Рассыпаясь звёздным пеплом

      К своему огромному стыду, часть Дилюка считала, что их повяжут: что Джинн придёт с рыцарями, желающими как можно скорее схватить гнусных грешников и отправить на справедливый суд. Он много размышлял, путался в своих мыслях, пытаясь зацепиться хоть за одну — и крепко схватиться, но в итоге всё равно соскальзывал и обжигал руки, будто карабкался по лианам в далёких тропиках Сумеру.       Может, нужно было рвануть куда-нибудь далеко-далеко и там залечь на дно, вынашивая план мести. Уйти в жаркие земли пустыни и бродить по алым дюнам, прислушиваясь к шёпоту свободного песка, и только небо — свидетель, знающий, кто он такой и с каких краёв прибыл.       Взять клятву на себя — чудовищный риск, отражающийся в чужом глазу алой злостью. Кэйа завершил кровавый ритуал прямо перед нахмуренной и настороженной Джинн. Демонстрация, — чтобы показать действующему магистру свою силу, свою мощь, своё влияние. А в её глазах, Дилюк отчётливо помнит, реки непонимания, на что же он себя обрекает — на какие адские муки, и всё ради кого? Ради ведьмы, которой в ту же секунду стоило отсечь голову острым мечом, чтобы она больше не могла строить чёрные козни и сталкивать праведных, чистых в своей вере людей на грязную тропу. Там ведь непроглядная чернота грехов — соблазнительных, но убивающих, шепчущих про обманчивую свободу. Но глупо отрицать, что Кэйа наслаждался её гневом — пил его, как самый сладкий нектар, и ненасытно требовал ещё больше. Наслаждался этим бессилием, ведь Дилюк — рыцарские законы до мозга костей — снова выбирал сторону клубящейся магии и адских тварей, а не родной орден.       Кэйа улыбался, но всё, что было на самом деле — оскал ненависти, предупреждающий, что он с удовольствием вопьётся действующему магистру в горло зубами, если представится такая возможность. Обманчиво вежливый и грациозный, где каждое движение, даже взмах кистью руки, — королевская лёгкость и обжигающий холод чёрного солнца, медленно восходящего за его прямой спиной.       Но Джинн, вопреки всем неутешительным и предательским мыслям, всё же пришла. Одна — держа руку на эфесе меча, готовая защищаться. Пыталась достучаться до Дилюка: так ведь нельзя, это неправильно, есть свет — и есть тьма, непересекающиеся параллели. Это всё — приторность дурмана, туман, напущенный ведьминым коварством. Но Дилюк, кусая губы до крови, снова и снова усмехался под пронзающий холод взгляда Кэйи, летящий прямо в спину. Но кое-что на дне венозной красноты было ещё, кроме невыносимого жара пламени; волнение и живая обеспокоенность, набрасывающаяся на Дилюка скалящимися псами.       Напряжённая атмосфера — искрящаяся-искрящаяся, — где нельзя расслабиться ни на мгновение. Кэйа понимал, что находится на территории своего врага — бежать ему здесь некуда, а Запретный лес слишком далеко, чтобы быстро нырнуть за невидимую черту. И боялся — до перехватывающегося дыхания, — что Дилюк действительно переметнётся обратно на рыцарскую сторону — отпускал раздражающе язвительные комментарии, специально подначивал и провоцировал, а затем перескакивал на Джинн и метал в неё заточенные иглы сарказма. Но такого сдержанного, такого витиеватого, что человек, не знающий Кэйю близко, никак не сможет понять, что же на самом деле скрывается за ледяной бронёй.       Дилюк — связывающее звено, которое каждая сторона пытается перетянуть на себя. Как себя вести и что делать, чтобы занять как можно более нейтральную позицию, ведь Джинн — его дорогой друг и боевой товарищ, а Кэйа... Кэйа — трепет сердца. Всё было бы куда проще, если бы они не враждовали между собой, забыв про разность своих убеждений хотя бы на какое-то время. Почему-то Дилюку кажется, что если бы не конфликт сторон, они смогли бы найти общий язык. Но Джинн в ведьминых глазах — кровавая убийца, без капли пощады казнящая даже невинных детей, а Кэйа в её — проклятый грешник, недостойный стоять под светом Бога.       Не имело никакого смысла переубеждать на этой короткой встрече, что ведьмы — не то зло, с которым нужно бороться. Джинн не смогла бы поверить — годы, проведённые под Собором, так просто не вытравить из тела и головы. Даже Дилюк, своими глазами увидевший иную сторону жизни, до сих пор кое-где сомневается. Вынужденное перемирие и вынужденная работа вместе — всё для того, чтобы свергнуть Эроха с его воображаемого трона. Сбросить предателя с золотого пьедестала и швырнуть в камеры. Джинн, несмотря на недоверчивое хмыканье Кэйи, всё же не знала, что ублюдок тоже тут. Значит, Эрох продолжает — буквально за спиной магистра — проворачивать свои мерзкие дела. Кэйа предположил, что он готовится к отправке новой партии рабов в Снежную, а Джинн, кусая губы, внимательно вслушивалась в новые для неё сведения. Сведённые вместе нити, чтобы убедиться в правдивости слов Кэйи — ведьмы и истинного наследника, держащего в руках святость солнечной черноты.       Но Кэйа всё равно продолжал играть на чужих нервах, натянутых режущими струнами: намеренно путал и поддевал, проверял и пытался вертеть Джинн так, как ему этого захочется, будто рассматривал со всех сторон и выискивал заплатку, под которой кроется очередное предательство.       Она попытается разобраться и передать гвардейцам как можно больше информации, отправит несколько рыцарей под прикрытием, чтобы выяснить дату отправки живого расходного материала. Ради Дилюка, раз за разом повторяла Джинн, стреляя взглядом по наигранной беспечности Кэйи.       Весь разговор прошёл довольно сносно — не без запинок, но лучше, чем можно ожидать. Исключением, волнующим Дилюка, становится всё же клятва на крови — выжженное клеймо на его душе, которое невозможно смыть или вырезать. Джинн сдержала слово и пришла в заброшенный дом с мёртвыми хозяевами, таящимися фантомами в холодных углах, совершенно одна, но если она расскажет о сговоре с ведьмой и самим Дилюком господину Варке, то клятва начнёт брать своё.       Любая промашка сожжёт его дотла и отправит прямиком в преисподнюю, как мерзкого клятвопреступника.       Дилюк выдыхает крупное облако пара. События прошедшей ночи упорно продолжают крутиться в голове назойливыми мушками. Терзают — и снова множатся.       Слишком многое наваливается разом — и на него самого, и на Кэйю. Справятся ли? Смогут ли добиться хоть чего-то или просто погорят вдвоём, так и оставив мечты несбыточными грёзами? Кэйа, уставший от необоснованной ненависти с самого своего рождения, хочет мира и спокойствия, а Дилюк — настоящей справедливости. Он, может, не способен потустороннее видеть и чувствовать так же ярко, как ведьмы, но баланс начинает трещать по швам. Порвётся — и тьма окончательно разольётся по земле, окутает и опутает, сжирая каждую душу, попавшуюся на своём пути. Люди не должны так сгинуть — только процветать дальше.       В заброшенном доме чертовски холодно, но для ночлега или это, или улица. Сейчас уже раннее утро, но сонливость до сих пор даёт о себе знать, наваливаясь на веки тяжёлыми камнями. Когда Дилюк уходил из дома, чтобы купить немного еды к завтраку, то видел, как Кэйа, припав плечом к стене, закутался в свой плащ по самый нос, пряча покрасневший от холода кончик. Лишь бы снова не заболел — прежняя болезнь только-только отступила, перестав истязать лихорадкой и лающим кашлем.       Короткие улочки — запутанные лабиринты, сквозь которые нужно непременно пройти. Петляя по закоулкам и медленно продвигаясь к рынку, Дилюк не замечает, как самочувствие отчего-то становится хуже. Ватная голова, а ясное сознание затягивает туман, сквозь который не удаётся пробраться. Он плотный, будто неизвестная ткань. Сердце глухо бухает, отражаясь каждым ударом прямо в сжавшемся горле.       Дилюк опирается рукой на холод кирпичной кладки и пытается перевести дыхание, вырывающееся из тела сиплостью и свистом. Вчера было нечто подобное — Кэйа помог прийти в себя, словно выплеснул в лицо холодную воду своим присутствием. Но сейчас он спит, уставший после использования дьявольского дара, а Дилюк уже почти-почти рядом с рынком, где уже успевают расположиться торговцы, ждущие пополнения монет в своих карманах.       В душу прогрызается непонятный страх. Едкое волнение, проливающееся в кровь ядом, недостойным рыцаря; холод сгущается, опаляя щёки мертвецким дыханием. По спине стекает дрожь — крупная-крупная, и впитывающаяся в поясницу, чтобы срастись с костями. Нужно переждать, считает Дилюк и, сжав зубы до боли, ныряет в достаточно узкий тупик. Безлюдное место, чтобы вернуть себе себя; он снова опирается на стену и громко дышит, словно запыхавшийся. В коленях чувствуется непонятно откуда взявшаяся слабость, быстро распространяющаяся по всему телу мощной волной, а все силы разом покидают его — выливаются, как вода из треснувшей посуды. Просачиваются и, не достигнув земли, покрытой снегом, испаряются.       Дилюк крепко зажмуривается и начинает медленно считать до десяти. Внутри будто что-то шевелится: вылезает наружу и липко трогает кожу, ползёт по ней, не оставляя никаких видимых следов. Пальцы вдавливаются в воспалённые края пореза, сделанного ночью, рассыпая от ладони жгучие искры. Так ли работает принесённая клятва? Может, колдовство уже пытается забрать своё — жадно ощупывает душу и размашисто, как волк, лижет её.       За спиной раздаются хлопки в ладоши. Медленные, неторопливые, но заставляющие невольно вздрогнуть и резко обернуться на звук. Внутренности сжимаются в кучу, холодеют, покрываясь ледяной коркой.       — А я всё думаю, показалось или нет, — Эрох противно причмокивает. — Капитан! Какая встреча, — щурится, — вот уж не ожидал такой... приятнейшей неожиданности.       Дилюк хмыкает. Он в ужасном положении — стоит в тупике, атакованный непонятной хворью и ещё толком не пришедший в себя, а путь вперёд отрезает совсем осмелевший гадёныш. Рядом, если посудить, тоже должны быть рыцари: если о присутствии Дилюка знает Эрох, то должна знать и вся его свита.       Вспышка гнева взрывается где-то в горле. Сукин сын! Предатель, взваливший свои грехи на чужие плечи; вальяжно переминается с ноги на ноги, словно специально демонстрирует рыцарскую форму — тыкает носом в положение беглеца, приговорённого к неминуемой смерти. Опасная игра, где непонятно, что именно нужно Эроху. Дилюк, может, и заклеймён преступником, но разве это разумно — вот так появляться перед ним? Или это часть какого-то очередного мерзкого плана, где необходимо нарочно тянуть время?       Как долго Эрох в курсе, что они тоже здесь? Кто ему доложил это, если на глаза рыцарей они совершенно точно не попадались, а знала о присутствии только Джинн?       Что, если изначальная цель — не Дилюк вовсе, а Кэйа, оставшийся в заброшенном доме отсыпаться? После того, как он оказался привязанным к столбу на площади, каждая собака должна знать, что первый принц не мёртв — в сердцах своего народа, если только. Наследник, обратившийся страшным чудовищем — отродьем и слугой дьявола, чьё пламя ярко пылает на дне зрачков.       — Не могу назвать нашу встречу приятной, — цедит Дилюк сквозь плотно сжатые зубы.       — Разбиваете мне сердце, — прижимает ладонь к груди — туда, где вместо живой плоти только дыра — чёрная-чёрная, проклятая. В глазах у Эроха мерцают хитрые искры, заставляющие напрячься сильнее, задуматься о том, как бы поскорее отсюда выбраться. Прирезать бы гадёныша прямо тут, вонзить в чужую грудь острый кинжал, спрятанный за поясом. И пусть это будет бесчестно, не по-рыцарски.       — Увы, не сожалею, — грубо отвечает Дилюк, принимая оборонительную позу. Голова ещё продолжает кружиться, а цветастая картинка перед взором — блёкнуть, будто затянутая белёсой пеленой, но он изо всех сил пытается крепко стоять на ногах. От Эроха можно ожидать чего угодно. Это крыса, бьющая в любую уязвимость, какую только сможет увидеть.       Но Эрох, ни чуть не огорчённый, хрипло посмеивается.       — Всё больше и больше удивляете. А казались таким хорошим человеком, — цыкает. — Были верны Господу, а теперь якшаетесь с дьяволом, — Дилюк сжимает кулаки сильнее. — Неужели совесть-таки никак не колет?       — Не тебе о совести говорить, инспектор, — презрительно выплёвывает. — Речи предателя не стоят даже монеты.       — Можешь обвинять, но разве я не сделал благое дело? В ордене, — Эрох скалится, — появился адский прислужник — и всё в лице капитана! Во что же поверят люди? В мою виновность, не подкреплённую ничем, или в твою, Дилюк, сначала перебивший весь отряд и сбежавший в дьявольское логово, а затем вернувшийся с лесной ведьмой по правую руку? Так на чьей же стороне, — он каркающе хохочет, — будет большинство?       Потешается — Эрох потешается над ним, открыто глумится. И понимает ведь, что правду говорит: против Эроха сейчас нет весомых доказательств, а против Дилюка — воз и маленькая тележка. Народу, по большей части, многого не нужно: достаточно однажды спасти от казни ведьму, окончательно пожертвовав всем.       — Деньги и трупы, — презрительно цыкает Дилюк. — Ты получил своё место отнюдь не хорошей службой.       — Считаешь, что россказни беглеца станет хоть кто-то слушать? Все кругом с младых ногтей знают, что человеку, побывав в Запретном лесу, невозможно выжить. Но ты, капитан, — окатывает липким взглядом с головы до ног, — цел и невредим, а за твоей спиной — колдунишка. Неужто душу-таки продал?       — Дипломатия никогда не была твоей сильной стороной. Говоришь о моих грехах, но цепляешься за других людей — так низко, но от тебя другого и ждать не стоит.       — Скажи, чем тебя так привлекла ведьма? — но Эрох, будто бы не слыша слов Дилюка, продолжает брызгать ядом. Он подступает чуть ближе, вынуждая напрячься сильнее и, сделав над собой огромное усилие, гордо выпрямить спину. — Что же у слуги дьявола есть такое, чего нет у действующего магистра? Или ты считал, что вернёшь своё имя, — щурится, — если охмуришь королевского сынка?       — Трогаешь меня — плевать, — шипит Дилюк. — Но не смей бросать тень своей мерзкой клеветы ни на него, ни на Джинн.       — Я бросаю? — деланно удивляется Эрох. — О ведьме чего только не болтают, знают даже глухие. А о Джинн уже давненько ходят дурные слухи! Но чему же тут удивляться: у магистра есть и муж при солидном статусе, и любовник в лице беглого капитана, — разводит руками. — Ох уж эти женщины, никак не сидится им на одном месте. Подумать только: и такой человек руководит целым орденом!       Дилюк в пару крупных шагов преодолевает расстояние, разделяющее его с Эрохом. Грубо хватает ублюдка за грудки и встряхивает, с испепеляющей жаждой мести вглядываясь в чужое лицо. Эрох не выглядит сильно напуганным — скорее довольным, таким, кто добился наконец горячих эмоций и острой, как меч, реакции.       — Как же Джинн примет, Дилюк, что ты предпочёл ей ведьму?       — Мне отвратительно каждое слово, выскакивающее из твоего гнилого рта. Даже в этой ведьме святости больше, чем в тебе, — глухо рычит. — Хочешь войны? Может, тогда перестанешь прятаться за своих щенков, — цедит Дилюк ему прямо в лицо, — и сразишься со мной в честном бою?       — Боюсь, — Эрох похлопывает по его запястьям, намекая разжать кулаки, и широко ухмыляется, — не тебе выбирать.       — Трус.       — А ты — предатель и беглец, — разводит руками.       Крепкий кулак встречается с чужой скулой. Дилюк бьёт наотмашь — побелевшие костяшки краснеют, а Эрох отшатывается, пытаясь устоять на ногах от неожиданности. Прикасается к ушибу, словно не сразу понимает, что происходит, но скалится безумно — и, уродливо скривившись, бросается в ответ.       Вестись на ядовитые слова — верх глупости, но злость клокочет внутри, разрывает, желая наконец найти выход и очутиться на свободе. Выпустить всё, что копилось эти месяцы; Джинн не должна страдать из-за Дилюка и крепкой с ним дружбы, ни разу не пересекающей границы дозволенного. Эти слухи, наверняка пущенные самим же Эрохом, не больше, чем хороший способ подорвать её репутацию.       Вздёрнуть бы его ублюдка прямо тут, в этой подворотне, засыпанной уже примятым снегом. Пусть болтается безвольным телом в расплату за совершённые грехи. И горит в огне — горячем и адском; горит вместе с несправедливыми законами и своими приспешниками. Пусть пламя слижет с их костей плоть, обожжёт и заклеймит душу, которую вечность будут рвать голодные черти.       Слабость в коленях подводит — Дилюк не успевает увернуться от очередного удара, сыплющегося взрывной болью по всё ещё саднящему носу. Солоноватый привкус скатывается комом тошноты — тошноты к Эроху, к его действиям и к его словам.       Дилюк отплёвывается от полившейся крови; пригибается, чтобы уйти от чужого кулака, а затем резко выпрыгивает — одной рукой цепко хватается за крепкое плечо, а другой за волосы на затылке. Колено с удовольствием врезается в искривлённое желчью лицо, а тихий хруст разносится по подворотне вместе со сдавленным шипением. Дилюк бьёт Эроха ещё раз, ещё раз, и ещё раз. Отчаянно сыплет хаотичными взрывами, вымещая всю злость и всё отчаяние, живущее в душе. За себя самого и свою жизнь, перекроенную в одночасье, за Аделинду, которая вынуждена страдать из-за его изгнания и страшных обвинений; за Джинн, тронутую клеветой, за Аякса, в чью спину прилетел смертельный болт. И за сердце Кэйи, разорванное потерей.       Нужно оборвать жизнь Эроха прямо сейчас, чтобы он больше никому не мог навредить; найти наконец то самое возмездие, но это только больше подставит и Дилюка самого, и Кэйю. Лучше добиться правосудия честным путём — обличить каждый грешок, предать всеобщей огласке, а затем, как и положено, вывести на эшафот. Сейчас необходимо думать о другом — о том, как скорее добраться до заброшенного дома. Эрох слишком хитёр и умён — точно есть какой-то очередной замысел, полный лживой коварности. Кэйа в опасности — он, разумеется, может за себя постоять, но бой один против нескольких слишком неравный.       Эрох падает на колени, утирает разбитое лицо и трогает глаз, налившийся кровью из-за полопавшихся сосудов. Он с прежним сумасшествием смотрит на Дилюка — и смеётся скрипуче-скрипуче, точно совсем умалишённый.       Лёд обжигает воспалённую кожу холодом. Беспокойные мурашки испуганно разбегаются по немного сгорбленной спине; Дилюк берёт влажнеющую ткань с сосулькой, поломанной не несколько частей, в другую руку, и снова прислоняет к саднящему носу. Он упрямо глядит в одну точку — в угол, где дымится моток полыни, аккуратно положенный на блюдце, а в голове снова и снова возникает неприятный разговор с Эрохом.       Между всем, что известно, остаётся слишком много открытых дыр. Дилюк пытается вертеть их встречу в разные стороны, дотошно рассматривая и придираясь к каждой-каждой детали, но по-прежнему утыкается в тупик — почти в такой же, в каком оказался утром сам. Есть единственное предположение, где изначальной целью являлся Кэйа, но вокруг заброшенного дома не оказалось в итоге ни одного рыцаря, готовящегося схватить ведьму. Так для чего тогда Эрох устроил целое представление? Каков был его истинный план — уж точно не в том, чтобы лишний раз позлить Дилюка, натыкав лицом в его незавидное положение.       Ноги гудят после долгой дороги. Добраться до Запретного леса удаётся только ближе к ночи, когда сумерки густо валятся на землю, поглощая теплоту дневного света. Это тоже странно: почему Эрох, зная, что они оба были в порту, так просто отпустил? Бежать там некуда, как и скрыться, оградив себя плотной завесой из голодных тварей. Открытый пустырь, где можно устроить хитрую ловушку в любом месте, чтобы загнать их, как зверей, спасающихся от охотника. Но Эрох отпустил сначала Дилюка из подворотни, позволив стремительно убежать, а затем — дал возможность покинуть порт, отправляясь туда, откуда вытравить уже не так просто.       — Значит, он сам скрывался, — хмыкает Кэйа, войдя в комнату с глубокой чашей в руках. Посудина, тихо звякнув, ставится на тумбу у кровати — почти падает, расплескав немного чистой воды за края. — Ему пришлось бы знатно оправдываться, если бы уважаемый действующий магистр узнала.       Дилюк удивлённо вскидывает брови.       — Ты вдруг защищаешь Джинн?       Кэйа, раздражённо тыкнув языком во внутреннюю сторону щеки, поднимает на Дилюка испепеляющий взгляд.       — Упаси Господь, — кривит лицо он, будто разом съедает весь лимон, — я только предполагаю. Но ты! Ты, Благородство, — разъярённо шипит, слабо толкнув недовольного Дилюка в плечо, — какого ж лешего вылез на улицу?       — Я, может, свежестью подышать хотел, — говорит в нос, вяло отмахнувшись от Кэйи. — Ты своим огнём весь воздух в том доме выжег.       — Я? — переспрашивает. — Или твоя Джинн? Кажется, уважаемый действующий магистр считала, что если спустить с меня глаз хоть на мгновение, то земля под её ногами рухнет прямиком в адские глубины. Ого, — указательным пальцем легонько давит на запястье Дилюка, отодвигая руку от красного носа, — ну и красавец, конечно. Решил всё же подпортить своё лицо? — Кэйа, шумно выдохнув, усмехается. Небольшая тряпка, упав в чашу, стремительно мокнет. — Расстрою тебя, но сломанный нос твою внешность не изменит и в другого человека не превратит.       Дилюк находит силы лишь для того, чтобы закатить глаза.       — А так хотелось, — язвит в ответ, за что Кэйа, зачерпнув немного воды из чаши, брызжет ему в лицо.       — Куда делась твоя хвалёная осторожность?       — Черти съели.             Кэйа недобро щурится. Он придирчиво оглядывает покрасневший нос, будто действительно пытается понять, есть перелом или нет. Скручивает тряпку, выжимая лишнюю воду — и она летит обратно в чашу чистотой горного потока; последние капли срываются с намокшей ткани вниз, позволяя слабой ряби разойтись по поверхности. Дилюк не может сдержать короткого выдоха, когда подбородка касаются чужие пальцы. Кэйа не сжимает, касаясь будто невесомо-невесомо — скользящий шёлк, — слегка поворачивает его голову немного вбок, принимаясь аккуратно стирать следы засохшей крови. Тряпка скользит по коже едва-едва, словно если надавить сильнее, то Дилюк, бывалый воин, рассыплется, как разбитая хрустальная ваза.       Эроху, в конце концов, тоже неплохо досталось — пусть теперь оправдывается перед орденом, как захочет. Нападение на должностное лицо, на самого рыцарского инспектора, — преступление довольно тяжёлое, за которое тоже полагается наказание. Кто-нибудь точно должен поинтересоваться, кто расписал его лицо, как художник чистый холст, а затем начать задаваться ворохом вопросов, почему Эрох не хочет искать осмелевшего бедолагу. Люди Джинн уже должны проверять порт и выяснять, какие дела решал предатель на этот раз. Сейчас Эрох, как и говорил не так давно Кэйа, — крыса, ищущая любую лазейку, чтобы в случайности не сгореть.       В душе невольно появляется удовлетворение. У них есть шансы поймать его и предать всеобщей огласке каждый грешок, спасти многих от этих жадных рук. Вряд ли живых людей тайно отправляют в далёкую Снежную для хорошей и красивой жизни. Будь у ордена или королевской гвардии возможность провести расследование на тех холодных берегах, чтобы от самого корабля отследить, куда и для чего сбывают невинные души, дело могло бы заметно ускориться.       Ну и как же всё же приятно хоть немного, но набить самодовольную рожу Эроха!       Касания Кэйи успокаивают разбушевавшийся внутри огонь, но не гасят — продолжает пылать ярким маяком среди непроглядной сизости тумана. Мог бы просто отдать тряпку Дилюку в руки: он, конечно, не ведьма, со сложными и мудрёными отварами не справится, но вот стереть с себя засохшую кровь сумеет точно. И Кэйа об этом, разумеется, знает тоже, но всё равно продолжает — молчит, катая разные и непонятные мысли в голове; запирает внутри себя.       Он вдруг резко наклоняется — и заглядывает Дилюку, дёрнувшемуся от неожиданности немного назад, прямо в глаза. Алое пламя — венозная кровь, постепенно разливающаяся в кобальтовой воде, а затем марающая янтарь ведьминой метки. Сердце — беспокойное, глупое — рвано бухает в груди, как у юнца.       Протяжный хмык, заключённый в мягкий бархат голоса, наполняет небольшую спальную комнату. Плавно огибает углы, вбирая в себя таинственность тлеющих благовоний, и ложится прямо на шею — туда, где спешно бьётся пульс. Цепко; Кэйа вглядывается, будто ищет что-то, известное только ему одному.       — Странно, — выдыхает наконец Кэйа, отстранившись и потянувшись к чаше, чтобы снова смочить тряпку и смыть с неё разводы киновари. — Твари в лесу сегодня не стали толпиться вокруг тебя.       Дилюк вопросительно вскидывает бровь:       — Привыкли, может?       — Нет, — Кэйа отрицательно качает головой. — Они не трогают тебя только по причине, что боятся меня. Будь уверен, Благородство, окажешься один — они бойню затеют за право полакомиться тобой.       — Я всё утро погано себя чувствовал, — неохотно признаётся Дилюк, ловя на себе удивлённый взгляд. — Как именно действует кровавая клятва?       Кэйа замирает, превращаясь на крошечную мимолётность в мраморную скульптуру, какие верно стоят на охране Собора. Он поджимает губы и хмурит брови, словно ступает на совсем колкую тему, с которой хочется поскорее соскочить. В груди оживает неприятный червячок, кусающий до невозможного больно. Клеймо — выжженное пятно там, куда нельзя просто так дотянуться; повреждённая материя, на которой блестит заклинание, сложенное линиями крови. Дилюк пытается отогнать как можно дальше единственную догадку, вновь всплывающую на поверхность вздувшимся утопленником.       — Кэйа? — переспрашивает осторожно.       Но Кэйа раздражённо ведёт плечом.       — Твоя душонка чиста и невинна, как зад младенца, — ещё немного помолчав, вымученно вздыхает он, словно признаётся в чём-то постыдном. Или совсем сокровенном — в том, что не должно было вырваться изо рта, в том, что должно быть похоронено глубоко в нём. — Нет на ней никаких клятв.       — В смысле, — не понимает Дилюк, глупо поморгав. — А это что? — переворачивает руку, лежащую на колене, ладонью вверх. Края ещё совсем свежего пореза, сделанного ведьминым ножом, припухлые — саднит и ноет, напоминая бережнее относиться к раненой плоти. Он ведь помнит всё в мельчайших деталях: и как Кэйа сам рассёк кожу, проливая горячую кровь на притоптанный снег, и как зачитывал наговоры, скрепляя слова нерушимой магией.       — Доказательство для действующего магистра, — морщит нос Кэйа. — И, заметь, сработало. Она поверила.       Тишина, царящая в доме, закручивается поднимающейся бурей — такой сильной, что запросто выломает все кости, пересоберёт по кривым трещинам. Кэйа стоит так чертовски близко, хмурится, как от невыносимой головной боли, и глядит до выворачивающего упрямо. Но есть в этом что-то ещё — нечто более глубокое, чем простое раздражение, плещущееся на самом видном месте. Вечная маска; стоит только приоткрыть дверь и заглянуть в темноту, где за шипящими мушками прячется истина.       Разбитые мысли кое-как слипаются вместе. Он блефовал! Устроил целое представление, заставив поверить и Джинн, и самого Дилюка в правдивость очередного ритуала. Изо рта рвётся поражённый вздох.       — Скажи мне, будь так добр, — Кэйа указательным пальцем несильно тыкает Дилюку в лоб, — у тебя тут хоть что-то осталось или всё-таки всё выбили?       — Джинн бы не согласилась, — перехватывает чужую руку. — Я сделал то, что должен был.       — Вообще не задумываешься о том, что было бы, возьми я с тебя настоящую клятву, а магистр — соври? — гневно шипит Кэйа.       — И ты пошёл на такой риск, как блеф, только ради меня?       Он замолкает. Откладывает тряпку к чаше и снова возвращается к Дилюку — мнётся и колеблется, чтобы в следующий момент с непоколебимой уверенностью заключить его лицо в свои ладони — прохладные от воды, но касание это разливает приятную дрожь. Каплями скатывается по позвоночнику, впитывается в поясницу, опоясывает. Качнув головой, Кэйа задевает своим носом чужой — низко усмехается, переходя на гортанный смех, насквозь перемешанный с толикой отчаяния. А у Дилюка сжимаются все внутренности, становятся изюминами — маленькими, ссохшимися; рыцарская сталь, превращённая изящным мановением руки в хрупкость фарфора. Проблемы, будто испуганные, отползают на время дальше — разбегаются по тёмным углам, оставляя только теплоту его дыхания, оседающую на лице, и смоляную вязкость секунд.       — Велика честь, да? — ведёт плечом. — Мне совершенно безразлично, что ты на это скажешь. Я могу пожертвовать действующим магистром, — шёпотом признаётся Кэйа, — но не тобой.       А пепел вспыхивает яркими искрами — рыжими и красными, ослепляюще жёлтыми и непроглядно чёрными. Выжженая серость превращается в пульсирующую теплоту, остро колотящуюся под рёбрами. Живо — невыносимо живо, что голова идёт кругом, когда Дилюк тянется к нему, сокращает те жалкие миллиметры оставшегося расстояния и пылко прижимается к чужим губам. Кэйа — та самая буря и шквал ветра, сносящий с ног; снежная метель, облепляющая с головы до ног и всецело забирающая себе. Колкие льды, о которые так легко изрезаться до крови и распороть плоть, бросившись на растерзание нечисти, клубящейся чёрной дымкой.       Пьянит — и Дилюк, не сдержавшись, тоже хрипло посмеивается в поцелуй. С тем же отчаянием, пропитывающим и наполняющим их обоих, с той же неимоверной тягой. И огонь — бушующее пламя, чьи языки вырываются из земных глубин и лижут руины небес, попадавших вниз; обугленные углы, чернеющие, как потусторонние твари, таящиеся в своём холодном мире.       Дилюк спиной падает назад, на мягкую кровать, потянув следом за собой Кэйю. Но он не выставляет перед собой руки, не упирается ладонями, восстанавливая потерянное равновесие, а отдаётся свободному падению в пропасть. Доверительно летит прямо на Дилюка, заставляя его на секунду задохнуться, а затем, откинувшись головой на подушки, ртом хватать воздух, будто рыба, выброшенная приливной волной на сушу. Кэйа барахтается, носом ведя от ключицы до самой шеи; поднимается выше одновременно медленно и слишком быстро, и трогает-трогает-трогает. Жадно так, будто желает впитать Дилюка в себя — и всё, что плещется внутри чужого сердца, чтобы окончательно разорвать себя на части, взорваться и разлететься; упасть плашмя в пепел и им задохнуться.       Кэйа — дом; лесная чаща, куда можно сбежать, желая потеряться для всего остального мира. Дилюк тянется — кладёт на чужую шею, а под ладонями сумасшедший пульс, так и грозящий порвать сосуды, окропляя всё вокруг кровавой терпкостью.       Дилюк смотрит на его лицо — и тонет, уходит под кобальтовую воду, попадает в крепкий янтарь и застывает навеки фигурой глупого человека, попавшегося на ведьмины уловки. Разные миры сталкиваются и крушатся, тоже рассыпаясь пеплом, — но эта мёртвая сизость не забивает лёгкие и нос, она — лёгкая, как фениксово крыло. Рыцарь и ведьма! Ведьма — ведьма Запретного леса — и рыцарь, преданный ордену, до чего же нелепо! Смешная случайность, обратившаяся разрывающимся сердцем, которое так сильно изнывает в груди, просясь ближе — ещё ближе к существу, что плавает в пороке и грехах. Кэйа, шумно вобрав носом воздух, забирается на его бёдра, усаживается удобно, но взгляда не отводит. Одна ладонь Дилюка по-прежнему остаётся на его шее, а другая медленно сползает к груди.       Задыхается — он задыхается, будто весь воздух в доме выжжен. Ведь у лесной ведьмы, в чьей груди должен быть лишь обжигающий холодом кусок льда, колотится до сводящего с ума живое сердце. Человеческое-человеческое — способное злиться и сопереживать, привязываться и оберегать, оплакивать и любить.       Дилюк даёт себе несколько мгновений, чтобы передохнуть, и вновь тянется к Кэйе — подушечками пальцев мягко давит ему на позвонки, немо прося наклониться. Магия клубится — она везде и вокруг, пропитывает загустевшей воздух сильнее и сильнее, играясь с горящим фитилём свечи; и венозная киноварь становится только насыщеннее и ярче, заполняя собой чёрные дыры зрачков. Опасности нет, призванных тварей нет, только сорванный контроль — и его естество, его неизменная природа хранителя междумирья.       Дилюк прижимается коротким, но чувственным поцелуем к правому глазу, где королевским золотом сияет ведьмина метка. А Кэйа задыхается — мощный разряд дрожи, — когда он жарко шепчет:       — У тебя красивые глаза.       Смех — надломы и кривые трещины; падающие к ногам маски, обнажающие нежность плоти, исполосованной шрамами разной длины и глубины. Кэйа жмурится, не отвечает ничего и не отстраняется, будто наконец верит Дилюку — готов повернуться открытой спиной ещё к одному человеку, ворвавшемуся в маленький-маленький круг из близких существ.       Наверное, Кэйа считает Дилюка настоящим дураком; называть уродливую метку тьмы красивой, вкладывая в эти слова всю свою искренность, — умора!       Может, Кэйа прав, и Дилюк — дурак.       Но сейчас он медленно перетекает поцелуями-касаниями к острой скуле, к щеке, к прямому носу, к пухлым губам. Но Кэйа — королевская стать и наследие Чёрного Солнца; отвечает жарко-жарко, так, что живот предательски поджимается. Закручивается тугой спиралью, стекает пульсацией ниже, — а эта невыносимо дурная ведьма словно специально ёрзает сильнее и глухо посмеивается. Прерывает поцелуй, чтобы с сияющей хитростью взглянуть в подрумяненное лицо Дилюка; и прижимается к его губам снова. Кусается, зализывает.       Сорванные запреты, пробитые стены-тупики.       Дилюк руками путается в шёлке тёмных прядей, разлившихся по сильной спине; поднимается выше, проведя коротким ногтем вдоль позвоночника и нагло вырвав из Кэйи сиплый полустон. Серебро драгоценным металлом блестит в морской темноте — совсем не блёкло, не просто серо, а дополняюще. Дилюк находит полоску чёрной ленты и аккуратно тянет в сторону, заставляя бант развязаться, расползтись в стороны; волосы, собранные в высокий хвост, падают водопадом — капают по плечам.       А Кэйа нагло задирает его рубаху, смело прикасается к обнажившейся коже молочного цвета и с наслаждением обводит тонкими пальцами каждую мышцу. Считает рёбра и усмехается снова прямо в тягучий поцелуй; шарит по груди, задевая бусины твёрдых сосков — и Дилюк не сдерживается наконец, бросает всё в прошлом — уплывающем и уже совсем далёком. Прежняя жизнь — невозможно двуцветная — остаётся на брошенных берегах, пока он, взгромоздившись на шаткий корабль, отплывает в зыбучесть неизвестности.       Так хорошо, так до одури хорошо, когда Кэйа, тихо рыкнув от жалящего нетерпения, скатывается в сторону. Поднимается на ноги, пошатнувшись — громкое дыхание, сорванное; а губы, припухшие от поцелуев, чертовски греховно блестят от слюны в этой полутьме. Дилюк приподнимается на локтях и жадно ловит каждое движение, смотрит, что Кэйа собирается делать, ведь он точно-точно что-то затеял.       — Совратил раба Божьего и сбегаешь? — подначивает Дилюк.       Кэйа, зачесав длинные волосы назад, грациозным рывком охотника снова опускается рядом, только на этот раз щурится недобро — адски-адски. Не остаётся ничего, кроме как развести ноги, налившиеся ватой, в стороны.       — Какой же ты всё же бесстыдник, — хрипло шепчет Кэйа, усаживаясь между его бёдер, — Благородство, — алым пламенем обжигает чувствительные губы, припадая к ним сразу после и не позволяя вставить больше ни слова. Дилюк плавится — как сыр, как масло, — под каждым касанием; на ощупь добирается до чужой белой блузы, резко дёргая за шнуровку на груди и окончательно развязывая её. Бронза кожи так и просит, чтобы её поцеловали, укусили несильно до тихого выдоха. Кэйа — бархат, затягивающийся узлами вокруг шеи; опасное колдовство, утянувшее в тёплый антрацит действительности. Дилюк руками сминает его бока, чувствуя под ладонями силу рельефного тела — и, поддев за край хлопковой ткани, аккуратно тянет вверх, призывая наконец снять.       Блуза летит прочь, куда — никто не смотрит, занятые только друг другом. Прямиком за ней отправляется и рубаха, позволяя наконец прижаться кожа к коже.       Смуглые пальцы подцепляют кулон, висящий на шее, украшенной рваным шрамом от зубов трупоедов. У Кэйи на лице прорезается непривычная для него мягкость, щемящая сердце. Дилюк ведь так и не снимал заколдованную вещицу ни разу с того самого дня, как коварная ведьма решила провести свой чёрный ритуал при праведном человеке. Носил, согревая холодное золото своим теплом, напитывал энергией.       На животе у Кэйи — тоже россыпь свежих росчерков, по которым Дилюк нежно проводит пальцами, желая сцеловать и излечить каждую линию, оставшуюся от пыточного ножа. Избавить от страшных воспоминаний, напрочь лишённых хоть одного светлого пятна надежды на спасение. Что же он пережил — на какие ужасы согласился сам, лишь бы не позволить ему, Дилюку, сгинуть в петле.       Из Кэйи рвётся громкий стон — прокатывается громом по комнате, вынуждая мурашек вожделенно побежать по телу и утонуть внизу живота закрутившимся возбуждением. Таким сильным, что брюки неприятно и немного болезненно давят на член, — но Кэйа будто слышит его мысли, выпивает через влажные поцелуи и накрывает пах рукой. Сжимает пальцы — у Дилюка перед глазами мир взрывается на осколки, становится цветастой радугой, калейдоскопом из всего-всего-всего.       Преграда — прозрачные стены, исчезающие на глазах. Дилюк сдавленно шипит сквозь прошивающее молниями наслаждение, пытается забрать у Кэйи инициативу, чтобы помочь ему наконец избавиться от узких брюк.       — В тихом омуте, да? — посмеивается.       — Бога ради, замолчи.       — Так заткни меня, — бросает вызов.       Касаться другого мужчины так непривычно, но это — Кэйа, его дьявольский огонь, ласково мерцающий киноварью. Дилюк на пробу двигает рукой сначала вверх, а потом вниз, впитывает каждый вздох и каждый сиплый выдох. Живот поджимается; на головке выступает блестящая капля смазки — он собирает её большим пальцем, водя по нежности круговыми движениями, а Кэйа на мгновение задыхается.       Удовольствие бьёт разразившейся грозой по нервам, скачет по костям. Кэйа ёрзает, усаживается удобнее, скрещивая длинные ноги за спиной тоже севшего Дилюка. Возбуждение к возбуждению — тёплая плоть трётся о чужую, пока сильная рука сжимает два ствола сразу. Хриплые выдохи сотрясают комнату, наполняют её головокружительной пряностью.       Но Кэйа — несдержанный и пылкий — пробирается в самые тайные закоулки души Дилюка, вытаскивает на свет всё, что ему захочется. Ухмыляется так развязно, что Дилюк, кажется, готов кончить в это самое мгновение; Кэйа плавно смыкает длинные пальцы на его члене, дёрнувшегося от ласки. Мокрый поцелуй глушит новый громкий стон; Кэйа будто бы специально кончиками пальцев очерчивает каждую проступающую венку, нарочито медленно опускается к внутренней части бедра, прикасаясь и слегка царапая — дразня. У Дилюка сжимается всё внутри, требует сильнее, требует больше; он сбивается с найденного ритма.       От члена расходятся жаркие пульсации. Горячо — невыносимо, будто кожа сейчас начнёт плавиться и сползать на пол. От виска катится крупная капля пота. Дилюк путается в ощущениях, теряется между реальностей, уплывая то за одну грань, то за другую. Он не сразу понимает, что несильно толкается бёдрами в чужую руку, отчаянно прося наконец большего — чтобы окончательно стереть все существующие границы. Кэйа исполняет немую просьбу, задвигав кистью руки быстрее, резче.       Разрыв пространства и густой воздух давят на горло невидимой рукой — до лёгкого головокружения, создающего особую остринку, от которой всё тело подкидывает приятной дрожью. Дилюку кажется, что он разлетается на куски, на маленькие-маленькие песчинки, и, содрогнувшись, с низким стоном кончает, излившись в бронзовую ладонь. Замирает на пару мгновений, пока в голове — тишина и белый шум, бегущий цветными точками. Кэйе хватает этого промедления, чтобы, замерев, тоже выплеснуться, в случайности немного запачкав кровать.       Взлохмаченные — Дилюк отплёвывается от повлажневшей меди волос, настырно лезущих густотой в лицо, а Кэйа, подавшись вперёд, ещё раз целует его, прижимаясь к покрасневшим губам. Тело — лёгкость птичьих перьев; неторопливость и янтарная вязкость.       И миры — раздробленные на части, осыпавшиеся. Настолько коварно разные, но чёрная душа сердечно прикипает к кроваво-красному.        А глубоко ночью — когда все свечи в доме погашены и зимний ветер нечистью завывает снаружи, — Кэйа не уходит, не отправляется на мягкий диван в кабинете. Тыкает Дилюка под рёбра холодными пальцами, чтобы подвинулся; что-то недовольно ворчит про рыцарей, но забирается к нему под тёплое одеяло.       И тающие ледники сходят со своих мест.