, когда он заканчивает предварительный осмотр и шумно сглатывает, подводя итог. Отгородившийся от него Саэ с поразительным успехом прикидывается равнодушным трупом, когда Рин почти беззвучно подплывает к двери и исчезает в коридоре, оставляя фантомное ощущение своего присутствия где-то на задворках сознания. Где-то там, среди перевёрнутых вверх дном стеллажей и архивов со скоросшивателями, потихоньку догорают фотокарточки с его нелепыми улыбками, красной от волнения шеей и блестящими глазами, и Саэ ничуть не жаль. Из горла вырывается что-то хриплое и глухое, отдалённо отсылающее к утраченной возможности смеяться. Из-под ресниц выглядывают тусклые глаза. Встречаются с аналогичным с тусклым геометрическим рисунком на выцветших обоях. Да, всё такое серое, что Саэ чудится, будто бы он разучился различать оттенки в цветовом спектре. Выходит, они с Рином окончательно изменились? Да. И теперь с этим как-то нужно жить. Мириться, восстанавливаться и жить. Неважно, вместе или порознь.***
Отчасти нынешний Саэ даже благодарен нынешнему Рину за то, что он не пытается посмотреть, ощупать и проверить, насколько там всё плохо. Нынешний Саэ и сам не хочет проверять, несмотря на высокий риск того, что отсутствие своевременной медпомощи выльется в какое-нибудь заражение крови и повлечёт за собой последующую смерть от сепсиса. Единственное, не хочется лишний раз думать о еде. Не из-за периодических накатов тошноты, не дозволяющих поспать или подырявить взглядом стенку, и не из-за того, что короста на губах только-только стала твердеть, вовсе нет. Существуют и иные, более веские причины. Саэ мерзко признаваться в подобном даже самому себе — куда уж Рину, телефону доверия или пастору, — но ему, выдающемуся отличнику, удачливому квотербеку их команды, мечте всех школьных чирлидерш, и просто некогда крутому парню, элементарно стрёмно почувствовать это снова. Поэтому… Он просто избегает. Старается избегать. Избегать и еды, и прикосновений, и неосторожных движений, из-за которых тело снова размажет по полу или скрутит на манер канцелярской скрепки, как Саэ скручивало там, в раздевалке. Скорее всего, со стороны он выглядел несколько смехотворно. Грустно и смешно, как в самом скабрезном анекдоте. Проблема в том, что нашедший его Рин, очевидно, считал иначе. Нашедший его Рин что-то постоянно спрашивал, давя на голову своим сбитым с толку голосом, набирал воду трясущимися руками, шипел и торопливо смывал кровь с лица своего братишки посреди пустого школьного туалета. Говорил, что ему сказали. Говорил, типа пожалели. Выходит, он видел, частично, и уже только последствия, и всё же… Пальцы непривычно потеют, оставляя на экране влажные следы, в костях зудит и копошится что-то мерзкое. Такое не вымыть, не обеззаразить и не вывести в ремиссию. Саэ ведь реалист, Саэ в курсе, что чудес не бывает. Кадык поднимается под челюсть, едва не вспарывая тонкую кожу. Волосы путаются и застревают в ресницах, Саэ поджимает потрескавшиеся губы, поверхностно насапывая в край подушки, и продолжает листать ленты обновлений одну за другой. Как будто бы кто-то из тех идиотов действительно захотел бы поговорить о случившемся и подставить самих себя, как же. Отныне и впредь это будет только их общим секретом, и как же жутко понимать, что даже у злейших врагов может найтись что-то общее. Разумеется, об этом общем непременно заговорил бы Рин — достаточно только тихонько всхлипнуть в его присутствии, — но Саэ не хочет его тёплых рук, его объятий и его утешений. К тому же, у него не выходит проанализировать, чем именно обернётся такой шаг — хвалёная рациональность и рассудительность всё-таки исчерпали самих себя. Обидно. Очень обидно. Так обидно, что наволочка противно прилипает к правой щеке, а на переносице становится тепло и мокро. За стенкой издевательски булькают и гудят водосточные трубы, и Саэ булькает и гудит под стать им, хватаясь за голову, ведь в мёртвой тишине их с Рином комнаты удобно делать всего три вещи. Дрожать, выть и мечтать сдохнуть из-за внезапного вывода о собственной поломке.***
Оказывается, люди и вправду очень хрупкие. Кардинальные перемены в их жизни всегда работают по принципу грёбаной лакмусовой бумажки, и Саэ, совершенно не разбирающийся в химии — за исключением той херни про коктейли Молотова и бомбы, которую втирал ему Рин — даже представить не мог, какого цвета окажется его внутрянка. Теперь знает. Считывает изменения по синякам на руках, пластырю на щеке и безвкусной мази в уголках рта. Наименования оттенков пантоновской палитры никак не приходят на ум, а цветовой спектр не восполняет утраченную насыщенность, поэтому Саэ решает не заморачиваться и обозвать свой персональный цвет вполне исчерпывающим словом. Дерьмовый. Где-то пополудни Рин молча подъезжает к кровати на компьютерном стуле и пытается всунуть в ладонь таблетки. — Они видели нас на камерах. Короткое предложение безжалостно бьёт Саэ током. Воет в ушах сиренами экстренных служб, прошивает лёгкие ударом дефибриллятора, и заставляет развернуться. Встретиться взглядом с Рином, рассмотреть узор вокруг его зрачка, встревожить скопившуюся на одеяле пыль, и крикнуть что-то нехорошее прямо в его лицо. Много нехорошего. Очень много. В горле першит, Саэ чувствует, как проваливается пол, рушится потолок и трещит сердце, но никак не может заткнуться. Рин всё заметнее меняется в лице, отшатывается назад после очередного «пошёл на хуй», как от хлёсткой пощёчины, и вмиг испаряется из поля зрения.***
Он не возвращается даже с наступлением сумерек. Не звонит, не пишет, не заходит в сеть. Как будто бы ему плевать на перепады температур, возможные снегопады и своего ёбнутого старшего брата, погрязшего в дерьме по самую макушку. Так и не притронувшись к подносу с каким-то нехитрым ужином — надо же, мать внезапно научилась готовить кашу на молоке, — Саэ добирается до стакана с канцелярией, наугад кромсает себе чёлку и отросшие до челюсти пряди, стараясь не всматриваться в матовое отражение на экране выключенного ноутбука, мажет синяки вонючей мазью и ухищряется сделать перевязку, беспомощно опираясь задницей на пятку. Затем он неожиданно для себя устраивает генеральную уборку, вышвыривая упаковки от пластырей, пустые матрасы таблеток, грязную простынь, грамоты, благодарственные письма и медали. Всё в мусорный пакет. Всё в кучу. К чёрту сортировку. Пальцы гнутся с трудом, словно кости всё-таки подменили на металлический каркас, тело снова болит, раскатанное по доске для пластилина тонким слоем. Саэ терпит, стиснув зубы. Выбрасывает какие-то рисунки, несколько детских фотографий. По-хорошему стоило бы спросить Рина, но вызванивать его теперь… В комнате снова тихо. Подсвеченные фонарём ветки скребутся о стёкла заиндевевшей паутиной, Саэ безучастно следит за их покачиваниями и обнимает себя руками, и не может не признать, что ему впервые хочется перебить Рину позвоночник просто за то, что он есть. Просто за то, что приходит почти в полночь, садится за рабочий стол и включает компьютер, ни разу не взглянув в сторону своего старшего брата. Ублюдок ведёт себя так, словно всё в порядке, но они оба знают правду. Клавиатура непрерывно стучит, системный блок оглушительно-громко гудит, охлаждая процессор, но какой в этом смысл, если от чужого силуэта, чернеющего на фоне монитора, веет декабрьским холодом? Подбородок проваливается между коленями, Саэ вдавливает ногти в собственные щиколотки, просверливая в Рине с десяток кровоточащих дырок суженными от злобы зрачками. — Не приближайся ко мне, — с неприкрытой угрозой бросает он, глядя на того между деревянными рейками. Чужие плечи напрягаются стальной балкой, Рин безразлично щёлкает настольной лампой и тянется за валяющимся на полу рюкзаком. — Не приближусь.***
Спится очень плохо. Точнее, вообще никак. В комнате темно, тесно и жутко душно. Саэ ворочается. В висках прерывисто пульсирует от очередных позорных рыданий, вырвавшихся наружу сразу после того, как Рин снова вышел куда-то, оставив на стуле пропахшую порохом куртку. Её очертания чётко различимы в полумраке, разбавляемом искусственным светом за оконными рамами, Саэ не нравится дешёвый козжам и то, что нос снова стал всё чувствовать. Он чувствует себя лишним — или же наговорившим лишнего — и еле сдерживается от побега на мороз, когда слышит дыхание Рина метром выше. Лучше бы не слышал. Навевает воспоминания о том, что не вернуть. Не исправить. Не перестроить на новый лад. Саэ чертыхается и усиленно давит пальцами на плотно сомкнутые веки, преумножая звон в ушах, навязчивые внутричерепные монологи и собственное отчаяние, напоминающее отчаяние смертника за секунду до взрыва. Разница в том, что Белый дом умело оправдывался и филигранно наёбывал свой типовой электорат, заливая им про то, кто именно это начал, а Саэ всё никак не может сложить две единицы, потому что он знает, что у случившегося есть только один виновник. Он сам. С самого начала виноват был только он сам. Не Рин, которого не возбранялось оттолкнуть, когда он впервые захотел попробовать своего брата на вкус, не родители, привыкшие вести свои дела так, как это принято делать в плоскости товарно-денежных отношений, не одноклассники и не сокомандники, воспитанные в обычных консервативных семьях, а он сам. Он, чёртов Саэ Итоши, захотевший наебать отлаженную систему. Получается, попытка с треском провалилась, раз уж ногти так рьяно вгрызаются в кожу на висках, ресницы цепляются о остриженные пряди, из горла снова рвётся сдавленный скулёж. Саэ не перестаёт конвульсивно дрожать и не расцепляет закостеневших рук даже тогда, когда в барабанные перепонки проникает хруст пухового одеяла, и к спине резко прижимается что-то твёрдое, широкое и теплое. Рин, напоминает внутренний голос. Рин, мысленно повторяет Саэ, распахивая глаза от ужаса. Рин обнимает его суматошно, быстро и цепко, протискиваясь ладонью под бок. Шепчет что-то про месть, про чувства, про своё блядское «люблю», предано тычась носом в поджатое к уху плечо, и Саэ ненарочно сворачивается в клубок, глотая своё жалкое «не надо».***
Ещё одно утро — второе или четвёртое? — встречает Саэ абсолютной тишиной, жужжанием обогревателя в опустевшей комнате и бесформенной вмятиной на второй половине подушки. Сквозь щель между шторами просачивается холодный свет, в брюшине что-то болезненно сжимается и застывает. Саэ садится на постели, вертит головой по сторонам. — Рин? Затёкшие суставы звонко щёлкают, босые стопы ступают на мягкий ковёр. Конечно же, Рина здесь нет, хотя на спинке стула всё ещё чернеет его раздражающая кожанка. Отогнав дурные и совершенно необоснованные предчувствия о петле посреди гостиной, тесно пересекающихся с предчувствием о использовании бритвенных лезвий не по назначению, Саэ невнятно фыркает и морщится на самого себя. Дурацкая привычка накручивать себя немного напрягает, и на ум не приходит ничего стоящего насчёт того, как от неё избавиться. В лучах солнца роится встревоженная пыль, Саэ ловко стаскивает с чужого яруса плед, закутывается по самые уши, и направляется в коридор. Ламинат морозит ступни, в ноздри забивается запах отцовского парфюма вперемешку с пеной для укладки волос, которой пользуется мать. Ушли на работу, значит. Окончательно оклемавшись из-за этой вони, Саэ доползает до ванной, где встречается с пожелтевшими синяками на своём подбородке, слипшимися волосами, еле достающими до носа, осунувшимся лицом и абсолютно безжизненным взглядом. Но это теперь нормально. Издержки случившегося. Ненормально то, что Рина нет. В башке что-то переключается, отставший от реальной жизни мозг не догоняет, из-за чего конкретно, но отдаёт команду подобрать плед пальцами, чтобы не мешался, и выталкивает тело обратно в коридор. Случайная мысль обретает маниакальные идеи, Саэ упирается в неё, как в разметку перед началом кросса, быстрым шагом направляясь к лестнице. Подумать только, во всём доме, включая родительскую спальню, столовую и отцовский кабинет, нет ни единого звука. Только в гостиной. Что-то звенит, бряцает и щёлкает. Ступеньки на лестнице ощущаются мягкими и хлипкими, голова немного кружится, но Саэ держится за перила одной рукой, кутаясь в плед до самого носа. Сказать, что он испытывает облегчение из-за того, что Рин обнаруживается в гостиной означает не сказать ничего. Саэ чувствует, как ускоряется пульс и пристыженно рдеют щёки, опирается виском на стену и присматривается. Рин должен заметить. Почувствовать этот взгляд на подсознательном уровне. Кроме того, он сидит плечом ко входу. Сидит, согнувшись в три погибели. Сидит, и методично набивает патронник дробью. Не реагирует ни на кашель, ни на демонстративный стук костяшек о деревянную арку. Саэ вздыхает и отталкивается от неё плечом, скрещивая руки. В иных обстоятельствах он наверняка бы списал такое поведение Рина на волю левой пятки, паршивое настроение или неудачную лунную фазу, но в поле зрения попадает тот идиотский чёрный плащ из отцовского гардероба, туго зашнурованные берцы и чёрная сумка на кофейном столике. — Собираешься на стрельбище? — с напускным безразличием выплёвывет Саэ, делая шаг вперёд. Рин — до скрипа собранный, серьёзный и самоуверенный, — неопределённо хмыкает под нос, зажимая очередную гильзу в ладони, и выглядывает на Саэ из-под чёлки. — Собираюсь убить их всех. Ответ гремит сродни выстрелу посреди мёртвого леса. Внутри Саэ что-то обрывается, падает на пол со звоном битого стекла и вонзается в деревенеющие ноги. Рин опирается локтями на бёдра, глядя на застывшего исподлобья, и его глаза кажутся такими мрачными и полными решимости, что Саэ не выдерживает и дёргает шеей в сторону. — Скоро родители поставят ёлку, — лизнув уголок рта, для чего-то сообщает он. Рин снисходительно вздыхает, вновь возвращаясь к своим злоебучим сборам. — Я же говорил, что это не закончится. Тут либо ты, либо тебя. Под рёбрами вспыхивает фитиль, Саэ отвлечённо комкает пушистую ткань и резко вскидывается, разрываясь между двумя вариантами разрешения происходящего. Первый предлагает наброситься на Рина, вбить затылком в пол и избить до кровавых соплей, второй — прыжком дорваться до пушки, запихнуть дуло в рот и застрелиться самому, но у нынешнего Саэ всё-таки обнаруживается нечто общее с предыдущим. Трусость, бурлящая по венам вместе с адреналином. Трусость, не позволяющая нанести вред Рину и самому себе — при Рине — поэтому он снова выбирает третье, срывая с плеч чёртов плед. Естественно, законы притяжения — как и все естественные процессы на Земле — работают против семейства Итоши, и тяжёлая, плотная ткань не пролетает и полуметра, валясь Саэ под ноги бесформенным комом. — Да ты реально сумасшедший, — гневно выплёвывет он, не замечая трясущегося подбородка и жжения под нижним веком. — Ты, блять, сумасшедший, напрочь ёбнутый и вечно создаёшь нам лишние проблемы. На чужих кистях проступают жилы, Рин откладывает коробку с патронами и качает головой. — Я — твоя главная проблема. Очнись уже. Непринуждённый ответ рикошетит от стен гостинной, завешанных семейными фотографиями. На них двоих, застывших друг напротив друга в звенящем от напряжения воздухе сейчас смотрят все: и отец, и мать, почившие дед и бабушкой по обеим линиям, и кузина матери из Арканзаса. Рин молчит, не собираясь оправдываться, Саэ поднимает блестящие глаза к высокому потолку, чтобы не пересекаться с ним взглядами. — …Поехали в твой чёртов Нью-Йорк, — тихо проговаривает он недвижимой люстре. Сердце заполошно частит, словно вот-вот проломит кости. Саэ молчит, считая его удары, пока над ухом продолжают раздаваться щелчки, хруст забитого патронника и тяжёлые, отточенные шаги. С пальцев катится ледяной пот, рот снова наполняет железный привкус. Саэ катает его по языку и причмокивает. Он ждёт чего угодно — смеха, того наивного взгляда из прошлого или неуверенного кивка, но никак не того, что Рин набросит сумку на плечо. — Это лучшее, что я сейчас могу сделать, — безапелляционно отчеканивает он, обхватывая тканевую ручку пальцами, и иронично салютует от виска второй. — Прости и не поминай лихом. Ёбнутый. Боже, блять, он реально ёбнутый. Черепную коробку забивает проспиртованная вата, каждый его шаг по направлению к двери отзывается набатом в ушах, и Саэ вдруг чудится, словно текущая по телу кровь — эта испорченная, дефектная кровь, от переливания которой отказались бы даже убеждённые атеисты, — заменяется на отраву. Мышьяк, талий или цианид — плевать, Саэ уже без разницы, раз Рину тоже похуй. — Пошёл ты на хер, — ощетинивается он, импульсивно пиная плед. Внутренние голоса всех прежних версий Саэ некстати распадаются на составляющие и глумливо насмехаются над нынешним, добавляя к озвученному вердикту с десяток аргументов против. По позвоночнику спускается иней, в горле опять першит, и в гостиной — по ощущениям Саэ — морозит где-то под минус десять по Фаренгейту. Разница всех предыдущих зим и этой в том, что Рин, вопреки надеждам кого-то там — уж точно не Саэ, много чести будет, — не рвётся лечить, обнимать и успокаивать. Рин проходит мимо, задевая край бедра бортом плаща. Безучастно переступает помеху на ламинате. Замирает у арки, будто собирается что-то ляпнуть на прощание, но резко передумывает и исчезает за стеной. Верить в реальность происходящего не хочется до последнего. Верить в реальность происходящего не хочется из-за собственного бездействия. Верить не хочется вообще ничему — ни глазам, ни ушам, ни задеревеневшим ногам, однако щелчок дверного замка выбивает из-под них опору, и Саэ растерянно оседает на пол. Подтягивает к себе плед. Зарывается в него лицом. Шумно втягивает пропущенный сквозь ткань воздух. Непроглядная чернота под плотно сомкнутыми веками напоминает беззвёздные ночи на кемпингах. Под ногами — собранная на холме солома, сбоку — Рин. Ещё мелкий, по-детски пухлый и смешной. Отмахивается от комаров и поправляет свою убогую панамку с совами. В полуметре от него полыхает костёр и щёлкают угли, и Саэ деловито морщится на предложение поджарить взятое с собой суфле, потому что слишком сладко и вредно. Это не для меня, Рин, ешь сам, если хочешь быть стрёмным и толстым. Таким же стрёмным и толстым, как запечённая индейка на день Благодарения, празднование которого они всегда проводили чуть поодаль от остальных родственников. Рин не любил их компанию, зато любил сраные походы и поездки вдвоём, дерьмовые фильмы ужасов, приторно-сладкую романтику, от которой у Саэ сводило зубы, какую-то тоскливую музыку, и… Морозное солнце издевательски освещает опустевшую гостиную, фоторамки и трясущиеся плечи. Последнее, что слышит Саэ, продираясь сквозь запах пороха и шампуня с волокон ткани — отдаляющийся рокот двигателя. Последнее, о чём Саэ думает перед тем, как подорваться с места и броситься к лестнице за телефоном — о спящем Рине, кровавых зажимах на его руках, и о том, как быстро к школе приедут копы.