***
Бумажная соломинка в её густом морозном напитке окончательно размокла. Бланка сдалась и выдернула её из стакана вместе с крышкой. В поле её зрения не оказалось урны, и она облизнула с трубочки пряную и немного шероховатую шпинатно-яблочно-сельдерейную смесь, чтобы та зелёными подтёками не скапывала ей на ноги. Смарт-часы на запястье завибрировали, квадрат экрана сообщил: «Входящий звонок от «Фер». По другую сторону бульвара чуть впереди виднелся аскетичный парк: равномерная гладь газонов, широкие светлые аллеи, проглядывающая между кронами деревьев и высокими гибкими силуэтами пальм синева залива. Бланка повернула обратно к пешеходному переходу, который миновала, и поднесла телефон к уху. — Алло? — Звонила? — Вместо приветствия спросил Фернандо. Его голос был немного скомканным, перемешанным с едой, которую он отличительно пережевывал. — Приятного аппетита, — ответила Бланка. — Ты сам? — Нет, но я в наушниках. Говори. — Сделай громкость на минимум. Она услышала характерный пластиковый перестук одноразовой вилки по зубам. Когда Фернандо заговорил, его рот был полон еды, он звучал глухо: — Что такое? Ты кого-то насмерть сбила? — Себя. — Что?! Светофор моргнул оранжевой ладонью и подсветил белый шагающий силуэт. — Уменьшил громкость? — Ага. — Хорошо. Следи за тем, что будешь говорить. Никто не должен знать. Вообще никто! Фернандо на обратной стороне сотовой связи насторожился: — Да что там?! — Я сильно напортачила, — сказала Бланка. Она бессознательно до ноющей боли прижала к уху телефон и осмотрелась по сторонам — это была Флорида, каждый второй встречный на улице разговаривал по-испански. — Я кое с кем переспала. И теперь не понимаю, как быть дальше. В Мадриде, опережавшем их на шесть часов, уже входившем в обед, за которым Торрес нашёл время вернуть её оставшийся без ответа звонок, запала короткая, но очень выразительная пауза. По утреннему парку в Майями плелись за нетерпеливо натягивающими поводки собаками сонные люди. Бланка переходила дорогу, окружённая надсадным урчанием двигателей, усердно выдыхающих через решётки кондиционеров в салоны машин охлаждённый воздух. Фернандо вкрадчиво уточнил: — Этот кое-кто, — он сделал особое ударение на этом слове, — был у меня дома с тобой? Бланка снова неспокойно оглянулась и выдохнула: — Да. — Ты, блядь, чего вообще?! Очень многие — едва ли ни все — свои тайны Бланка доверяла Торресу, чтобы те не обгладывали её заживо. Так было с детства. Фернандо порой что-то советовал и даже иногда пытался на этом настоять, но Бланка редко нуждалась в его мнении — лишь в его внимании, от которого, будто от стены в сквоше, отбивала собственные мысли, действия и сомнения и так сама находила нужный ответ. Фернандо в то же время точно знал, что Бланка не хотела никакой физической помощи, не нуждалась в том, чтобы он как старший брат впрягался и решал её проблемы, и никогда не порывался этого делать. Сейчас ей нужно было услышать, была ли она способна это провернуть, или и в самом деле всё испортила. Торрес какое-то невыносимо долгое время — растеряно? разочаровано? — помолчал, а тогда сказал: — Но, если честно, я не удивлён. — Что?! — Да. Мы с Олли заметили это ещё у тебя, когда Маура вытянула ту дурацкую игру. А когда вы приехали к нам, то только в этом убедились. Звучание этих слов неприятным холодом защекотало что-то у неё в затылке. Бланка поднесла ко рту стакан смузи, но лишь скривилась зелёной жиже. Там, куда вдруг свернул этот разговор, её начало подташнивать. — В чём? — Тихо спросила она. — В том, что вы друг другу нравитесь. Протест полыхнул в ней, будто вырвавшаяся из щели воспламенившаяся струя ядовитого газа. Она злостно выплюнула: — Олли порой видятся вещи, которых на самом деле нет, — и вмиг пожалела об этой вдруг пролившейся обиде. Но Фернандо пропустил эти нападки, лишь вздохнул и парировал: — А я часто насчёт тебя ошибаюсь? — Иди нахуй! — Сорвалось у Бланки, и в трубке послышался невесёлый смех. — Ты не это хотела услышать, да? Бланка промолчала. Не это. Наверное, она и не хотела услышать, что легко справится с этой слабостью к Льюису. Наверное, если уж предельно честно, она хотела услышать, была ли вообще готова работать с ним. Наверное, она хотела разобраться, не была ли эта внезапно вспыхнувшая симпатия диверсией — не пыталась ли она найти другие причины уйти, какие угодно запутанные, лишь бы не признавать, что этой тренерской энергии в ней уже не осталось. Она прошла вглубь парка, где шум бульвара немного стихал, отыскала уединённый тенистый клочок газона и там плашмя развалилась на траве. Она молчала, Фернандо в трубке — тоже. Бланка поспешила, теперь она понимала это отчётливо. Поспешила вернуться в «Абсолют Перформанс», поспешила схватиться за первую предложенную вакансию. Ей следовало настоять на своём, ей следовало дождаться возможности в Испании, ей следовало оставаться дома. Может, в ней ещё оставалось достаточно упрямства, чтобы протянуть так год, два, максимум — три. Но не больше. А может, ей уже прямо сейчас — ещё в феврале — следовало остановиться. Согласиться на уговоры Фернандо, вложиться в его сеть спортзалов своими знаниями и временем и помочь ему в развитии этого бизнеса. Наконец заняться тем фитнес-приложением, идею которого она ворочала в голове ещё с Сан-Франциско. Она раздраженно фыркнула, заметив, что нервно подтачивала зубами ноготь большого пальца, одёрнула руку и подложила её себе под голову. Последние два месяца Бланка существовала, набирая воздух, задерживая дыхание и ныряя. А что в гоночном сезоне и в графике Льюиса случались пробелы, то ей удавалось всплыть и вновь вдохнуть. Вот только она боялась, что каждый раз будет нырять всё глубже, что не будет успевать выталкиваться на поверхность. Она боялась, что провалится ко дну, как уже провалилась в Сан-Франциско. Только в этот раз — быстрее. А ещё, наверное, Бланка хотела услышать правду, признаться в которой самой себе не осмеливалась, пусть инстинктивно её и ощущала. Правду о том, что Льюис так понравился ей по единственной причине, отмести которую было непросто: он коснулся в ней чего-то детского и очень болезненного; он не излечил, но облегчил этот надоедливый беспрестанный зуд; показал, что исцеление было возможным. Льюис сделал что-то, чего Бланке когда-то так отчаянно хотелось от родителей, от учителей и одноклассников, от тренера сборной. Он будто сказал ей: ладно, я тебя невзлюбил, и, возможно, ты этого заслуживала, но так не пойдёт; давай переиграем, тебе не обязательно чувствовать себя так паршиво. И в этом была суть. После их секса в Лос-Анджелесе она ожидала что, чтобы оградить себя от любых возможных поползновений с её стороны, Хэмилтон вновь обернётся колючим и отстранённым, но он сделал противоположное. Теперь они — такая мелочь, но — вместе завтракали. До Калифорнии они завтракали вместе только в утро их знакомства, а теперь уже шестой день подряд отправлялись испробовать новое веганское заведение. Льюис сам напоминал их мадридские шутки. Он будто говорил: ладно, ты напортачила, и, возможно, я тоже, но я не стану тебя отталкивать. Да, у Бланки была слабость на упёртых самоотверженных трудяг, и Хэмилтон был красавчиком; ему пришлась по вкусу её музыка, он хорошо смотрелся на доске и вписался в компанию её друзей, словно тщательно выточенный под разъёмы пазл. Но всё это было легко отбрасываемой мишурой. Чего Бланка не могла с той же лёгкостью заглушить, так это того, что Льюис, сам того не осознавая, не имея такого намерения, чинил в ней что-то, поломанное не им, поломанное давно и уже давно обросшее пылью и паутиной. — Монтойя, ты ещё там? — Послышался из трубки голос Фернандо, и она отозвалась: — Тут, Торрес. — Она привстала на локте, сделала густой горьковатый глоток смузи и спросила: — Помнишь, как мы познакомились? — Как ты зарядила мне в голову мяч? Ещё бы! Так себе первый день в школе. Они посмеялись. Бланка продолжила: — Почему ты не дал мне сдачи? Почему на следующий день подошёл ко мне и предложил дружить? — Не знаю… Потому что ты девочка, а девочек не бьют. Может, умел видеть будущее и предвидел, что мы вот так сдружимся. А скорее всего, рассказал родителям, и это они сказали так поступить. — Они всегда были ко мне слишком добрыми. Они какое-то мгновенье помолчали, Фернандо вздохнул и вернул разговор к тому, с чего он начинался: — Так что делать будешь? Бланка ответила: — Дам себе месяц. — Эти слова прозвучали эхом голоса Льюиса, и её передёрнуло. — Если запутаюсь окончательно, уволюсь. По аллее мимо прошла девушка с грациозно шагающим шоколадного окраса доберманом. Собака обернула голову к Бланке и ступила на край газона, девушка одёрнула намотанный вокруг кулака поводок, сверкнула Бланке белоснежной улыбкой и бросила: — Не бойтесь, она дружелюбная. Бланка вскинула ей в ответ открытую ладонь и тоже улыбнулась, а тогда обратилась к Фернандо: — Как там Тинто? Он хохотнул. — Ну, тут я тоже скажу тебе не совсем то, что ты хочешь услышать. — Кайфует? — По полной. Бланка откинулась обратно на траву, накрыла глаза сгибом локтя и едва слышно почему-то дрогнувшим голосом сказала: — Спасибо тебе.***
♫ French Montana — Unforgettable
Для Льюиса день закончился почти в десять вечера. К одиннадцати он был в отеле, принял душ, просто в кровати без особого аппетита поковырял вилкой доставленный из его любимого местного ресторана ужин, и теперь — за десять минут до наступления нового дня — лежал в постели, отчаянно нуждаясь во сне, но не в состоянии выключить многоголосое гудение в черепушке. Он ворочался, подбивал под головой подушку, сминал между коленей одеяло; включил на телефоне белый шум, разболелась голова, выключил; выпил воды, поигрался с температурой кондиционера, накрыл полотенцем телевизор с его надоедливо всматривающимся прямо в глаза красным огоньком индикатора. В конце концов сдался, сел в кровати и включил свет. До наступления четверга оставались считанные минуты. А в четверг Льюису предстояло включение в его работу в «Мерседесе» — долгий день общения с прессой в преддверии воскресной гонки. Ему нужно было поспать, ему нужно было прочистить голову от всего, не касающегося гран-при. В Малибу Бланка Монтойя не соврала — с удвоенным графиком тренировок она заставила его пожалеть о позволенной себе в Калифорнии лени. Но сегодня вечером она дала ему передышку, и Льюис думал, что этот отдых пойдёт ему на пользу. А вот теперь понимал, что всё же нуждался в физическом изнеможении, чтобы отключиться. Он решительно встал, переоделся в спортивные шорты и футболку, затянул волосы в узел на затылке, подхватил телефон, наушники и ключ-карту и стремительно вышел из номера. В фойе, поравнявшись с одарившей его ослепительной улыбкой ночной администраторшей, он уточнил: — Тренажёрка ещё открыта? — Конечно, сэр, — отозвалась она и пригласительным широким жестом указала рукой в направлении зала. Тот оказался небольшой, слабо освещенной в этот поздний час комнаткой, тесно напакованной тренажерами. Бланка Монтойя последовательно избегала тренировок в отельных залах, она находила просторные и щедро оборудованные заведения, готовые для приватности Льюиса закрываться полностью или ограничивать доступ к занятому ими крылу. Но сейчас это место подходило Льюису как нельзя лучше. Перед окнами, выходящими на чёрные воды залива и изменчивое мерцание отражающихся в нём огней, стояли несколько беговых дорожек, а только они Хэмилтону и были нужны. Тут было пусто. А когда спустя минуту следом за Льюисом в зал заглянула администраторша и предложила включить все лампы, он отказался. Света нескольких точечных светильников в низком потолке и зелёного свечения табличек «Выход» было как раз достаточно — они создавали обволакивающую умиротворяющую атмосферу. Он спрятался в наушники; не понимая собственного настроения — вместо выбрать между множества собственноручно старательно подобранных плейлистов — включил в «Спотифай» случайно предлагаемую приложением музыку и побежал. Бег он любил. Будь это возможно, приноси бег те же результаты, что и силовые тренировки, что и изнуряющие тренировки на выдержку, Льюис бегал бы по полдня. В размеренном ритме шагов, в сменяющейся картинке, даже в немного пружинящей поверхности беговой дорожки было что-то медитативное. Прислушиваясь к своему дыханию, выравнивая его, Льюис находил лазейку из плена своих мыслей. Когда он бегал, всё становилось яснее, всё разрозненное и спутанное выстраивалось в строгую последовательность, всё сумбурное разглаживалось в штиле. Льюис бегал где угодно: под проливным дождём Бали, по вязкому песку пляжей Малибу, по сухой траве побережья Ибицы, по арктическим снегам, по извилистым улицам Монако. И когда угодно: предпочитал раннее утро, но и такая поздняя пробежка вместо колыбельной была ему не впервой. Алгоритмы «Спотифай» подбрасывали ему музыку, вторящую последним часто повторяемым песням, умещающуюся в предпочитаемые им жанры: хип-хоп, ритм-н-блюз и дэнсхолл, — но с неспешными мелодиями, ложащимися на ритм чем-то почти убаюкивающим. Льюис просто на бегу покачивал головой в такт музыке, подтанцовывал руками, даже негромко что-то мычал, подпевая. А затем в наушниках прозвучало: «It's not good enough for me, since I been with you»*** И вместо едва прорисовывающегося собственного отражения в темноте окна Льюис вдруг увидел две тонкие кисти, стянутые узлом телесного атласа трусиков, увидел сплетённые, сжатые до побелевших костяшек пальцы с чёрным глянцем прямоугольников ногтей. Различил перед собой округлый силуэт подтянутых ягодиц, западающую в ложбинке между ними тень, различил отличительный влажный блеск нежной чуткой плоти. «It's not gonna work for you, nobody can equal me, I know»**** Льюис услышал вплетённым в музыку её стон, такой неподдельный, такой отчаянно сдерживаемый, но прорывающийся даже сквозь закушенные губы. Он дёрнул головой так резко, будто наушник ударил его током просто в мозг, выдернул тот, и музыка автоматически встала на паузу. Он упёрся руками в пластик поручней и, не задаваясь тем, чтобы остановить дорожку, просто перепрыгнул с движимого полотна на края тренажёра. Сердце, всполошенное вовсе не бегом, колотилось о рёбра. Льюис схватил воздух ртом и воровато оглянулся. Тесный погружённый в сумрак зал был всё так же пустым. Из тёмных углов подкрадывались готовые ожить красочными подвижными картинками воспоминания. Воспоминания, которые он себе запрещал. Воспоминания, которые он закинул настолько далеко на задворки сознания, что за минувшую неделю успел поверить, что был слишком пьян, что ничего не мог помнить. Вот только он помнил всё. Он помнил это пленяющее мягкое сопротивление между её ног, помнил, какой нежностью под его ладонями ощущалась её кожа, помнил её вкус. И наиболее отчетливо — пробуждающимся в его паху возбуждением — он помнил набегающее оглушающими волнами наслаждение. Такое, что было редко достижимо в привычных ему одноразовых ночах с равнодушными телами. Такое, что состояло из физических ощущений в той же мере, что и из осознания: она по-настоящему от этого кайфовала, а не отбывала время с ним, потому что таким был уговор с каким-нибудь Алеком или Чарли. Обычно он просто сбрасывал пар, он и не помнил, когда в последний раз его сметало таким сладостным опустошением. Он любил секс, но уже успел забыть, что он может — должен — быть вот таким. Утром, забредя в её «Инстаграм», Льюис подумал, что Бланка была громко настоящей. Сейчас, в полночь, он кивнул этим мыслям: Бланка таки была громкой. Бланка была с ним настоящей. И это было прекрасно. Эхом — хоть музыка и встала на паузу — прозвучали строчки песни. Вот уж действительно, после неё ничто — никто — больше не будет казаться достаточным. Льюис снова тряхнул головой. Стоп. Он наклонился над продолжающим бежать между его ног полотном дорожки, сложил руки на панели управления и упёрся в них лбом. Неясное ощущение дежавю защекотало самый краешек его мыслей: кажется, он уже был здесь, в этом зале, на беговом тренажёре у окна, кажется, с ним была Бланка Монтойя. Льюис зажмурился. Решительно повторил себе: стоп. Всё! Всю минувшую неделю он не думал об этом, не будет думать об этом и впредь. Они с Бланкой не заговаривали о произошедшем, не подавали виду, держались обычно приветливо, но оставляли между собой расстояние. Они будто хранили этот секс в тайне друг от друга, и Льюиса это устраивало. Поначалу он беспокоился, что работать им станет вновь тяжело, что Бланка будет обижаться, что им будет неловко, но ничего подобного не произошло. Льюис никогда не спутывал работу и удовольствие, всегда держался профессионально-дружелюбным со всеми встречавшимися ему в работе женщинами. Он не набрасывал взглядом даже на отборных моделей, нанимаемых на рекламные мероприятия с его участием. Единственной встретившейся ему в работе женщиной, с которой он позволил себе увязнуть в очень личных отношениях, была Анджела — его друг, наставник, проводник, его просветление в очень многих вопросах. А потому, в отличие от кратковременных интрижек и представляемых ему кем-то вроде Алека и Чарли девушек, Льюис не имел стратегии отступления в такой ситуации. И тем утром в Лос-Анджелесе и позже в Малибу он грыз себя за эту нелепую слабость, обдумывал, что мог сделать, чтобы избежать шума и головной боли. Но с Бланкой тех не возникло. И он был ей за это своеобразно благодарен. Льюис выпрямился. Пусть так и останется, решил он, пусть он будет ей благодарен за отличный секс и не проблемное после. И на этом всё. Он подхватил из держателя свой телефон, выбрал в «Спотифае» не готовящий ему сюрпризов собственный плейлист и снова побежал.***
В день гонки необходимости в Бланке как в тренере и физиотерапевте почти не оставалось. Её основная роль заключалась в том, чтобы следовать за Льюисом неотрывным хвостом и избавлять его от всех забот, не касающихся непосредственно гонки. В описании её должности это умещалось в короткое «обеспечивать физическую и моральную готовность гонщика», но на деле — с каждой следующей гонкой, по мере того, как они с Хэмилтоном срабатывались — это означало всё большее количество дел. От стука в дверь его отельного номера утром, чтобы убедиться, что Льюис не проспал, до подготовки его гоночной формы перед заездом, от перехваченного у него из рук телефона, до разминки, разогрева мышц — особенно шеи, удерживающей голову, толкаемую многократно усиливающейся гравитацией в поворотах и виражах на предельных скоростях гоночного болида; от контроля соблюдения графика окружающих гонку мероприятий до контроля своевременности подачи и качества обеда из ресторана «Мерседеса». Бланка была и девочкой на побегушках, следящей за тем, чтобы Льюис имел при себе воду и достаточно пил, и барьером, ограждающим от выдергивающих его из концентрации отвлечений, и только в последнюю очередь тем, кем и значилась в команде. Брать на себя всё это Бланке было непросто, она не была к подобному привыкшей, а Льюис был требовательным и очень скрупулёзным. Но она старалась, улавливала наименьшие детали того, как себя вели другие: телохранитель Ллойд или девушки из пресс-службы команды, постоянно сопровождавшие его; отслеживала едва заметные порывы Льюиса, когда он, забывшись, что рядом была не Анджела, ожидал от Бланки каких-то действий, но одёргивал себя, почти заговаривал, а потом отворачивался. Она силилась предугадывать его намерения и постепенно ей начинало это удаваться. Впрочем, она была не в состоянии отличить, сколько в этом было исключительно профессионального стремления, и как много примешивалось её личной симпатии. Она знала только, что делать вид, будто ничего не произошло, было болезненно сложно. В присутствии Льюиса её сердце срывалось паническим рваным галопом, от прикосновений к нему у неё немели пальцы. Говоря с ним, она слышала свой собственный голос, будто застрявшим внутри надетого ей на голову колокола — гулко, оглушительно. А всё остальное, казалось, звучало снаружи непроницаемых чугунных стенок. Бланка не знала себя такой, и эта версия её самой, неубедительно игравшей холодное спокойствие и готовой растечься от лишь одного чуть дольше задержанного на ней карего взгляда, ей решительно не нравилась. Она остановилась у двери, заглянула в подсветившийся экранчик, смарт-часов — 8:17 утра, воскресенье, 7 мая 2023 года — глубоко вдохнула, подняла руку и сгибом двух пальцев простучала короткий мотив. По другую сторону послышалось приглушенное, но бодрое: — Иду! Затем шаги, и через мгновенье Льюис в серых широких спортивках и футболке с тёмным узором рассыпавшихся по груди мокрых пятен открыл дверь. — Доброе утро, — сказала ему Бланка и собиралась повернуться, чтобы уйти, но Льюис качнул дверь шире и ответил: — Доброе. Зайди на минуту. Надо обговорить вечерние планы. Она кивнула и сквозь выдыхаемое Льюисом густое ментоловое облако зубной пасты шагнула внутрь. Судорогой по её телу пробежалось калифорнийское дежавю и выстрелило, будто с хлопком отлетевшая пробка шампанского, ей в голову. Бланка оглянулась, в попытке удержаться в объективной реальности хватаясь взглядом за всё то, что в этом номере было не так как в «Уолдорф Астории». Два чемодана на полу, смятая постель, объемные наушники в складках одеяла, одежда на кресле, включенный свет за приоткрытой дверью ванной комнаты. Другой цвет ковра, другая мебель, другой пейзаж за окном. Льюис прошёл вслед за ней, свернул к расставленной в углу гладильной доске, поднял с её угла парующий утюг и принялся выводить им по белой форменной футболке «Мерседеса», тщательно разравнивая малейшие заломы. Бланка снова — показательно — сверилась с часами и сказала: — Ну, в общем-то, тебе сегодня во-о-о-обще некуда торопиться. Так что… у меня там немного вещей поднакопилось, можно я тебе занесу? Погладишь? Он оборвал её коротко брошенным взглядом, затем вновь опустил голову и, продолжая старательно выводить утюгом, сообщил: — Вылетаем в Мексику сегодня. Самолёт будет ждать нас в 10:30 вечера. Часам к двум ночи будем на месте, в Оахаке. Надеюсь, на гонке всё пройдёт нормально и без задержек. Но — на всякий случай — соберись уже сейчас. Было что-то гипнотическое в ритмичном скольжении заострённого края, в прокладываемых им парующих бороздах. Было что-то завораживающее в движении изрисованной узорами кисти. Бланка молча кивнула, Льюис продолжил: — Пробудем в Мексике до четверга. День в Оахаке, день в Гвадалахаре, два дня в Мехико. Затем назад в Майями и домой, в Европу. — Ладно. Льюис отнял утюг от доски, с мгновенье оценочным взглядом перебегал по испещренной брендами спонсоров футболке и, оставшись довольным, кивнул. Отставил утюг, бережно продел футболку на пластиковые плечики и, подцепив на сгибе указательного пальца, протянул Бланке. — Отнесёшь в машину, пожалуйста? Она кивнула, взяла, а тогда провернула плечики между пальцев, будто присматриваясь к футболке, и спросила: — Можно сложить? Медовая переносица вмиг заломилась двумя хмурыми складками, глаза недобро блеснули, и, прежде чем он успел озвучить отпечатавшееся на его лице возмущенное возражение, Бланка рассмеялась. — Так, ну и где оно? — Она крутнулась на пятках, оглядываясь в просторном номере. Льюис в замешательстве лишь молча мотнул головой. — Где? — Повторила Бланка и шагнула к кровати. Она поддела край одеяла, тогда отвернула подушку и заглянула под неё. — Куда выпало чувство юмора? Ты его на тумбочку положил? Хэмилтон хохотнул и бросил беззлобное: — Иди уже. Бланка закинула руку с плечиками себе на плечо, футболка развевалась за её спиной. Направляясь к двери, она напомнила: — Не забудь выключить утюг! — А чувство юмора? — Если через двенадцать минут не будешь внизу, я начну складывать твою футболку. По сгибу за минуту опоздания! — Бланка! — Донеслось грозное из уже закрывающейся двери, а тогда Льюис рассмеялся. Он таки опоздал. Он всегда опаздывал, и для Бланки было загадкой, как при маниакальной скрупулёзности во многих других вопросах, тут Льюис умудрялся быть таким безалаберным. Особенно в день гонки. Впрочем, думала она, возможно, именно в финальный день гран-при это играло ему на руку. Формула-1 была заточена под взаимодействия с прессой и зрителями едва ли не в большей мере, чем собственно под спорт. За гонщиками исключительно повсюду следовали камеры, и им едва доставались считанные минуты на то, чтобы настроиться. Но в спешке между интервью, предгоночным парадом пилотов и самим заездом, на бегу или на самокате, спрятанный за белые капельки наушников, Льюис мог урвать себе такое необходимое уединение. Он убегал от направляемых ему в лицо телефонов, от протягиваемых для автографа кепок, футболок и плакатов. Он будто прятался в туго затягивающийся вокруг него кокон и на какое-то время становился недосягаемым. Ни для кого. Перевалило за три часа дня, высокое солнце плавило влажный воздух. Льюис, отталкиваясь от асфальтированной глади, вилял на самокате в предстартовой толчее и всё поднимал небольшой ручной вентилятор, направляя его слабый освежающий поток себе в лицо. Ллойд бежал рядом и пытался прочищать ему дорогу, отводя за локоть или подталкивая в спины толпящихся людей: механиков вокруг болидов, операторов с балансирующими на плечах камерами, репортёров, гостей с горстью VIP-пропусков, свисающих с шеи. Бланка, не отставая, следовала сзади. В минуты перед заездом она превращалась в вешалку. В одной руке она удерживала яркий гоночный шлем, в другой сжимала огнеупорные перчатки, балаклаву и чёрную дугу системы защиты шеи и головы. Левое запястье помимо её собственных смарт-часов обхватывал ещё и ремешок часов Льюиса, правое стягивали две запасных резинки для волос. Из заднего кармана тесно облегающих форменных брюк выпирал чехол его наушников. Туда же отправлялся его телефон. В другой карман было втолкнуто край полотенца. Пояс брюк оттягивал повисший на нём радио-приёмник, завитой провод от него тянулся под рукой к массивным наушникам внутренней связи «Мерседеса». За петлю была продета и свисала вниз ударяющим по бедру козырьком яркая форменная кепка. Бланка теперь знала точную поочередность действий и необходимых вещей, а потому, когда они добрались до занявшего своё стартовое место болида, она обхватила рукоять самоката в то же мгновенье, когда Льюис с него соскочил. В чёрном, белом и зелёном шевелении униформ «Мерседеса» контрастно возникли двое мужчин в светлых льняных пиджаках. К Льюису постоянно кто-то подходил, Ллойд умел различать тех, перед кем следовало выставить ограждением руку, и тех, с кем так себя вести не стоило; Бланка уже перестала удивляться длинному списку звёзд спорта, музыки и кино, называвших Хэмилтона своим другом и желавших ему удачной гонки. Лиц этих двоих Бланка не знала. Льюис же встретил их неподдельной широкой улыбкой. Он учтиво вытянул сразу оба наушника — редкая готовность отдать всё своё внимание — и подал руку. Первый из мужчин — моложе, ниже и пухлее, с отличительно латиноамериканской смуглой кожей, прячущий тёмный взгляд за стёклами узких очков — похлопал Льюиса по плечу и представил второму мужчине — седоволосому и долговязому, с густыми белоснежными усами и выразительным драгоценным крестом в расстёгнутом вороте белоснежной рубашки. — Знакомьтесь: сеньор Дуарте. Виктор, это Сэр Льюис Хэмилтон. Бланка не вслушивалась в их разговор. Она опустила шлем и остальную экипировку на тележку с инструментами, вытянула из кармана чехол для наушников и, раскрыв, поднесла Льюису под руку. Не глядя, не отвлекаясь от беседы, он попытался воткнуть наушники в соответствующие отверстия, но промахивался. Бланка шагнула за спиной смуглого полненького мексиканца и потянулась к пальцам Льюиса, намереваясь перехватить наушники, когда краем глаза различила, что сильно коверкающий слова испанским акцентом Виктор Дуарте, а затем и его спутник, упёрли в неё взгляды. — Здравствуйте, — с невнятным ударением, отдающим чем-то удивлённым, сказал Виктор Дуарте. Он наклонился вперёд и протянул к ней руку, и когда Бланка растерянно ответила на рукопожатие, мягко сдавил её ладонь и коротко погладил указательным пальцем её костяшки. Он цепко заглянул ей в лицо и, похоже, оставшись довольным увиденным, приподнял края ухоженных усов в ухмылке. — Добрый день, — почти вопросительно ответила Бланка, высвободила руку и отошла. Наверное, с кем-то спутал, уговаривала она себя, но неприятный холодок догадки защекотал её сознание.