I believe

      В день гонки Монте-Карло охватывало безумие. Даже не примыкающие к гоночному треку улицы беспорядочно перекрывались, перед полицейскими кордонами образовывались пробки из упёршихся в тупик автомобилей, тротуары тоже оказывались перекрытыми, столпотворения туристов уплотнялись болельщиками. Чтобы добраться из паддока в «Отель де Пари», потребовался двадцатиминутный крюк на машине, чего в иной день хватило бы, чтобы проехать Монако от края до края, и ещё десять минут пешком вниз по извилистым улочкам.       VIP-ложе «Феррари» находилось на заросшей экзотическим садом террасе отеля. Гоночная трасса пролегала прямо под ней, а дальше открывался вид на пришвартованные в бухте яхты, море, средневековые крепостные стены княжеского дворца и нависающие над городом горы. Вдоль витиеватого кованного ограждения выстроились столики и мягкие кресла, от высоко повисшего майского солнца террасу заслоняли белые тканевые навесы. Тут были бар и изысканный шведский стол, с деревянных опор свисали плоские экраны прямой трансляции — пока, за час до начала гонки прокручивающие рекламу местных магазинов, заведений и служб аренды яхт. Бармены и официанты были одеты в точно подогнанные кроваво-красные рубашки, охрана у входа и по периметру была учтивая и ненавязчивая.       Два предыдущих раза — так много лет назад, что уже казалось неправдой — Бланка была тут с Санти. Тогда акцент услужливости был именно на нём, выкупившем сразу десяток баснословно дорогих билетов в это ложе. Бланка лишь молча следовала за ним. Теперь же красная оградительная лента с фирменным «Феррари» вдоль была вежливо отодвинута именно для неё. И Бланка ощущала себя предельно неловко.       Санти она рассмотрела сразу. Он стоял у бара — ядовито-салатовые брюки, наполовину расстёгнутая рубашка с таким же светящимся салатовым рисунком выразительного пресса на животе, громоздкая обувь с металлическим носком, рассыпавшиеся по плечам длинные кудри. В руке он покручивал хрустальный бокал чего-то прозрачного, скупо налитого на самое донышко — Санти всегда предпочитал очень крепкий, ничем не разбавленный алкоголь. На кисти позвякивала дюжина тонких золотых колец. Завидев Бланку, он широко улыбнулся и развёл руки в приглашении к объятию.       — А вот любовь всей моей жизни! — Объявил он, и Бланка, прежде чем коротко прижаться к его груди и невесомо коснуться его щеки, пнула его и со смешком ответила:       — Отъебись, Санти!       Они обнялись, и его янтарный взгляд цепко скатился по ней, а тогда взмыл куда-то за её плечо.       — Розовая лимитированная сумочка «Гуччи», телохранитель и это, — он указал пальцем между краёв свисающей с её плеч лёгкой рубахи-накидки. — Льюис Хэмилтон не мог пометить тебя своей ещё более очевидно.       Она повторила беззлобное:       — Отъебись.       И они оба засмеялись.       Санти предложил ей выпить и пригласил сесть, учтиво подал ей руку, когда она протискивалась между близко сдвинутыми креслами, и сам галантно опустился только после неё. Его взгляд выразительно дотронулся до её оголённых коротким платьем ног, а тогда упорхнул куда-то выше по гоночной трассе, в сторону скрытой от их взглядов стартовой линии. Где-то там полчаса назад Бланка распрощалась с готовящимся к гонке Льюисом.       Официантка принесла заказанные сок и запотевшую стеклянную бутылку воды, поставила перед Бланкой, услужливо открыла минералку и перелила половину в безупречно натёртый стакан. Бланка поблагодарила, подхватила тот и устало откинулась на спинку кресла. В ногах успела сгуститься жгучая тяжесть, шнуровка кедов казалась слишком тесной, в пояснице болезненно тянуло. Она прогнула спину, края сползающей с плеч рубахи раздвинулись, взгляд Санти вновь скатился по её фигуре.       Отпив из своего бокала и выразительно поведя глазами, он сказал:       — Я бы никогда в жизни не смог бы представить, что увижу тебя такой: надёжно погрязшую в отношениях с мужчиной, с этим булыжником вместо обручального кольца на твоём пальце и с таким беременным пузом.       Бланка тоже опустила взгляд. Тонкая трикотажная вязь её платья западала тенями, подчёркивая выпуклость её живота. Грудь под треугольниками ткани налилась непривычной ей полнотой. Она была на 34-й неделе беременности, в месяце или полтора от родов. И если первую половину беременности та была почти неразличима для постороннего глаза — в её высокой фигуре и под десятилетиями тренируемым прессом, то теперь отчётливо выпирающий живот было не скрыть даже под мешковатой одеждой.       В какой-то момент Льюис очень осторожно завёл об этом разговор:       — Я знаю, как ты категорична насчёт публичности наших отношений. Но сейчас ты должна решить: мы объявим о твоей беременности на наших условиях или дождёмся, когда тебя поймают в кадр папарацци?       Чуть больше двух месяцев назад она согласилась на совместный пост в Инстаграм с короткой красноречивой подписью: «Вскоре нас будет трое». И с тех пор эти самые пресловутые папарацци следовали за Бланкой, едва она подавалась наружу. В Мадриде она уже стала узнавать их машины, мигающие аварийкой на обочине М-40 возле выезда из Ла Моралехи и надоедливо увязывающиеся за ней. Полчаса назад, когда шла к выходу из паддока, за ней ринулись два десятка фотографов, наперебой выкрикивающие:       — Бланка, почему вы уходите? Вы не будете смотреть гонку? Бланка, как ваше самочувствие? Бланка, попозируйте нам! Бланка, это мальчик или девочка?       Она сделала несколько приятно покалывающих холодом глотков и протяжно вздохнула. Санти наблюдал за ней с улыбкой.       — Твои родители знают? — Спросил он.       — Да.       — Вы виделись?       — Нет. Отец звонил поздравить с днём рождения, я ему рассказала, вот и всё.       Санти с пониманием, скорбно поджав губы, покивал.       Висенте звонил две недели назад, он спросил её:       — Что нового, дочь? — И по тому, как прозвучал этот вопрос, по самому наличию этой реплики Бланка поняла, что родители уже знали. В этом было даже что-то мстительно, немного болезненно удовлетворительное. Когда-то Бланка узнавала об их жизни только из прессы, будто не жила с ними под одной крышей, будто Висенте не говорил ей это сухое «дочь». Теперь они узнавали о её скором замужестве и беременности из журналов и интернета.       — Как работа? — Выстрелил очередным вопросом Санти.       — Хорошо, — Бланка потянулась к столу, отставила опустевший стакан воды и сомкнула пальцы вокруг хрустального бокала сока. — Уговариваю Торреса на экспансию в Штаты.       Эрреро удивлённо округлил глаза.       — Нихуя себе! Внезапно.       Бланка довольно прищурилась. Без лишней скромности она осознавала, что случившийся за последние три года разительный рост стал возможен во многом благодаря тому, что она раздавала пинки слишком разнежившемуся Фернандо.       — У нас уже четырнадцать залов по Европе, два в Дубае и один в Абу-Даби, — сообщила она. — Есть даже небольшой тут, в Монте-Карло. У нас занимаются все гонщики Формулы-1, которые тут живут.       Санти одобрительно присвистнул и предложил:       — Если нацелитесь на город ангелов, я с удовольствием в вас вложусь и помогу.       Бланка засмеялась и покачала головой.       — На это я Торреса точно уговорить не смогу.       Эрреро коротко скривился.       — Расширяетесь своими силами или продаёте франшизу?       — Франшиза. Под основательным контролем.       Подошла официантка, вылила оставшуюся воду в стакан, забрала бутылку и ретировалась. Бланка и Санти молча наблюдали за ней, а как только она отошла, встретились взглядами и прыснули.       — Они тут думают, я совершенно беспомощна.       — Ты — миссис Хэмилтон. Конечно, они будут облизывать тебе задницу.       Бланка нацелила в него указательный палец с красным глянцем ногтя и бросила язвительное:       — Отъебись!       Санти подался вперёд, перехватил руку Бланки — по инерции движения охапка его браслетов мелодично звякнула, удобнее провернул и упёр красноречивый взгляд в кольцо на её безымянном пальце.       — Нет, ну серьёзно! — Выговорил он. — Это действительно брюлик? Или айсберг? То есть ты хочешь сказать, что он встал на колено и протянул тебе вот эту скалу, и ты безропотно позволила ему надеть это на себя? Тут сколько, десять карат?! Или ему пришлось соврать, что это пластиковая игрушка из «Киндер-Сюрприз»?       Она расхохоталась и одёрнула руку. В основном камне было восемь карат, приблизительно на семь с половиной больше, чем Бланка была готова согласиться, но Льюис сумел её обставить. Она проиграла ему в споре и с готовностью согласилась на условие — надеть что угодно, наивно полагая, что это означало какой-то чудовищный дизайнерский наряд, но Льюис принёс бархатную коробочку. После того разговора на террасе пустого дома они больше не заговаривали о свадьбе, просто то, что она неизбежно состоится, постепенно превратилось в неоспоримый факт.       Льюис сказал:       — Как-то странно, что помолвка состоялась, а кольца у тебя всё ещё нет.       Бланка пыталась упираться, торговаться и отшучиваться — могли они распилить этот камень на десяток поменьше? Но Льюис её перехитрил. Он умел обходить её упрямство, научился взламывать её навесные замки.       Бланка ответила Санти:       — Он не вставал на колено.       — Вот как!       — Можно у тебя кое-что спросить?       — Валяй.       — Тогда весной 2023-го на Коачелле… почему ты пригласил Льюиса? Почему позвал его к себе в Малибу?       Эрреро сделал небольшой горький глоток, слизнул с верхней губы влагу и качнул головой вновь Бланке на правую руку.       — Из-за этого, — ответил он. — Вас нужно было друг к другу подтолкнуть. Ты сама говорила мне, что влюбилась. А то, как Хэмилтон смотрел на тебя… — Санти хохотнул и добавил: — Особенно то, как он смотрел на меня, отчётливо транслировало, что это у вас было взаимно.       — Спасибо, — проникновенно выговорила Бланка.       Санти кивнул, коротко опустил веки, а тогда весело посмотрел на неё и сообщил:       — У меня есть для тебя особенный подарок.

***

      — Я сделаю это в следующий час, — сказал Льюис, и они с Фредериком распрощались.       С минуту он судорожно сжимал телефон в руке, охваченный дрожью волнения, не до конца осознавая, что это и в самом деле происходило, а тогда зашёл в заметки — в висящую верхней в списке, постоянно редактируемую, пусть и созданную ещё несколько месяцев назад запись. Он попытался сосредоточиться на тексте, но его мысли разбегались, его внимание тянулось наружу, к вновь и вновь повторяющейся простой мелодии. И он отвернулся к окну.       Сегодня выпал, пожалуй, один из последних тёплых солнечных деньков перед тем, как октябрь основательно накроет Мадрид тяжелыми серыми тучами. Льюис был рад тому, что перед гран-при в Техасе и тесно следующими за ним двумя гонками в Бразилии и Мексике, ему выпали две недели дома. Он любил Мадрид вот таким — уже не беспощадно жарким, не прячущимся за запираемые к полудню ставни, но ещё солнечным, ещё по-летнему лёгким, с расползающимися по тротуарам столиками летних террас ресторанов и кафе. Когда он вернется из Мехико на передышку перед следующей гонкой, будет уже ноябрь. Мэй будет уже почти четыре месяца.       Сейчас она лежала на своём развлекающем коврике, расстеленном просто на траве в негустой тени акации, с гибкой дуги над ней свисали несколько разноцветных игрушек, но она упрямо тянулась к одной и той же — полосатой зебре со свешивающимся с шеи силиконовым кольцом. Её крохотные пальчики хватались за него, сжимались пухлым кулачком и дёргали зебру в тщетных попытках дотянуть кольцо до разинутого беззубого рта. По инерции этого движения другая игрушка вздрагивала и отзывалась музыкой, Мэй переводила на неё взгляд широко распахнутых глаз, щурилась против отсвечивающего между редких изогнутых ветвей солнца, взбрыкивала подогнутыми ногами, ударяла босыми пятками по траве, и вновь тянулась к зебре. Свои настойчивые усилия она сопровождала короткими вдумчивыми репликами:       — А! А-а!       Сидевшая рядом с ней Эльса Торрес — с рождения Мэй в начале июля ставшая постоянным гостем их дома — передразнивала:       — А! Ага! Atrapalo! *       Мэй вновь махала ногами, вскидывала над головой руки и повторяла попытки поймать зебру.       Возле них, будто цветочная клумба посреди газона в своей извечной юбке, сидела, тоже что-то по-испански приговаривая и посмеиваясь, Пилар.       После гонки в Монако Бланка спросила его:       — Можно у нас будет работать Пилар?       Её глаза светились таким счастьем, что Льюис готов был согласиться сразу же, но всё же нуждался в разъяснениях.       — Кто такая Пилар?       — Домработница Санти, — это имя дёрнуло за что-то внутри Льюиса, он вскинул брови, пряча в удивлении зацепленную в нём струну ревности. Бланка добавила: — Ты когда-то встречал её в Малибу. В подарок к рождению нашей дочери Санти согласился отпустить её. После целой вечности работы на него! Я бы очень хотела, чтобы она была с нами. Как няня. И моя помощница.       — Конечно! — Ответил Льюис, и Пилар была с ними уже в начале июня.       Пилар была сосредоточием любви к Бланке, а так — её любовь распространялась и на Льюиса, а 10-го июля, когда родилась Мэй, утроенный поток этой любви потёк и на неё. Пилар стала помогать Бланке уже в роддоме, в первую же ночь после родов, и с тех пор стала незаменимой.       Сверхъестественный слух Пилар порой пугал Льюиса. Он едва успевал осознать, что Мэй проснулась и хнычет, а колумбийка уже прокрадывалась в кромешную темноту их спальни, подхватывала малышку из колыбельки, проверяла подгузник и подавала Бланке для кормления. А какое-то время спустя, когда причмокивание и шумное сопение в такт глоткам стихали, повинуясь какой-то телепатической связи, Пилар приходила вновь, забирала малышку с рук Бланки и уходила в примыкающую гардеробную — помогать отрыгнуть воздух и убаюкивать, тогда заснувшую Мэй возвращала в колыбельку и ретировалась.       — У нас на двоих три мамы, — как-то, сдавливая Пилар в объятиях, в сердцах воскликнула Бланка. — Две мамы Льюиса и ты!       И это и в самом деле ощущалось так.       Льюис подошёл ближе к окну. Бланки во дворе не было, он не рассмотрел её и за распахнутыми окнами первого этажа в просматриваемой отсюда части гостиной и столовой, в их спальне напротив тоже было пусто, и как только он подумал о том, чтобы пойти отыскать её, в дверь кабинета мелодично — узнаваемо — постучались. В приоткрывшейся щели показалось лицо Бланки, она улыбнулась ему, тогда уткнулась взглядом во всё ещё затиснутый в его кулаке телефон и почти беззвучным шепотом выговорила:       — Ты ещё разговариваешь?       Он мотнул головой и отбросил телефон на стол.       — Уже закончил. Заходи. Я думал о тебе.       Она блеснула глазами и нараспев повторила:       — Думал обо мне?       И, будто подтанцовывая собственному голосу, с каждым шагом она стала выписывать бёдрами круги. Парящая лёгкость тонких льняных брюк придавала этим движениям плавности, грудь под тесно прилегающей чёрной майкой мягко покачивалась в такт. Беременность и роды сгладили остроугольную силу тела Бланки. Она стала нежнее, грациознее. Казалось, её внутренняя перестройка наконец нашла своё проявление снаружи. И Льюису это нравилось. Он влюблялся в неё такую с каждым днём всё больше.       Он безумно любил её за всё, что она для них — для него — сделала. Когда они впервые вошли в этот дом, ещё пустой и затхлый, она пообещала ему остаться. И с тех пор она проделала огромный труд. Два года усердной работы с психотерапевтом и приёма антидепрессантов, ещё год выравнивания гормонов для подготовки к беременности — она бесстрашно соглашалась на все лекарства, процедуры и манипуляции. Она отважилась на роды в сорок три года. И вот теперь благодаря ей у них была Мэй — пухлый малыш с дымкой кучерявящихся чёрных волос вокруг круглой головки, со стиснутыми в бант выразительными губами, очевидно доставшимися ей от Льюиса, с вздёрнутой пуговицей носа как у Бланки и с её же огромными голубыми глазами, выразительно оттеняющими густую смуглость её кожи.       — Думал о тебе, — подстроившись под её тональность, пропел в ответ Льюис и затанцевал ей навстречу. Они встретились посередине комнаты и обнялись. Он опустил поцелуй на её усыпанное рыжими веснушками плечо и вдохнул сладость её распущенных волос. Её тихий голос коснулся его уха:       — Ты уверен?       — Абсолютно! Я не испытываю ни сожаления, ни грусти, ни страха. Я… рад. Да, рад поставить точку, — он зарылся носом глубже в закучерявившиеся золотые пряди, отыскал гулкую пульсацию под кожей её шеи и поцеловал. Спросил: — А ты уверена? Уверена, что готова к тому, каким невыносимым я стану двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю неотрывно рядом с тобой?       Бланка мягко засмеялась. Она вернула ему невесомый поцелуй под угол челюсти и ответила:       — Мы начинали с этого, помнишь? Четыре года назад я была с тобой неотрывно — двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю. И я не могу дождаться, когда всё снова будет так.       Несколько минут они простояли вот так, тесно прижавшись друг к другу и путешествуя губами по шеям и щекам, а тогда Льюис откинул голову и сказал:       — Мне нужно опубликовать в Инстаграм объявление об уходе. Побудь со мной — это буквально на минуту.       — Ладно, — кивнула Бланка и отпустила его. Он вернулся к столу, подхватил и разблокировал телефон, провернул заметку к началу и вдумчиво перечитал:       «Formula 1 has been the sense of my existence for as long as I can remember, from watching races on TV as a kid with my dad to winning championships myself. It was the love of my life, it was my war, it was my home. Saying goodbye feels surreal, but, at this point, it’s the only right decision.       I’ve been creating a masterpiece this whole time and I believe it is now done. It needs no touch-ups, no improvements. Therefore I retire. This season will be my final one. The remaining five races are going to be my last.       At some point in future I might go back to Formula 1 as a part of a team management or an FIA official. But for now, this huge chapter is finished. I’m off to another one.       I’m off to give all my love and time to my beautiful @blancamontoya_84 and our adorable baby daughter Mae.»       «Формула-1 была смыслом моего существования всю мою сознательную жизнь: от просмотра трансляции гонок с отцом, когда я был ребёнком, до завоевания собственных чемпионств. Это было моей главной любовью, моим сражением, моим домом. Прощаться ощущается диким, но на этом этапе жизни для меня это единственно правильное решение.       Всё это время я создавал шедевр, и сейчас работа над ним наконец завершена. А потому я заканчиваю свою гоночную карьеру. Этот сезон станет моим последним в Формуле-1. Оставшиеся пять гонок будут последними, что я проведу.       Возможно, когда-то в будущем я и вернусь в Формулу-1 в составе какой-нибудь команды или как сотрудник Международной автомобильной федерации.       Но сейчас этот громадный раздел моей жизни окончен. Я начинаю следующий.       Теперь я хочу отдавать всю свою любовь и посвящать всё своё время моей красавице @blancamontoya_84 и нашей замечательной малышке-дочери Мэй.»       Он выделил весь текст, скопировал, свернул заметки и опустил палец на иконку приложения Инстаграм.