I believe

      Бланка любила быть взрослой женщиной, любила быть независимой. Она любила свою квартиру за то, что купила её сама, и родительские деньги тут были ни при чём. Она любила, что в каждодневных заботах полагалась только на себя, и большие решения тоже принимала самостоятельно. Это давало ей свободу и уверенность, по которым она двадцать лет спустя всё ещё была голодна.       Но иногда, под настроение, будто чтобы залечить старые раны, ей нравилось быть беззаботной девочкой. Такой, которую из аэропорта забирала присланная Санти машина с водителем. Такой, которой не приходилось ни о чём беспокоиться, которой даже не нужно было думать над тем, где она сейчас находилась; такой, которая безропотно пряталась за надёжностью чьей-то спины. А Сантьяго, пусть и постоянно бурчал, что все и шагу без него не могут ступить, тыкал средний палец не умолкающему телефону и вздыхал, что без него ничего происходить не будет и все возмутительно беспомощны, на самом деле наслаждался этой зависимостью других от него, искусственно её создавал.       Наверное, их отношения работали так хорошо ещё и поэтому. Сантьяго любил брать на себя абсолютно всё, а Бланка иногда была готова ему поддаваться. А что у них не было друг на друга слишком много времени, она не успевала этим пресытиться. Теперь она этому совсем не противилась.       Было время, когда Санти сводил её с ума, когда она постоянно сбегала от него к океану; когда ненавидела, что его дом постоянно был шумным и людным, не понимая, что, не имей он этой привычки сгребать вокруг себя людей и держать их на короткой привязи, сама бы там не оказалась. А потом она переехала в Сан-Франциско, и всё наладилось. Оказалось, им нужно было быть вместе лишь эпизодически.       Выйдя из аэропорта, уставшая и помятая после двенадцатичасового перелёта, она отдала чемоданы встретившему её водителю, упала в мягкие объятия заднего сидения «Майбаха» и на час дороги до Малибу отключилась.       Шоссе тянулось по побережью океана, справа наползали скалистые холмы, поросшие кустарниками и редкими деревьями, цепляющимися за отвесные склоны. Слева вдаль разливалась непрерывная водная гладь. Восемь лет назад эта дорога была домом для Бланки. Полтора года она каталась этим маршрутом в Университет штата Калифорния в Нортридже и обратно. Полтора года она опускала крышу на самостоятельно купленном старом, но культовом кабриолете, включала на полную музыку и отпускала с терзающим её волосы ветром печали. И теперь, возвращаясь сюда, ощущала себя отголоском той Бланки Монтойи — молодой, ещё немного наивной, а потому полной надежд. Тогда она искренне верила, что останется тут навсегда, была готова променять своё испанское гражданство на американский паспорт. Это было до того, как Сан-Франциско её перемолол. Сейчас ей это казалось полнейшим безумием.       Новая вилла Санти находилась в 15 милях от Малибу выше по побережью. В отличие от той, в которой полтора года прожила Бланка, находившейся в тесном соседстве нависающих над пляжем домов, новая обитель одиноко стояла на зелёном склоне, отступив от океана на другую сторону хайвэя. Это была распластавшаяся по участку глыба, преимущественно состоящая из огромных окон, распахивающихся настежь и впускающих окружающую природу внутрь.       Дома Санти не оказалось. Бланку встретила бессменная Пилар — приземистая этническая колумбийка с добрым круглым лицом, раскосыми глазами, в извечных длинных цветастых юбках и ярких передниках. Казалось, она работала домохозяйкой и кухаркой Сантьяго испокон веков. Бланка любила её, и это было взаимно. Пилар всегда встречала её щедро накрытым столом, мягко взбитыми подушками и — в любую погоду — подложенной грелкой в постель. А провожала со слезами.       Бланка съела сытный ранний ужин с видом на стекающий за рваный холмистый горизонт закат, приняла душ и легла подремать. Она проснулась затемно, перестроившийся на новый часовой пояс мобильный показал одиннадцать вечера — восемь утра по Мадриду. В голове пульсировала тупая боль, в горле пересохло, и Бланка выбралась из кровати. Дом был разделен на две части: общую и персональную для Сантьяго. В одном огромном крыле были с десяток обставленных дизайнером гостевых комнат, тут была просторная комната для развлечений с покерным столом, настольным футболом и даже игровыми автоматами, тут были спортзал и сауна, мини-кинотеатр и даже отдельная небольшая гостиная. Одним большим пространством под высоченными потолками, сливающееся воедино с двором и виднеющимся внизу океаном, были кухня, столовая с длинным столом на три десятка персон, гостиная с множеством диванов и кресел; тут же, за сдвинутыми в сторону огромными окнами, была терраса с софами и лежаками, с открытым камином, с щедро заставленным выпивкой баром, с бассейном и зеленым газоном. Повсюду горел свет, была подсвечена и подъездная дорожка за громадным стеклянным полотном входной двери, и тропа, ведущая мимо гаража на полдесятка машин к обросшему диким виноградом каменному домику прислуги. Но нигде никого не было.       Бланка вытянула из холодильника для напитков бутылку минералки и, решив, что Сантьяго, должно быть, остался в своей квартире в Лос-Анджелесе, повернула обратно. Но тогда услышала его приглушенный голос. Он доносился из другого крыла дома, по другую сторону гостиной. Оттуда, где находились его кабинет и просторная гардеробная, спальня и отдельный, сокрытый от внутреннего двора насаждением пальм и кустов личный бассейн.       Бланка сделала несколько жадных глотков, отставила бутылку и пошла на звук. Она нашла Санти в кабинете. Он стоял посередине комнаты и, хоть вертел в руках белую гладь футляра беспроводных наушников, разговаривал по телефону, привычно прижимая его у уху. Босиком, в фиолетовой шелковой пижаме, оттеняющей колумбийскую смуглость его кожи; широкие штаны были спущены низко на бёдра, рубашка была расстегнута, оголяя рельефную полоску торса. Длинные кучерявящиеся волосы собраны в высокий неряшливый пучок. В свои почти 45 Сантьяго был чертовски красивым и знал это.       Заметив Бланку, притаившуюся у приоткрытой двери, он поманил её пальцем к себе, а когда она подошла, обнял, тесно прижал к себе и поцеловал в лоб. Они простояли так, притиснувшись друг к другу, несколько минут. И Бланка прислушивалась к тому, как вибрирующий в его груди голос умиротворяюще перетекал в неё.       Договорив, он отбросил телефон на письменный стол, приподнял на сгибе пальца её подбородок и заглянул в лицо.       — Как ты? — Спросил по-испански. — Отдохнула немного? Пришла в себя?       Бланка кивнула.       — Ты сыта?       Она снова кивнула.       — Хочешь что-нибудь выпить?       Она отрицательно мотнула головой. Большой палец Сантьяго нежно погладил её подбородок, лёг на её нижнюю губу и легонько оттянул вниз. Его янтарный взгляд упёрся в её приоткрытый рот. Он спросил:       — Могу я тебя получить?       У них никогда не было основательного разговора, в котором они договаривались об этой системе. Она была принята как-то безмолвно много лет назад и удивительно хорошо прижилась. Они всегда спрашивали друг у друга разрешения, прежде чем прикоснуться. Они трахались, только если никто из них не был в отношениях с кем-то другим, если никто из них не был кем-то увлечён.       Бланка снова кивнула. Сантьяго, бесконечно высокий даже рядом с ней, наклонил голову и поцеловал. Он увёл её в свою спальню, и они занялись сексом — неспешным и расслабленным, продиктованным привычкой, лишённым захлестывающей страсти. Они всё друг о друге знали и доводили многое в сексе до исключительного автоматизма.       В какой-то момент, когда Бланка всё никак не могла нащупать своё изворотливое удовольствие, хотя Сантьяго делал всё правильно и чутко прислушивался, присматривался к ней, подстраивался, она поймала себя на том, что её мысли были не здесь. Что её подсознание сбивчиво, но настойчиво пыталось пририсовать на теле Сантьяго густые узоры татуировок; пробуждало в её памяти отголосок ментолово-сладкого, немного смешанного с чем-то древесным запаха отданной за ужином толстовки; пыталось оживить на коже руки тепло прикосновения. Бланка знала его тело, успела его изучить, она помогала ему растягиваться и делала массажи. Она упорно пыталась уменьшить эффект травмы бедра, и две недели орудовала нажимающими и разминающими тугость мышц пальцами в предельной близости к его паху. Но почему-то сейчас с волнением, почти с вожделением вспоминала лишь его ладонь, коротко накрывшую её руку в тот вечер в машине. Всё это дрейфовало в её мыслях разрозненными обломками, не означая ничего определённого, а затем в голове требовательно прозвучало имя.       Она едва не выдохнула его и резко выпрямилась. Сантьяго остановился и отодвинулся, он внимательно заглянул ей в лицо и спросил:       — Что ты сказала?       — М-м?       — Ты что-то прошептала, я не разобрал. Повтори.       — Нет… я… Извини, я, наверное, вымоталась в дороге.       Санти кивнул и подтвердил:       — Ты не здесь.       Бланка растерянно повела плечами.       — Ты не со мной, — добавил Санти. — С кем-то другим.       — Да.       — С кем?       Они никогда не присваивали себе друг друга, они могли открыто разговаривать о других мужчинах и женщинах, они умели подыгрывать фантазиям друг друга.       Она призналась:       — С Льюисом Хэмилтоном, — и отодвинулась от Санти, подгибая к себе ноги, заслоняясь ими. Он хмыкнул:       — Нихуя себе! Ты что, ему в ширинку уже залезла?       — Ну что ты такое городишь?! Конечно, нет!       — А что тогда?       И она, лишь на короткое мгновенье засомневавшись, рассказала ему о вечере в её квартире, о том, какими глазами Льюис посмотрел на неё после того, как она нашептывала ему первые попавшиеся в сознании грязные мысли, и как это взволновало её тогда; о том, как приятно ей было внимание Льюиса в гостях у Торресов, как она нарочно подставлялась во время игры в баскетбол. Сантьяго выслушал её с играющей на губах улыбкой, а тогда прошептал:       — Иди сюда. Я побуду твоим Льюисом. Или не так, — и он повторил это же предложение, коверкая его своей интерпретацией британского акцента.       Бланка рассмеялась:       — Он звучит совсем иначе.       Санти взялся за её щиколотку и потянул к себе, но она упёрлась:       — Нет, правда. Я не хочу. Извини.       — Ладно, — ответил Сантьяго. И они легли рядом, не прикасаясь, но и не стесняясь своей наготы, предельно честные друг с другом, и просто заговорили.

***

      После Барселоны выпало три недели перерыва, и Льюис целенаправленно расчистил их от любых рабочих дел. Он отпустил отдыхать и Бланку, не намереваясь всё это время загружать себя ничем, кроме коротких каждодневных поддерживающих сессий в зале. Когда-то его единственным фокусом была Формула-1, он не вылезал из-за симулятора и из зала, не давал себе передыху. Теперь между гонками он в первую очередь жил на полную, и в эту жизнь встраивал свою работу, а не работой замещал жизнь. Потому что завтра не было гарантированным, и Льюис наконец это понял.       На неделю он улетел на Бали — дрейфовать на яхте вместе с отцом и Линдой, братом, сёстрами и племянниками, сёрфить в тепле Индийского океана, отключить себя от всего внешнего мира. Несколько дней провёл с мамой в Англии. Сейчас он был в Нью-Йорке. А затем должен был уехать в Лос-Анджелес. Ему нравился такой быстрый темп жизни, он свыкся с жизнью в самолётах, он уже не помнил ощущения своего тела без джетлага, не умел слышать свои мысли без застревающего в ушах шума реактивных двигателей. Это помогало ему чувствовать себя живым.       Льюис повернул кран, останавливая дождевую капель тёплого душа, толкнул непрозрачное стекло дверцы и ступил на расстеленное у душевой кабинки белоснежное полотенце. Подхватил банное полотенце, переброшенное через ребро глубокой ванны, утёрся его возможной только в дорогих отелях зефирной мягкостью, и отбросил назад. Отдельно стоящая округлая чаша ванны соседствовала с окном, и в стекле того отражалось флуоресцентное свечение ламп и прорисовывался его обнаженный силуэт. А по ту сторону мерцал океан огней Нью-Йорка. Острыми шпилями город подпирал ночное небо, подсвечивая собой неспешные облака.       Из-за дверей слышались два приглушенных женских голоса. Льюис подступил к мраморной раковине, упёрся в её край и посмотрел на себя в зеркало. Капли влаги поблескивали на его лице, скапывали с распущенных косичек на плечи, катились по разинутой львиной пасти, вытатуированной на груди.       — Фу, они же проститутки! — Кривился Николас, наталкиваясь на фотографии папарацци, подловивших брата в компании таких девушек. И сразу после секса, получив свою разрядку, он такими их и воспринимал, он хотел, чтобы они поскорее ушли, он терял к ним всякий интерес. Они не были проститутками, а инстаграм-моделями, начинающими актрисами — амбициозными и беспринципными девушками, готовыми изведать любой способ достижения денег, влиятельных знакомств и, потенциально, славы. Они проводили вечера — дни, недели — с богатыми и жадными к их компании мужчинами вроде Хэмилтона, создавали настроение на вечеринках и яхтах. Некоторые — многие — были не против секса, но были и те, кто позволяли себя лишь обнимать и целовать. Те двое, что сейчас болтали в его кровати, соглашались на всё.       Они с друзьями встретили их в ночном клубе несколькими часами ранее, девушки заметили и узнали Льюиса сразу и с первых минут взяли на него курс. А он и пришёл туда не столько за музыкой или атмосферой, не столько за резонирующим темпом танцующей толпы, сколько за шелковым блеском кожи длинных ног, за аппетитными изгибами пышных бёдер под тонкой тканью откровенных платьев, за западающей в открытом декольте тенью, за томными взглядами. Льюис любил прелюдию — долгую, начинающуюся с предложенной выпивки, включающую проводимую лишь глазами беседу, звенящую возбуждающими намёками. В ночном клубе, в тёмной аллее заднего выхода, откуда они просочились к машине в обход поджидавших их фотографов, в самой машине и даже в номере поначалу Льюис очень их обеих хотел. А теперь чувствовал к ним — и к себе — отвращение.       Его выматывали эти постоянные игры, новые лица, притворные голоса. Большинство позволяющих себя трахнуть девиц были абсолютно равнодушны к происходящему, и, пусть старательно изгибали спины и выдавали мелодичные стоны, их искусственность была очевидной, почти возмутительной. Не дающей полного наслаждения.       Но другого выхода Льюис не видел. Не с его темпом жизни, не с его прежним опытом, не сейчас.       Его отношения с Николь Шерзингер были изнуряющими. Они расставались и сходились больше раз, чем он мог вспомнить. Семь лет они ссорились и мирились, восхваляли друг друга в прессе, бросали трубку и хлопали дверью, молчали по несколько месяцев кряду, снова падали друг другу в объятия и распаляли слухи о помолвке, чтобы потом снова разойтись. Николь хотела, чтобы он был её обезумевшим фанатом, чтобы траектория его жизни замыкалась вокруг неё. А Льюис захлёбывался Формулой-1. Наверное, поначалу, какое-то непродолжительное время они действительно подходили друг другу, и он был влюблён, но постепенно отношения превратились в нездоровую привычку. В какой-то момент Хэмилтон осмелился резануть по живому, и когда Николь в очередной раз решила демонстративно-поучительно развернуться и уйти, он поставил точку. Обиженный и раненный, он мстительно решил тогда — и заявил об этом во всеуслышание — что это окончательно, что больше не будет ни с кем встречаться, что сосредоточиться на карьере и на себе.       И преимущественно это отлично работало. Только вот в такие моменты, когда прятался в ванной своего собственного отельного номера, ему противоречиво хотелось, чтобы в кровати ждали не две незнакомки, перед которыми даже измотанным и равнодушным он продолжал держать фасад, а та, с которой можно было бы расслабиться, честно признаться, что не хочет разговоров, и просто уснуть.       Льюис выпрямился, прочесал пальцами косички, отбрасывая их с лица, отвернулся от зеркала и так же, как сюда вошёл — абсолютно голым — вышел из ванной. Свет в номере был приглушенным: мягкое желтое свечение растекалось от торшера возле дивана, его отблески преломлялись в велюровой ткани обивки; горело бра у высокого мягкого изголовья. На смятой постели, не прикрывшись, но снова надев своё искушающее тонкое кружево белья — будто изначальная комплектация, к которой они неизбежно откатывались, вдруг невесело подумалось Льюису — лежали две черноволосых красотки. Они привстали на локтях, вызывающе оттопырив задницы и утончённо сплетя ноги, они оставили между собой пространство для него, и одна из них, сверкнув блёстками на длинных ногтях, прихлопнула по кровати рукой, приглашая Льюиса лечь. Они смотрели на него, беззастенчиво изучая его голое тело, но их глаза были полны совсем другого желания. Его начало подташнивать, но не от этой сцены, а от собственного двуличия, своей короткой памяти. Пройдёт несколько дней, в нём вновь сгустится этот голод, и на Коачелле он найдёт следующих таких же девиц — просто с другими именами и отличительным цветом наращенных когтей.       Он улыбнулся им, бодро поинтересовался:       — О чём тут сплетничаете?       И рухнул в подушки между ними.