Рассыпаясь звёздным пеплом

      Дилюк резко вздрагивает от громкого шума, лязгнувшего по нервам. Широко распахнутые глаза по привычке, выработанной годами воинской службы, быстро мечутся по небольшой спальне. Он цепляется за неподвижные предметы, так и оставшиеся на своих местах с прошлого вечера, но в ушах стоит громкий гул. Что-то определённо успевает бухнуться — не в этой комнате, дальше, за её пределами. Мысли постепенно заволакивают сонную пустоту в голове, заполняют, вынуждая быстро и окончательно проснуться.       Он лениво шевелится, рукой натыкаясь на чужое тело, спрятавшееся по нос в одеяло. Кэйа продолжает крепко спать, не шелохнувшись; глубокое дыхание размеренное, тихое, спокойное. Но Дилюк честью готов поклясться, что что-то слышал и что ему не могло показаться. Он, в конце концов, бывалый рыцарь и точно способен отличить сонный морок от реальности.       Дрожь приходит не сразу. Волной несётся от шеи до поясницы, стоит только вспомнить, что прийти в дом никто не может. Дайнслейф не способен в одиночестве пересечь лесную чащу — сгинет, чуть-чуть отойдя от границы. А больше гостей у Кэйи тут не бывает.       Сглотнув, Дилюк, стараясь не потревожить сон Кэйи, вылезает из-под одеяльного вороха. Домашняя прохлада облизывает обнажённую кожу, щиплет слабым морозцем, проникающим прямо с улицы тонкой струйкой сквозняка. Его рубаха остаётся валяться на полу, спутанная с белой блузой Кэйи, а ленточки шнуровки, расползшиеся по полу — тонкие паучьи лапки, с силой хватающие другую вещь. Дилюк убирает распущенные волосы — кровавые кудри — за уши, чтобы не мешались, и маленькими шажками решает продвигаться вглубь дома.       Тихо. Слишком — до неприятного. Как плотный вакуум, как прозрачный купол. Как стакан, которым ловят противное насекомое, накрывая и запирая внутри. Холод царапает оголённую кожу, кусается маленькими клычками.       Может, Кэйа снова какого-то безобидного фантома с собой притащил по случайности?       Сначала Дилюк хочет свернуть к кабинету, но вовремя цепляется за лишний предмет на полу кухни. Сводит брови к переносице и с силой сжимает зубы, осторожно переступая через порог. С первого взгляда всё спокойно и укутано в лёгкий полумрак наступившего утра, когда яркое солнце ещё только поднимается к своему пику, чтобы озарить светом землю. Ничего примечательного — так же, как и в любой другой день. Только разбитая кружка выделяется грязной кляксой из общей картины. Выбивается лишним звеном.       Все стаканы всегда убраны на поднос к стене — прямо под маленькие гвоздики, с которых свисают сухие мотки разных трав. Серая керамика окружает графин, наполненный свежей водой из бочек, составленных в пристройке к дому. Кэйа, кажется, выглатывает жидкость литрами — и иногда Дилюк всерьёз удивляется, почему они ходят с вёдрами к озеру только единожды в неделю, а не каждый божий день.       Стакан тяжёлый — просто так сдуть сквозняком, как лист бумаги, невозможно. Только сдвинуть, приложив силу. Дилюк опускает взгляд, с аккуратностью переступая через осколки, устилающие режущим ковром деревянные половицы. Слишком мелкие, вдруг понимает он, и отколовшаяся ручка лежит даже не рядом с тумбой, а рядом со столом. Будто невидимая сила, ударив по посудине, швырнула её — и кружка с шумом разлетелась на части.       На обострившиеся чувства ничего не давит так, когда клубится магия и когда Кэйа призывает своих верных слуг. Спокойствие, но мнимое. Под ложечкой собирается тугой комок из тревожности, так и нашёптывающий, что что-то не так. Только что — Дилюк разобрать не может. Кружки просто так не летают, не разбиваются на мелкие частицы. Но если тут снова кто-то поселился незваным гостем, то почему Кэйа ничего не сказал? Уж он точно должен учуять присутствие потустороннего совсем рядом.       Никакого больше шума. Всё замирает на своих местах, превращается в неподъёмные камни, где единственное цветное пятно, способное на движение — Дилюк, собирающий разбитые фрагменты. Внутри него так и чешется желание перекреститься — и, всё же не удержавшись, он выполняет немую просьбу своей души.       С другой же стороны, вокруг по-прежнему Запретный лес. Место, куда людям нельзя, и так тянется уже много-много сотен лет. Проведя здесь всего несколько месяцев, Дилюк не может утверждать с точностью о безопасности. Это же пристанище разных тварей! Вполне вероятно, что в дом так или иначе вхожа какая-то нечисть, и защита, спрятанная под полом, от неё не сильно-то и спасает. Кэйа — это Кэйа, в конце концов, он — их хозяин, привыкший ко всякой сатанине.       Дилюк ещё раз придирчиво осматривается. Застывает неподвижно на несколько мгновений и почти не дышит, обращаясь целиком и полностью в ощущения и слух, но ничего, за что можно зацепиться. Спокойно — даже слишком. Дать точно ответ о тварях, в любом случае, способен только Кэйа.       Кэйа, которого и будить-то не хочется без особой необходимости. Пусть спит дальше и набирается сил. Если уж дьявольщина рискнёт выбросить новый финт, тогда Дилюк растолкает ворчливый одеяльный свёрток.       Выбросив весь мусор, он тихой поступью возвращается обратно в комнату. Кровать чуть поскрипывает под весом, прогибаются шумные пружины. Кэйа крепко спит, никак не реагируя на шевеления у себя под боком. Тиски утренней тревоги будто бы чуть-чуть разжимаются, сглаживаются, как камень, сточенный водой. Нежность — её так много, что за края переливается, переполняет.       Рука сама тянется к чужому лицу, а кончик пальца поддевает тёмную прядку, речушкой рассекающую смуглую щёку. Дилюк аккуратно убирает волосы за ухо, а Кэйа чуть морщит во сне нос. Невозможно безмятежный — спокойный прибой, смачивающий мягкость песка. В такие моменты юность играет яркими красками на его симпатичном лице, словно созданном искусной рукой скульптора. Но знал ли Кэйа хорошее детство? Или только золотую клетку, где один неправильный шаг карается смертью? Преследующая ненависть и непонимание самого себя, своего дара, своих сил, способных на разрушение. Ведьма, так и не утратившаяся в себе человеческое.       Эрох точно пытался добраться до него. Манёвр с отвлечением внимания нужен был для того, чтобы отыскать тот самый заброшенный дом, в котором они остановились. Так или иначе, Кэйа всё ещё важное звено, на котором здорово можно сыграть ради спасения своей задницы.       Королевская гвардия роет глубоко — у них, в отличие от Джинн, руки полностью развязаны. Эрох, пусть и смог забраться в инспекторское кресло, никак не может влиять на слуг и солдат, верных только дворцу и правящей короне. Дела медленно, но всплывают на поверхность дохлой рыбой, а в отчётности и прочей документации — сплошь и рядом ошибки, прикрывающие истину. Маска Эроха трещит — сейчас он ищет любой запасной способ, чтобы не погореть, не потонуть в своей же нескончаемой лжи. Но эта крыса слишком скользкая, ничего не будет так просто. Дайнслейф прав, называя младшего принца слабой мишенью — если не выгорит дело с Кэйей, значит, Эрох вполне может попытаться перекинуться на Анфортаса. Кэйа считает, что столкнуть их нос к носу — решение не самое плохое. И, может, в какой-то степени он тоже прав: Его Величество не закроет глаза на угрозу, посчитав преступлением против правящей короны.       Но Эрох, опять же, крыса слишком скользкая. С него станется и убить единственного наследника, и выкрутиться, а тогда и ведьмы, и вся Каэнри'а остаются обречёнными на медленную гибель.       Игра со слишком высокими ставками.       Взгляд снова падает на Кэйю — на пряди чистого серебра в волосах, при виде которых сердце болезненно сжимается. Спрашивать, сколько своего жизненного времени эта дурная ведьма отдала, страшно до кома, вставшего в глотке, хоть и безумно интересно. «Ведьмы долго не живут» каждый раз повторяет Кэйа, безразлично пожимая плечами, будто давно смиряется с этим фактом. Набитая оскомина, отдающая в голове звучным эхом. Он спит — и только длинные ресницы изредка подрагивают, а вчерашние поцелуи разгораются на коже призрачными цветками.       Джинн в шатком положении. Такая клевета, какую нёс Эрох при Дилюке, способна здорово ударить по её репутации. Людям многого не нужно — большинству только дай повод для сплетен, а дальше они разрастутся до небывалых размеров. Погребут под собой. Покинуть с позором пост действующего магистра — совсем не то, чего она в действительности достойна. Да, Джинн всё же не святая, и у Кэйи есть полное право не любить ни её, ни орден Фавония. Но человек она неплохой, это Дилюк знает точно. И сильный союзник, потерять которого ни в коем случае нельзя. Если выйдет избавиться от Эроха, то все вздохнут с облегчением.       Кэйа разбрасывает сети вокруг. Плетёт их своими руками, просчитывает, к чему может привести каждая нить, и закидывает затем, как наживку для рыбы. Но он тоже боится — боится не справиться, подвести остальных. Не говорит ничего, но грызёт себя из-за Дайнслейфа, чья судьба теперь — тоже висеть в петле.       Дилюк поправляет одеяло, немного съехавшее с обнажённой бронзы плеча, а Кэйа, поморщившись на секунду, снова расслабляется.       Он скучающе перелистывает очередной лист мудрёной книжки, найденной на кухне. Между строк встречаются разные пометки — буквы мешаются с цифрами, но Дилюку, к сожалению, они ни о чём толковом не говорят. Только о том, что Кэйа собирает своими руками какой-то хитрый яд, предполагает и высчитывает нужную пропорцию. В животе червём снова вертится некая неправильность. После такого преступления в самую пору действительно самому сдаться, покаяться перед Богом и взойти на эшафот. Не сопротивляться — даже своими же руками надеть на шею толстую петлю и с рыцарской честью принять заслуженное наказание.       До встречи с Кэйей Дилюк и помыслить о таком не мог.       Он усмехается. Слишком много всего меняется — неотвратимо.       В доме на удивление тихо. Ничего не напоминает про неприятное пробуждение, будто это не больше, чем страшный сон, а Дилюк — сумасшедший. Но он помнит могильный холод, кусающий за голую кожу; помнит липкость, словно на него в упор смотрит нечто. Помнит стакан, разлетевшийся в щепки — и осколки звонкой грудой валяются прямо сейчас в мусорке. Это совершенно точно не сон — глушащая реальность, бьющая булыжником по виску, как барахтающееся животное.       Мысли снова возвращаются к еде. В пристройке ещё есть овощи, можно быстро сделать очередное рагу, чтобы было, чем наполнить животы. Если срочных дел не найдётся, то стоит сходить в лес и проверить, как там силки — может, хоть какая-нибудь зверюга в них угодила и не попалась на голодный зуб одичавших трупоедов (в голове само собой возникает снулое выражение лица Кэйи).       Раньше о таких проблемах задумываться не приходилось. Всё готовили слуги в поместье — задача Дилюка состояла в том, чтобы просто спуститься к назначенному времени в обеденную залу.       Кэйа просыпается только спустя несколько часов. Шуршит в спальне, лениво подбирая одежду, заботливо сложенную Дилюком на табурет, и неторопливо вплывает на кухню. Сонный ещё совсем — зевает, растрёпанный, прикрывая рот ладонью. Волосы, наспех перехвачены лентой, стекают низким хвостом по спине; он выглядит не грозно, а нахохлившейся птицей.       Сдержать смешок не получается — по утрам Кэйа выглядит таким домашним, что дыхание насовсем перехватывает.       Дилюк, взяв себя в руки, кончиками пальцев подвигает стакан с водой ближе к Кэйе. Он удивлённо косится сначала на прозрачную жидкость, плещущуюся внутри керамических стенок, а затем на Дилюка и снова на стакан. Замирает каменным изваянием, не моргает даже — только глядит до тревожного долго. Посудина стоит обычно там же, откуда была и разбитая кружка, может, Кэйа что-то чувствует? Что-то холодное и призрачное, пришедшее с той стороны незваным гостем.       — Всё в порядке? — выждав с минуту, обеспокоенно спрашивает Дилюк, обращая на себя такое же пристальное внимание. Но зрачки чёрные — ни намёка на дьявольский дар.       Кэйа хрипло прокашливается в кулак и, пару раз моргнув, тонко замечает:       — А потом ты этой рукой крестишься.       Его слова раздаются гулким эхом в голове. Дилюк хмурит брови, опускает взгляд на свою ладонь — и по памяти ударяют молнии-воспоминания о прошедшей ночи, отдающиеся горячей пульсацией в паху. И перед глазами — темнота глаз, подёрнутых пеленой желания; горячая кожа под ладонями и бархат несдержанных стонов, ярким взрывом озаряющих комнатку. Дилюк облизывает пересохшие губы и задыхается от возмущения, а Кэйа цепляется за ручку и, ехидно посмеявшись, подтягивает стакан ещё ближе к себе.       Невыносимый!       Боже милостивый, готов взмолиться Дилюк, поражённо глядя на довольное лицо Кэйи.       Ну что за человек-то такой!       — У тебя хоть что-то святое вообще есть? — наконец давит он из себя.       Кэйа катает прохладную воду во рту, надувая сначала одну щёку, а потом вторую.       — Не-а, — улыбается хитро. — Откуда? — пожимает плечами. — Я же ведьма.       — Дурная.       — Ты сегодня так щедр на комплименты, — прислоняет ладонь к груди — кладёт поверх тоже колотящегося сердца, — я сражён.       — Издеваешься?       — Издеваюсь, — соглашается сразу, кивнув. — Видел бы ты своё лицо, Благородство.       Дилюк его радости совсем не разделяет. Сводит брови ещё ближе к переносице, словно туча, готовая пролиться сильным ливнем. А Кэйа довольный, как кот, объевшийся сметаны — уголки губ слабо дёргаются вверх и он стремительно отворачивается.       Невыносимый. Но такой притягательный, что приходится до острой вспышки боли прикусить кончик языка. Помятая блуза слегка сползает с правого плеча, кокетливо обнажая его остроту; словно Кэйа специально не завязывает шнуровку на груди, оставляя одежду чуть висеть. Нестерпимо хочется подняться из-за стола и, подойдя ближе, прижаться губами к его коже — прочертить небольшую дорожку поцелуев от треклятого плеча до шеи, в ответ слыша привычные колкости, разбивающиеся об огненный щит. Нежными касаниями снять всю фантомную боль с шрамов. И десятки раз повторять о красоте его глаз — до тех пор, пока не поверит.       Дилюк тяжело сглатывает, медленно отсчитывая до десяти. Боже, как же он грешен. Кэйа — звериная осторожность, и лучше дать ему побольше времени. Позволить привыкнуть сильнее, в сотый раз убеждаясь в честности происходящего.              Бросаться в омут в головой — не самое лучшее, это Дилюк успевает уяснить ещё очень и очень давно. Рыцарская служба не любит спешки, если не хочется подставить свой отряд и своих людей; только раздражающая кропотливость и дотошность.       Он переводит дыхание. Кэйа принимается что-то искать: открывает то один шрафчик, то другой; перестукиваются друг с другом стеклянные баночки и шуршат травы, ломающиеся на пряные осколки.       — Давно не видно Дайнслейфа, — вдруг замечает Дилюк.       Кэйа, невнятно промычав что-то себе под нос, размыто фыркает:       — Он остался у сослуживца в деревне у Моря одуванчиков. Так проще, — зябко ёжится, хотя дом успевает протопиться за те часы, что он сладко спал, носом уткнувшись в одеяло. — Он тоже роет под Эроха. Из Запретного леса толком ничего не сделать — и я достаточно знаю Дайнслейфа, чтобы понимать, как его бесит сидеть днями на одном месте.       Дайнслейф — командир целого отряда, замеченный в страшном сговоре с ведьмой. Змеи, как успевает понять Дилюк, личная гвардия первого принца. Но ведь это также значит, что и все остальные попадают под подозрение.       — Они знают, что делать, — хмыкает Кэйа, а Дилюк понимает, что снова рассуждает вслух. — Каждый из Чёрного Змея знает, кто я, — раздражённо поджимает губы, чуть сгорбившись, как от невыносимо тяжёлого груза. Он гулко сглатывает, усмехается звучно, катая разные мысли в голове, но не спешит ими делиться. — Не думай, что их не таскают по проверкам и допросам. У Дайнслейфа давно была пара хитрых планов на случай, если появятся подозрения по сговору со мной, — отодвигает очередной шкафчик, беспорядочно шаря внутри, но, так и не найдя искомого, Кэйа оборачивается через плечо. — Ты мои записи не трогал?       — Записи? — глупо переспрашивает Дилюк, напрягая память.       Кэйа раздосадовано чешет в затылке.       — Я кое-что нашёл для братца, — хмуро вертится вокруг себя, пытаясь выцепить хоть одну бумажку. — И отлично помню, что оставлял на кухне. Чёрт! — не сильно ударяет сжатым кулаком по тумбе.       — Может, ты всё же переложил и забыл?       Кэйа закатывает глаза.       — Нет, — скрещивает руки на груди. — В последнее время многое почему-то находится не на своих местах. Я всё хотел спросить, что ты за привычку завёл — вещи перекладывать.       Внутри что-то холодно колет.       — Это ты обычно раскидываешь свои приблуды везде, на меня не сваливай, — парирует Дилюк, а после резко обрывает себя на полуслове. Призрачная могильная затхлость забивает глотку, не позволяя вырваться ни одному слову. Он ведь ещё в здравом уме и прекрасно знает, что всегда кладёт всё обратно.       В ушах снова раздаётся звон от разбитой керамики. Призрачный, ненастоящий — пережиток недавнего прошлого, осколком попавший глубоко в душу. Отравляющий, пускающий мерзкую адскую скверну по венам. Неплохая интуиция подсказывает, что это не может быть простым совпадением. Есть какая-то связь, но какая — чёрная дыра неизвестности. Дайнслейфа тут не было — Кэйа сам сказал, что он прячется в деревушке близ Моря одуванчиков. Путь оттуда неблизкий — примерно такой же, как и до Тернового порта, только в противоположную сторону. Дилюк не нарушает установленные Кэйей порядки: его дом — его правила, иначе заворчит до смерти. Единственным исключением, которое могло себе позволить такую наглость, был Аякс — и по немного растерянному лицу Кэйи понятно, что он думает о том же. Не озвучивает вслух, но мысль эта наверняка бьёт под дых до темноты в глазах.       Совладав с заклубившейся в груди тревогой, Дилюк всё же решается открыть рот и порвать затянувшуюся тишину.       — Сегодня утром, — вдумчиво начинает он, — я проснулся от того, что стакан разбился. Вон, — кивает на мусорку, — убрал все осколки.       Кэйа заметно напрягается. Его взгляд становится серьёзнее, а уголки губ опускаются вниз. Неторопливо приблизившись к деревянной корзинке, куда скидывается весь ненужный мусор, он выуживает из её недр несколько остроконечных осколков. Вертит на ладони, склоняя голову то к одному плечу, то к другому; рассматривает-рассматривает-рассматривает. Резко вскидывает голову, повернувшись куда-то в сторону своего кабинета, но, хмыкнув, вновь возвращается к серым остаткам кружки.       — Я сначала подумал, что ты снова призрака какого за собой притащил.       Кэйа мычит. Протяжно — задумчиво. Керамические части звонко валятся на дерево стола и, подребезжав немного, неподвижно застывают. Венозный отблеск появляется не сразу; чудовищно медленно расплывается кровью в засасывающей черноте.       — Нет, — отвечает он немного погодя, — я больше никого с собой не приносил. Ты уверен, что она сама разбилась?       Дилюк закатывает глаза:       — Не дури. Разумеется, я уверен. Я привык на полевых заданиях просыпаться по любому шороху, а ты, видно, крепко спал, — тяжело вздыхает, тоже впившись задумчивостью в осколки. — Больше ничего странного не было, я и будить тебя не стал.       Дилюк ожидает, что Кэйа сейчас обязательно съязвит, но он, слабо покивав, снова замирает. Будто считывает каждое энергетическое колебание в доме — самолично трогает невидимые струны, проверяет их с особой тщательностью, а затем мелко вздрагивает.       — Странно. Не могу... — хмурится, — не могу понять. Я не чувствую, чтобы в доме была какая-то тварь, но...       — Но?..       — Но всё равно что-то... — передёргивает плечами, — чувствуется что-то непонятное. От них, — указательным пальцем тыкает прямо на осколки. — Как будто фонит. Неприятно, — чешет запястье, а Дилюк перехватывает его руку, не позволяя навредить себе и встречаясь с упрямым кобальтом.       — Знаешь, что можно сделать в таких случаях? Или ничего страшного? Я, Божий человек, в ваших вот этих вот не разбираюсь.       У Кэйи с губ слетает смешок.       — А что этот Божий человек вытворял ночью... — Дилюк возмущённо тыкает ему под рёбра, но Кэйю это, кажется, раззадоривает только сильнее. — Не отмоешься уже, Благородство, жить тебе с этим до конца дней. В общем, — зачёсывает назад чёлку, — обычно никакая нечисть просто так в дом не залезает. Кто боится, а кто просто не может из-за защиты. Она тут мощная, поставлена ещё задолго до моего рождения.       — Той, что была до тебя?       — Моя старуха-наставница, — соглашается. — А до неё — другими. Сквозь такую защиту очень тяжело пробиться. Если бы я кого-то притащил с собой, как Беннета, то сразу бы понял. Но, — склоняет голову вбок, — в доме чисто. Не ощущаю чужого присутствия, а осколки фонят. Странно, — потирает подбородок. — На них может остаться след, — раздражённо морщит нос. — Сиди тут, я принесу всё необходимое.       Вернувшись, Кэйа вываливает на не очень ровную поверхность стола свою колдовскую утварь. Дилюк ловит тонкую свечу, пытающуюся сбежать и укатиться прочь, возвращая полоску застывшего воска в прохладные руки.       Тишина затягивается. Кэйа умело скручивает две тонкие свечи цвета глубокой ночи, но отчего-то не спешит гневно ворчать на тварь, нагло пролезшую в дом. Догадка приходит не сразу, но вонзается в искалеченное нутро острой иглой — арбалетным болтом, выпущенным прямо в открытую спину. В чужой голове наверняка множество мыслей об Аяксе; так или иначе, Кэйа не может в случайности не задевать эту щекотливую тему, не ковырять свежую рану. Пытается избегать и по возможности не говорить, не вспоминать, но из памяти-то не убрать — лисий образ, отпечатанный на подкорке, навсегда останется там. Там и глубоко в разодранном сердце. Самые страшные раны отнюдь не те, что оставлены рваным шрамом на пояснице и не те, что превращаются в полоски от пыток. Ничего из этого не сравнится с тем, как выкорчёвывает нутро — от боли, от безысходности, от сжирающей вины.       Дилюку хочется спросить: а может ли это быть дух Аякса, но вовремя прикусывает язык. Его потеря и без того зияет в груди дырой, откуда рывком вырывают мясо. Кэйе нужно время — черти знают сколько, но Дилюк по возможности готов его дать, проглатывая своё любопытство, рвущееся наружу.       Аякс был для Кэйи семьёй. Самой настоящей — за которую он готов метать и рвать, крошить шеи голыми руками. Под ледяной бронёй скрывается всего лишь человек. А ещё Дилюк не слепой и не глупец: он видит, что сейчас Кэйа жутко переживает и за Дайнслейфа тоже. Он ведь знаком с ним, как помнится, с самого-самого детства — немудрено, что для Кэйи командир его личного отряда тоже достаточно близок.       Хорошо понятно одно: чтобы отомстить, Кэйа пойдёт по головам и ввяжется в любую безрассудность. Сделает всё, даже если в итоге сам сгинет.       Он удобнее усаживается на скрипнувший стул. Серьёзный — аккуратно держит зажжённые свечи, перекрученные спиралью, и внимательно смотрит на разгорающееся пламя. Рыжина отражается в черноте бликами и медленно принимается окрашиваться в вязкую киноварь. Кэйа приоткрывает рот — выпускает небольшое облако пара, принимаясь неразборчиво нашёптывать себе под нос очередные наговоры. Дилюк не различает — не разбирает почти ни единого слова. Всё звучит знакомо-знакомо, но в то же время непонятно и спутанно.       Густота вокруг продолжает смыкаться, но что-то не так. Давит на грудную клетку, словно искренне желает раздавить — сломать рёбра и позвоночник, вмять из друг в друга, оставив переломанной куклой. Липкая изморозь дрожи сползает по спине.       Взгляд Кэйи постепенно начинает плыть — он снова рвёт тонкую невидимую материю, заглядывая на другую сторону. Опасную и туманную, способную утянуть к себе и оставить, присвоить. Проглотить. Одна его рука зависает в точности над осколками, изредка подрагивающими кончиками пальцев прикасаясь к острым граням.       Кэйа протяжно хмыкает. Сжимает и разжимает ладонь, будто пытается ухватиться за прозрачную нить, готовую привести к ответам. Он плавно поднимается на ноги, по-прежнему держа горящие свечи — жидкий чёрный воск крупным жемчугом стекает вниз и падает прямо на небольшое блюдце. Кровь набатом стучит в голове, а сердце, совсем сильно заколотившееся, немо просит выйти из кухни, а лучше — вовсе покинуть дом и сесть там, где голодная магия не лижет кожу. Нечто внутри Дилюка всеми силами сопротивляется; но это ведь не первый такой ритуал, который совершает при нём Кэйа. Были даже страшнее, так в чём дело сейчас, когда страха перед лесной ведьмой не остаётся совсем?       Золотой кулон фантомно жжёт грудь. Будто архиум, надетый на того, в чьих жилах бурлит дар.       Кэйа плавно проходит по кухне, заглядывая в каждый угол. Он здесь и одновременно там, где обитают разные твари — гуляет между них, тихой поступью ловко проходя каждый лабиринт. Дилюк зажмуривается, пытаясь перевести дух — досчитать до десяти, чтобы успокоиться. Что за рыцарь такой!       Хочется сбежать.       Как можно быстрее.       Как можно дальше.       Спрятаться.       Спрятаться от жара пламени, голодно полыхающего в чужих зрачках.       Дилюк пытается проглотить ком тошноты, вставший поперёк горла, а Кэйа останавливается прямо за его спиной — так близко, что затылок упирается в чужой подтянутый живот, а горная свежесть кусается холодом. Отрезанные пути к отступлению — и ладонь, ставшая холодной, ложится на плечо. Не сдавливает, но будто держит. Не даёт сорваться с места.       Легче становится лишь тогда, когда свеча оказывается затушенной и отложенной на стол. Разжимаются стальные тиски, со всей дури сдавливающие грудную клетку, позволяя наконец крупно вдохнуть ртом — заглотнуть недостающего воздуха. Кэйа наклоняется ниже, обдаёт горячим дыханием ухо — будто бы специально прижимается коротко губами — и хрипло шепчет:       — След обрывается.       Дилюк вздрагивает. Оборачивается, видя, как Кэйа сводит брови к переносице, а губы поджимает.       — Объяснишь?       Он неопределённо мычит. Огибает стол, мазнув напоследок по плечу Дилюка холодным прикосновением — дыхание мертвецов — и тыкает указательным пальцем в осколки.       — У всех тварей есть свой след. Запах, называй как хочешь. Тут же он, — кусает внутреннюю сторону щеки, — совсем слабый. Почти исчезающий. И я не могу за него ухватиться. Однако... Благородство, — поднимает на Дилюка взгляд, полный вгрызающейся серьёзности. — Нить обрывается на тебе.       Дрожь.       Липкая.       Неприятная.       — На мне?       Кэйа кивает:       — На тебе. Я не совсем могу понять, что это значит, — устало трёт переносицу. — Но могу выяснить. Есть один ритуал — более сильный и более точный, но без твоего согласия я проводить его не стану.       Слюна тоже становится вязкой. Голова слабо кружится, когда Дилюк, покачнувшись, пытается подняться, но Кэйа в моменте оказывается рядом, придержав за локти. Его обеспокоенное лицо возникает прямо перед глазами.       — Я в порядке.       — Определённо, — недовольничает Кэйа, но и отпускать не спешит. Он — зимняя прохлада, кажущаяся приятной и успокаивающей, помогающей хоть немного прийти в себя. Чертовщина какая-то.       — Когда это тебе нужно было моё согласие, чтоб колдовать?       — След обрывается на тебе, — нехотя поясняет Кэйа, скользнув руками к его бокам и несильно их смяв — уверенно. — Главным объектом в ритуале будешь ты. Ничего дьявольского, твоя душонка останется такой же чистой и почти непорочной, — не сдерживает смешка.       Дилюк закатывает глаза.       — Кэйа.       — В общем, — отступает назад и разминает затёкшее плечо, — ты должен стать проводником, по которому я смогу более точно что-то сказать. Потому что, — он напряжённо оглядывает кухню, — я не чувствую в доме тварей, кроме приходящих по моему вызову. Однако след есть — значит, нечисть какая-то тоже есть. А вот почему я её не ощущаю и почему всё обрывается на тебе — вопрос уже более интересный.       Призрачный мороз оседает на обнажённой коже. Кэйа ждёт — немного притаптывает носком по полу, выражая своё недовольство лишней работой, свалившейся на плечи. Трепещущее сердце на мгновение сжимается от мысли, что Кэйа — страшная ведьма — действительно никогда не использовал на нём магию. И даже теперь спрашивает согласие, хотя мог бы взять своё обманом — Дилюк бы даже ничего не понял. Щемящая честность.       Дилюк точно потом должен будет на всякий случай помолиться.       Но сейчас он, посомневавшись, всё-таки кивает.       — А в лес, сверкая пятками, не сбежишь? Грех на душу брать не боишься? — лукаво щурится Кэйа.       — Грех к греху не прилипает, — хмуро отзывается Дилюк. — Я тебе уже говорил: бери, пока дают.       Кэйа присвистывает:       — Ты, оказывается, не только Благородство, но ещё и сама щедрость, — ловит на себе ещё один тяжёлый взгляд и хрипло смеётся. — Я схожу за кое-чем необходимым в лес.       — Я с тобой.       — Нет, — довольно резко отрезает Кэйа. — Ты останешься. Посмотри на себя, — цыкает, — весь белый, как снег. Свалишься в канаву — и я тебя, будь уверен, там и оставлю на счастье трупоедам.       — Ты драматизируешь, — складывает руки на груди.       Но в ответ — тихий хмык. Он приближается диким котом, вышедшим на охоту; с мягкостью подхватывает ладонь Дилюка, несильно сжимая в своей — трепетно и нежно. И оторвать взгляд, прикипевший к чужому лицу, просто невозможно.       — Метнусь кабанчиком, — отмахивается Кэйа и, сам того не заметив, оглаживает сбитые костяшки. Будто хочет скорее залечить красноватые корочки — избавить от них, стереть, оставляя только чуть грубую кожу. — Ты даже соскучиться не успеешь.       Горная свежесть и молодая пряность трав.       — Я всегда ходил с тобой.       — Всё когда-то бывает в первый раз, — пожимает плечами. — Побудь дома. Там дрова, кстати, наколоть нужно.       — Если бы ты так не мёрз — они бы так быстро не заканчивались.       Кэйа изрекает короткое «о».       — Ты, друг мой сердечный, всегда можешь согреть меня по-другому, — ухмыляется, хитро сощуриваясь.       Дилюк делает глубокий вздох.       — Язва.       — А вот ночью тебя это ни разу не смущало.       — Кэйа!       Бархатный смех — искренний-искренний — расходится по маленькому пространству кухоньки. Обволакивает её, умасливает.       — Дилюк, — его голос становится серьёзнее, — просто останься дома. Я быстро, свеча сгореть не успеет. Вернусь и разберусь, что происходит. Ты мне веришь?       Переломное.       Дилюк сглатывает вязкую слюну и без капли сомнения кивает:       — Я тебе верю.       Непонятная горечь скапливается на корне языка. Дилюк снова чувствует себя бесполезным. С Кэйей, если он во что-то упирается рогами, спорить совершенно бесполезно. Приходится согласиться — Дилюк подает ему в прихожей зимний плащ, а после того, как дверь скрипуче закрывается аккурат за прямой спиной Кэйи, возвращается обратно. По ногам успевает пронести холодным зимним воздухом — вихрасто мчится по полу, забиваясь в мелкие щели.       Присаживаясь на хлипкий табурет, Дилюк пытается привести разрозненные мысли в порядок. Осознать произошедшее и хоть немного успокоить душу, полную смердящей смуты. Во рту сухо, будто он не пил уже несколько суток, а над головой — палящее солнце алых песков.       Сидеть на одном месте, запертым со всех сторон густой лесной чащей, надоедает. Бездействовать из раза в раз — тоже. Долго выжидать никогда не было его сильной стороной — и сейчас в том числе. Кэйа лучше знает, что нужно притащить для своих ведьминых ритуалов, Дилюк будет только мешаться под ногами — в таком непонятном состоянии тем более.       Кэйа ведь, чтоб его, не первый раз колдует. Но Дилюк не помнит, чтоб прежде была подобная реакция — в самом начале присутствовал страх, диктуемый некой неправильностью происходящего, но сегодня... будто все его естество сопротивляется. Трепещет в страхе перед мощью дьявольского пламени и желает как можно скорее сбежать. Но это ведь Кэйа! Боже милостивый, он не причинит Дилюку вреда — в этом даже не нужно сомневаться. И что вообще значит этот след, нить которого тянется прямо к нему — к его груди, словно Дилюк — адское отродье?       Сердце остервенело продолжает бухать в груди.       Нечеткий взгляд цепляется за колдовскую утварь — за почти застывший воск, превратившийся в некрасивые лужицы-кляксы, за положенные на блюдце скрученные свечи. Это, наверное, стоит прибрать, чтобы не было такого беспорядка, но Дилюк не может заставить себя протянуть руку. Будто парализованный — и тело становится чугунным, неподъёмным, чужим. Один из новых шрамов, полученный во время недавнего плена, жжётся; болезненно горит, будто клеймо, оставленное раскалённым тавро.       Кровь набатом стучит в висках. Он хочет выйти отсюда — выбраться из дома, глотнуть свежего воздуха, чтобы лёгкие скукожились от перепада температур и покрылись ледяной коркой. Лес шумит снаружи — зовёт будто, манит, обещает спасти от гибели; но откуда опасность?       Откуда это удушающее чувство страха-       Сзади что-то скрипит. Вдавливается в пол, как чей-то шаг, а в дверном проёме проскальзывает что-то тёмное. Тоже густое — ломающиеся тени и искривлённые прямые, как искалеченные конечности мертвецов, выбирающихся из могил. Тело содрогается как в спазме, а дрожь превращается в царапающие иглы — и на спине появляются призрачные линии, наливающиеся терпкой киноварью.       Дилюк с силой сжимает руку в кулак — до саднящей боли и следов-полумесяцев от ногтей; какая бы не была тут чертовщина — он ни за что ей не поддастся. Если придётся — будет сражаться. Кэйа сказал, что ничего не мог почувствовать — только истончающийся след-ниточку; что тварей в доме нет. Но Дилюк ощущает эту потустороннюю липкость — и её цепкие прикосновения к коже. Будто что-то ползёт — как насекомое, неспешно перебирающее лапками.       Проглотив ругательство, так и рвущееся наружу, он пытается подняться. Слабость в коленях заставляет крепко схватиться за край шаткого стола, который только предстоит довести до ума — или купить нормальную мебель, зная придирчивость Кэйи. Чёрные свечи пошатываются под нарастающий в ушах гул. Шёпот, доносящийся из самых жарких глубин преисподней; Дилюк невольно передёргивает плечами, пытаясь сбросить всё, что может влезть на спину. Смех возникает в мыслях — как его собственный, но Дилюк в себе уверен: сейчас совсем не время для довольного ехидства.       Будто тварь проникает внутрь него — забирается, надевает, как тёплую шкуру.       Нужно выбраться-       Нужно ли?       Это его желание?       Спрятаться-       Но от кого? От Кэйи?       Кэйа — дом; его тепло и мягкость. Дилюку незачем скрываться от него, таиться и прятаться — душа и так уже вывернута наизнанку, сердечно прикипев к дурному нраву.       Скрип. Призрачный и опасно лязгающий по слуху, по нервам, превращённым в натянутые струны музыкальных инструментов. Одно неверное движение — порвутся, разлетятся, приводя в негодность. Зачем ему бежать — бежать в Запретный лес, где человеку выжить невозможно? Зачем ему отправляться своими ногами на гибель?       Собственные мысли кажутся туманными. Расплывающимися. Чёткий контур теряется, больше не позволяя цепко ухватиться — и он тонет. Падает в пропасть неизвестности — оседает на пол тряпичной куклой, но пытается бороться из последних крупиц угасающего сознания; сжимает до боли челюсти, пытаясь подняться на ноги. Выйти на улицу — там свежий воздух, чей холод поможет отрезвиться; твари не подходят к дому близко, боятся гнева своего хозяина, и это кажется единственной лазейкой.       Чертовщина!       Кэйа — он должен дождаться Кэйю.       Смех; скрипучий, как старые двери, неприятный до зябкости.       Превозмогая над собой, Дилюк, зашипев, почти ползком пытается добраться выхода. Напоминает себе: рыцарь ведь, на службе и не такое бывает. Но тени падают вокруг — снова ломаются и гнутся в неестественных позах, срастаются, танцующие.       На спину обрушивается невыносимая тяжесть. Пригвождает к полу, не позволяя подняться и пошевелиться, а сердце сжимается так больно, что из глаз искры летят. Рёбра сейчас разойдутся в стороны и порвётся кожа, оставаясь висеть безобразными лоскутами; поломаются сосуды, оставляя захлёбываться в луже своей же крови.       Дилюк хватается за золотой кулон, висящий на шее, как за единственную надежду на спасение.       Последняя мысль перед тем, как пропасть в засасывающей черноте, удивительно чёткая: Кэйа.