Отпущение

Вода разбивается о дно раковины, создавая грохот, смутно похожий на шум Ниагарского водопада. Маринетт морщится, но послушно продолжает помешивать непонятное, золотистое варево на плите. Обязательно десять минут после закипания и исключительно по часовой стрелке. Алья выключает воду одним щелчком по крану и стряхивает влагу с рук, игнорируя целый рулон бумажных полотенец на столе. — Думаю, вы должны встретиться, — старая футболка Маринетт надета поверх ее рубашки, чтобы уберечь ткань от брызг. — Адриан пробудет у нас до конца недели. Маринетт старательно не вникает в причины такого странного решения своих друзей. Просто сегодня, появившись на пороге ее квартиры, Алья приносит новости и это похоже на легкое дуновение свежего ветерка. Маринетт кажется, что за все это время она обросла скорлупой, которая с каждым днем только становится толще, благодаря наслаивающейся пыли и соли. Конечно, у нее есть Алья и Лука, а еще мобильник для связи с родителями, но этого всего недостаточно, чтобы назвать себя полноценным членом общественной коммуникации. В каком-то роде это сравнимо с пассивным курением — тебе известен алгоритм, ощущения, на одежде и волосах оседает противный запах дыма, но ты так и остаешься сторонним наблюдателем, выбивающимся из группы. — Я не думаю, что это хорошая идея. Маринетт отвлекается от кастрюли и на поверхности ее содержимого образуется выдающийся пузырь. Он рождается где-то внутри и показывается только теперь, с каждой секундой становясь все больше. Когда пузырь достигает размера среднего куриного яйца, она шлепает по нему ложкой. — Да, конечно, я понимаю, — Алья шуршит мелкими пакетиками специй, которые притащила с собой. Сушеные томаты, кориандр, черный перец — минимальный набор, который невозможно найти в шкафчиках этой кухни. Маринетт вцепляется в ложку, принимаясь помешивать варево в несколько раз тщательнее. Едва ли можно понять то, что едва укладывается в сумбурную кучу в ее собственной голове. Леди Баг уничтожила врага. Маринетт убила человека. Не просто человека — мецената, известного дизайнера, отца ее одноклассника и близкого друга. Нет, не просто друга — мальчика, в которого она была влюблена. За несколько месяцев до этого она глубоко сочувствовала Андриану, тяжело переживающему очередную годовщину со дня смерти матери, а затем хладнокровно оставила его полным сиротой. Алья аккуратно встряхивает пакет специй над кастрюлей, роняя в нее мелкие крупицы молотого черного перца. — Но знаешь, психотерапевт Нино недавно сказал ему, что волнующая встреча бывает легче ожидания, — Алья явно пытается аккуратно настоять на своем. Тема психотерапевта Нино никогда не поднимается просто так, оставаясь слишком личной. — И вы ведь все равно встретитесь, правда? Я имею в виду, что Париж не настолько большой, каким может казаться. Лично я встречаю людей из прошлого постоянно. Алья действительно старается. — Кабинет психотерапевта и ваша квартира — разные вещи. — Да, верно. — Алья отнимает у нее ложку и аккуратно зачерпывает немного общего кулинарного шедевра.- Но мне кажется, что ты можешь довериться мне больше, чем неизвестной женщине в деловом костюме. — Маринетт открывает рот, но не успевает сказать и слова. — Образование и все такое, да, — с готовностью перебивает Алья, — но я твоя лучшая подруга! Я вижу, что происходит и не хочу, чтобы ты закопала себя в этом навсегда. От «навсегда» веет неприятной обреченностью, которая рушится со щелчком дверного замка. А потом еще одним, потому что язычок не так давно перестал возвращаться обратно с помощью небольшой пружинки внутри двери. Вероятнее всего, такая поломка плевое дело для умельца, но Маринетт изначально слишком яростно отказалась воспользоваться услугами мастера, чтобы кто-то попытался настаивать. Пришедший шуршит пакетами и, судя по звуку, проезжается плечом по стене. — О, Лука! — Алья оставляет ложку прямо на столе, не обращая внимания на липкое пятно, растекшееся от нее почти моментально. — Я думал вы закончили, — Лука с любопытством окидывает взглядом кухню, надеясь изначально оценить размер нанесенного ущерба. Алья, как истинная дочь известного шеф-повара, просто не представляет себе процесс приготовления еды с минимальным количеством посуды. Лука остается у нее сразу после происшествия на церемонии, решив не ломать голову над дурацкими оправданиями такого решения. Предельно ясно, что у сына всемирно известного певца, не может быть проблем с поселением в отель, или хостел. К тому же, его с распростертыми объятиями всегда ждут на Либерти, куда, судя по слухам, наконец перебралась Роуз. Но вместо этого Лука в первую ночь непоколебимо устраивается на диване, забирая себе небольшой, скорее декоративный плед. Раньше в него холодными вечерами зарывалась Тикки, полностью скрываясь в складках и умилительно посапывая в самые увлекательные моменты своего сна. Лука укрывается им до коленок и выглядит откровенно жалко, пусть и отрицает это едва не с боем. Он спит кусками, стараясь не спать вовсе. Маринетт знобит и мутит, несколько раз за ночь она жадными глотками пьет воду, чтобы потом страдать от тошноты снова. Лука спит не больше пары часов, но даже так она умудряется разбудить его испуганным воплем. В кошмаре Маюра расправляет перед ней веер и вокруг опять наступает полная темнота. — Чтобы ты знал, это очень трудоемкий процесс, — Алья выкручивает ручку на плите и с интересом рассматривает пакеты. — Ты что, был настолько неуверен в наших талантах, что принес еду из какого-то кафе? Лука выставляет на стол какие-то причудливые тарталетки, пирожные с яркими пятнами цветов из мастики и пенопластовые коробочки с чем-то еще. Еще один пакет он оставляет нетронутым, подталкивая его к Алье. — У папы прогорело мероприятие, но кейтеринг оказалось невозможно отменить в такие сжатые сроки. Теперь Пенни рассылает еду всем знакомым на такси и ужасно нервничает, что все это провоняет офис до завтрашнего утра. — Это что, жареный кролик? — Алья открывает одну из коробок и скептически всматривается в содержимое. Маринетт чувствует короткий укол желания тоже подойти ближе, но он оказывается не настолько сильным, чтобы действительно это сделать. Вместо этого она отрывает от рулона несколько бумажных полотенец и принимается вытирать стол, отправив ложку на край раковины. — Сам без понятия. Признаться честно, зная его, там может быть что угодно. Лука спешно скрывается в ванной, где через несколько секунд включается напор воды. Его телефон, в суматохе отброшенный на один из стульев, издевательски разражается рингтоном какой-то незамысловатой песни. В ней нет слов — только несколько аккордов и Маринетт совсем не удивится, если Лука написал ее сам. — Кто это? — Нервно интересуется он через шум. — Помощница твоего отца, — кричит в ответ Алья и нерешительно замирает, не зная, что делать дальше. Брать трубку кажется неправильным, ровно как и ломиться в закрытую ванную комнату. Лука, как и всегда, не доставляет лишних проблем, проворно выскакивая из-за двери. Его походка кажется Маринетт слегка странной и она понимает почему, стоит ему приблизиться. Лука едва заметно морщится и неестественно выворачивает лопатку, словно прикосновение с тканью вызывает у него дискомфорт. Она видела слишком много ожогов, чтобы нервный комок опять свернулся где-то внутри. Алья, в свою очередь, не замечает ничего необычного даже когда Лука осторожничает, опускаясь на диван. — Я позвоню завтра. Подумай об этом, хорошо? — Говорит она, набрасывая на себя джинсовую куртку в прихожей. Маринетт не остается ничего, кроме как послушно держать достаточно увесистый пакет и смотреть на Альины кроссовки, изредка переводя взгляд на дверной коврик. Почему-то сейчас встреча взглядами кажется ей сулящей неприятные обещания и уговоры. К чему все эти глупости, если Маринетт и так решила все в самом начале этого разговора? Даже если они встретятся, то какие темы для разговора у них остались? «О, Адриан, ты тоже просыпаешься от кошмаров каждую ночь?» или «Как думаешь, они оставят памятную табличку в честь Ната с Марком на одном из домов?» — О чем подумать? У вас страшный сговор? Видимо, разговор с Пенни не затягивается надолго. — Адриан гостит у нас до конца недели. — Адриан? — Лука выглядит удивленным. Маринетт читает это по дрогнувшим губам и линиям бровей, что на мгновение подскакивают вверх. — Да, его родственники уехали в Лондон по делам компании. Алья поочередно обнимает их, отпечатывает на щеке Маринетт короткий, едва осязаемый поцелуй и уходит, оставляя за собой шлейф кисловатых цитрусовых духов. Раньше она не имела никакого пристрастия к парфюмерии, но в связи со всеми событиями, начала уделять внимание ненавязчивым, свежим ароматам. Наверное, все дело в запахе бетонной пыли, что все еще остается где-то в носоглотке. Такой противный, что хочется чихнуть. Когда Алья уходит, они говорят о чем угодно. О кейтеринге, чистоте воды в Сене, Джулеке и прочих мелочах. Лука огибает все острые моменты, выделяя только, что у его сестры и Роуз все хорошо. Например, прошлые выходные они провели за просмотром откровенно глупых романтических комедий из какого-то неизвестного Луке списка, а еще часто ужинают прямо на палубе. Маринетт кивает, хвалит их новые увлечения, но не задает вопросов о деталях. Она уверена, что стоит копнуть глубже и картинка идеального островка беззаботности, мерно покачивающегося на волнах Сены, пойдет ко дну. Вечер наступает со звонком родителей, во время которого Маринетт старается быть фальшиво, почти неестественно беззаботной. Говорить с родителями сложно. Не говорить — еще сложнее. Те, кого она так долго защищала от потери нервных клеток по вине Бражника, теперь теряют их на фоне ее единоличного чудачества. Так что Маринетт старается над созданием правдоподобной картинки активной жизни — говорит с ними пока ставит чайник, умывается и неловко натягивает пижамные штаны. Со стороны это не впечатляет, но, кажется, они верят. Лука отказывается держать окна открытыми, ссылаясь на жуткие сквозняки, что спускаются на Париж ночью. Он описывает их как что-то синее, ближе к серости тумана, чем к темноте низко опустившегося неба. Маринетт, в свою очередь, протестует против того чтобы закрывать окна шторами, не позволяя свету проникать в квартиру вытянутыми полосами. Стоит только представить себя в окружении темноты, как к горлу подкатывает противное, удушливое ощущение тошноты и задавленной паники. Ночи в этой квартире похожи на компромисс и она думает об этом, когда забирается в кровать. — Ты не хочешь видеть его? — Лука лавирует между зеброй из теней на полу. — Адриана? — Они не говорят о других старых знакомых, но Маринетт не может бороться с глупым желанием уточнить. Лука только кивает, не давая ей ускользнуть с темы. — Нет. Я чувствую вину, — признаваться ему в этом не страшно, пусть все еще немного странно. Хорошо, ужасно странно. Она молчала об этом так долго, что голосовые связки едва давят нужные слова. Лука садится, чуть прогибая матрас и внимательно всматривается в ее лицо. Маринетт только отодвигается чуть дальше, давая место. Сон давно утратил свою интимную сокровенность, чтобы продолжить глупые расшаркивания дольше одной ночи. В конце концов, раньше они нередко засыпали у нее в комнате, утомленные разговорами, или длинным днем помощи на кухне. Сейчас это время отзывается в груди болезненным теплом, что ноет где-то на самом краю сознания. — Это не потому что ты была влюблена в него в колледже? Слишком просто они отметают факт того, что Маринетт встречалась с ним все в том же колледже. — Я была влюблена, — почему-то ощущение разницы между влюбленностью и любовью приходит к ней намного позже, чем эти понятия внедряются в жизнь. — Не думаю, что сейчас именно это кажется мне самой большой проблемой. Все это какая-то закономерность. Сначала я не могу говорить с ним потому что заикаюсь из-за глупой влюбленности, теперь не знаю как можно связать пару слов после своего поступка. Они возятся, потому что тонкое одеяло слишком мало для пододеяльника и норовит сбиться куда-то в ноги. Ее рука совершенно случайно, скользя, проходится по неровности чужой кожи на лопатке, что торчит из растянутой майки и Лука невольно вздрагивает, морщась. Маринетт вздрагивает тоже, ощущая неприятную вязкость на пальцах. — Что это? Она обеспокоено привстает и от этого одеяло сползает по спине, задерживаясь у резинки порядком затасканных домашних штанов. Его плечи поднимаются, опускаются, а затем проезжающая машина бросает в окна яркий блик света и Маринетт видит его — идеальный круг с тремя такими-же круглыми пятнами. Не веря глазам, она тянется к рисунку рукой и сквозь неприятную вязкость ощущает все еще припухшие линии контуров. — Закончил ее чуть больше недели назад, — тихо и нехотя делится Лука. — Неудачное место с моим-то болевым порогом. — Зачем? Маринетт кажется, что голос подрагивает, даже скатываясь в шепот. Глупо сомневаться в том, что три точки в круге не имеют никакого значения. Раньше она видела их так часто, что рябило в глазах. — Это первая. Папа сказал, что она должна иметь смысл. Может быть раньше, покажи он это ей в первый день своего приезда, Маринетт бы злилась с куда большей силой. Сейчас усталость, накатившая совершенно неожиданно, делает ее реакцию вялой и совсем не такой, как она хочет показать. Лука пользуется этим, устраиваясь на подушке и мягко вжимая ее в матрас одной рукой. Стоит принять горизонтальное положение, как кровь отливает от щёк и головы в целом. — Почему именно это? — У меня странные отношения с тройкой, — он подтягивает одеяло чуть выше, укрывая ее плечо, и устраивается на боку, уложив голову на согнутую руку. — Тебе нужно поспать. Маринетт знает такую заботу всю свою жизнь, но так и не разгадывает ее тайну. Так заботятся о ней мама с отцом. Так делает Лука. Эта забота проскальзывает под кожу, становясь твоей частью. Эта забота становится частью твоего мира и воспринимается чем-то основным. Как клей, на который незадачливый конструктор клеит мелкие кусочки. Маринетт пытается потерять эту заботу, но даже бесконечная ложь, ссоры и десятки неправильных слов ничего не меняют в чужих глазах. В отражении его радужки у неё есть шрам, заострившиеся скулы и чуть выдающаяся вперёд нижняя губа, но это не мешает Луке смотреть так, как раньше. — Почему тройка? Это из-за времени? Они никогда не обсуждали это, вынося отдельной темой разговора. Маринетт говорила с Сассом коротко, лишь оценивая возможные риски. Владелец талисмана отматывал время вспять, но сам проживал эти минуты без каких-либо сбросов. Всего пять минут. Когда этого стало много? — Три дня? — Маринетт поворачивается к нему, позволяя силуэту Луки смазаться в ее глазах. — Недели? Он молчит и силуэт, почти слившийся с комнатой, вдруг обретает прежнюю четкость. Настолько резко, что слегка кружится голова. — Месяцев? Молчание тянется и догадка подбрасывает ее вверх, от чего одеяло опять сбивается куда-то одним комком. — Ты ведь не серьезно? Лука молча заправляет прядь волос ей за ухо. И улыбается той самой понимающей улыбкой, от которой на левой щеке едва выделяется ямочка. Маринетт жалеет, что окна не открыты. Хочется немедленно шагнуть вниз. — Это очень много, — упрямо вторит она, чувствуя как сердце подскакивает куда-то в горло. — Это нереально. Три года это… За три года можно закончить обучение, несколько раз сдать на водительские права, объехать пол мира, а может и весь мир. Три года это чуть меньше двух сотен недель и чуть больше тысячи суток. Три года — невосполнимая брешь в его жизни. — Давай вместе, — говорит он, когда Маринетт тянет воздух носом, в попытке вдохнуть больше объема легких. Она отрицательно качает головой и выдёргивает руки, но Лука говорит о глупых техниках дыхания, которые ей несколько раз повторяет один из врачей в приёмном покое. Вдох и длинный, немного болезненный выдох. Не слишком глубоко и не быстро, чтобы организм не счёл происходящее сильным приступом паники. Когда чуть позже, уже дома, стадия злости заворачивает ее в плотный кокон, Маринетт обещает себе, что не вернётся к этим глупостям. Если тело так легко обмануть, то почему люди вообще продолжают существовать, а не рассыпаются от случайного неправильного вдоха? Она чувствует его ладони на своих уже через пару минут, но все вокруг кажется слишком тёмным и тяжелым. Вместе с воздухом тело покидают оставшиеся за день силы. — Ты не можешь изменить для него что-то в прошлом, — голос Луки спокойный и неспешный, похожий на мотивы колыбельной. — Но если это мешает тебе спокойно спать, ты можешь сделать что-то сейчас. Ему нужна компания, Маринетт. А тебе нужно попробовать. — Но ты же менял прошлое, — вяло спорит она, все еще ощущая тяжесть чужих ладоней. — Если бы не ты, меня бы не было. И я страшная эгоистка, потому что поступила именно так. Что заставила тебя, — его руки сжимают ее пальцы сильно, на грани того, чтобы стало больно. Лука никогда не сделает ей по больно по настоящему. — Прошлое не меняется, Маринетт. Разве что незначительные глупости, вроде угаданных кодов на сейфе и вовремя подоспевшей подмоги. Люди остаются теми же, делают то же и любят тех же. И если говориться честно, то я бы несколько десятков раз мог отказаться от талисмана, подговорив Сасса закинуть меня в тот день снова. — Но ты тут, — бормочет она, когда утыкается лбом в его плечо. — Да. Я тут.