***
Запеленатое сознание Камиширо, не испытавшее в раннем детстве радости от простых и бесхитростных шалостей, ныне отчаянно требовало подобной встряски. Капли эндорфина в ответ на взрыв петарды на школьном пустыре, дрожи нервной системы перед гневом учителя, измазанного чернилами из протекшей ручки. В общем и целом, Руи получил характеристику «дурного мальчишки», подшучивающего как над своими одноклассниками, так и над пед составом школы. Но титул его нисколько не оскорблял, а в какой-то мере даже льстил и будоражил. Одним днем, дожевывая колпачок шариковой ручки на одном из очередных маловажных школьных предметов, Руи со страдальческой скукой разглядывал унылый бесснежный пейзаж за окном, постукивая ногами под партой сидящего впереди соседа — уж очень длинными они выросли. День не обещал быть интересным, ровно как и многие другие, потому тоску необходимо развеивать известными народу способами. Но сегодня кто-то другой смог скрасить это тихое школьное утро… В диаметрально противоположной стороне класса с громким стуком падающего на пол стула встал из-за стола один из учеников. Цукаса, разрушивший глухое спокойствие кабинета, с ошарашенным видом вцепился руками в свой портфель и с едва слышимым писком выбежал из класса в неизвестном направлении. Учитель не единожды окликнул его, одноклассники, в непонятках переглянувшись друг с другом, продолжили выполнять задание, написанное на доске. Но Камиширо, готовый уже лезть на стену от безделья, последовал за ним, заручившись одобрением преподавателя на помощь Цукасе. «Что ж, это обещает быть интересным.» Никаких точных представлений о том, куда Тенма мог пойти, Руи не имел, потому брел вдоль школьных коридоров с призрачной надеждой зацепиться за след одноклассника и с весомой причиной просто размять ноги. Недолгая прогулка привела его к дверям мужского туалета — самое банальное, ожидаемое и, пожалуй, то место, в которое сам Камиширо захотел зайти по нужде. Но исключая свою физиологию, Руи не мог откреститься от мысли и ощущения, что оказался он здесь не случайным образом. Всему виной, должно быть, был едва ощутимый шлейф странного сладкого запаха, эпицентр которого, как выяснилось, скрывался в одной из туалетных кабинок. Но что примечательнее, что этот аромат каким-то образом бил в недра всего человеческого, о чем Камиширо успел забыть. Как боевой клич, от стен санузла отдавалось эхо чужой тошноты. Руи прошел внутрь сквозь дурман сложного кисловато-бархатистого запаха, ощущающегося сколько не носом, а языком и разумом, и увидел, что и следовало ожидать, скорченного над унитазом Цукасу. Сгорбленное тело Тенмы заходилось агоническим спазмом, кончающимся звонким бульканьем извергнутого содержимого его желудка о жерло унитаза. Ему было настолько плохо, что он даже не успел закрыть за собой дверь. Картина, конечно же, не прельщающая внимание, но Камиширо, замерший на полувздохе, остался до «антракта». Цукаса сплевывал смесь слюны и рвоты, размазывая спермообразную жидкость из своего рта по ободку унитаза, елозил по полу, не в силах устоять на разъезжающихся ногах, дрожал так, будто вместе с желудочным соком выблевывал весь пищеварительный тракт. Повернув голову в сторону Руи, он успел лишь состроить гримасу снедающего стыда и печали, и с глухим «з-закрой», выблевал остатки сегодняшнего завтрака. На несгибающихся коленях, вопреки просьбе приятеля, Руи подошел ближе, скобля взглядом сумку Темны, на дне которой сверкали металлическим блеском пять блистеров каких-то таблеток. Аромат въелся в полость глотки, приторный цитрус в многообразии кислого и сладкого, мандарин, разжиженный рвотой Цукасы, проникал в желудок Камиширо, переворачивая вверх дном все имеющиеся органы. Странная смесь садистического наслаждения и желания вырвать самому смешались в нечто необъяснимое, сумбурное. Но Руи мог поклясться, что ощущения были далеко не из противных, напротив, чужеродный запах вспенивал в нём остатки чего-то теплого и, скрепя сердце признавался подросток, плотского. Подойдя совсем вплотную к спине Цукасы, Камиширо прикоснулся к его волосам, пропуская их через пальцы и держа на затылке, помогая облегчить чужие страдания. По некоторым пальцам размазалась холодная слюна, прилипшая к локонам. Содрогнувшись в последние пару раз и шумно вздохнув, Цукаса наконец прокашлялся и эмоционально застонал, опускаясь руками на толчок, расслабившись. Руи отпустил чужие волосы и немного отошёл, давая покачивающемуся парню встать на ноги. Пока тот умывался и сморкался в раковину, Руи, осматривая свою ладонь и терзаемый любопытством, аккуратно лизнул влажный палец. Он почувствовал лишь солоновато-горьковатый вкус собственной потной руки, но осознание совершенного им действия бросило Руи в блаженную дрожь. — Ты мне рвоту по волосам размазал! — проныл Цукаса, сунув голову под раковину, — придурок, слизывать это сейчас будешь! Услышав последнее, Руи лишь усмехнулся и, встав рядом, вымыл руки с мылом. Он не любил людей, однако Цукаса был одним из немногих, кому Камиширо позволял быть «рядом с собой». Ему льстил искренний интерес к своей персоне, полный восторга и непонимания; ему нравились безотказность и искренность, с которыми Цукаса подходил к каждому делу. Руи забавляло, как тот, с абсолютным непониманием, о чем Камиширо говорит, отвечал «Окей, я тебе доверяю. За работу!» Всепрощающий и прямолинейный Цукаса являлся для Руи идеальным защитником, отбеляющим его репутацию и выгораживающим перед преподавателями. Отдельным удовольствием было наблюдать, как старосте класса приходилось врать, чтобы защитить Руи от неприятностей. Подобного рода подчинение вызывало у него восторг, смешанный с любопытством о том, насколько далеко Цукаса может зайти ради него. Он знал, что ближе мужчин, кроме него, у Тенмы нет. Если бы Руи был способен на уважение хоть к кому-то, он однозначно уважал бы того, кто сейчас с брезгливым видом вытирает рвоту со своих волос. — Как ты себя чувствуешь? — поинтересовался Руи, вытирая руки о штанины. Закрыв кран, Цукаса в последний раз сплюнул набранную ранее в рот воду и взглянул на Руи страдальческим взглядом: — Во рту горько. — Это грустно, — Руи взглянул на себя в зеркало: он возвышался над Цукасой практически на голову, его плечи были шире, но руки всё же, были тонковаты. Имея разный рост, весили они одинаково, и мясистый Цукаса, на фоне дистрофичного Руи, выглядел намного привлекательнее. Влажные золотистые волосы, короткий покрасневший нос и большие уставшие глаза в совокупности рождали знойный эротичный образ, с жадностью осматривая который, Руи поймал себя на мысли, что испытываемые им чувства отныне есть нечто большее, чем своеобразное уважение к товарищу. Момент единения, пропитанный кисловато-химическим запахом, сладким и терпким, принёс Руи невероятное удовлетворение, сравнимое с удовольствием от чистейшего взаимопонимания, прозрачного, как стекло. Руи всегда считал себя обделенным пониманием; тонкий, изящный ум всегда сталкивается с внутренними противоречиями, глупый же человек всегда будет приверженцем радикальных идей. Имея на все мысли и доводы аргументы «против», Руи так и не сумел найти ни с кем общий язык, при этом уже практически закончив школу. И пускай это было не то понимание, которого Руи всегда, якобы, желал, испытываемое им чувство было достаточно сильно и приятно, чтобы осесть на разуме бледной пеленою, сделав всё блеклым и невнятным, оставив вспыхивать и искриться лишь одну мысль: «Ещё раз! Ещё раз! Сильнее…». Впервые за долгое время Руи вспомнил о своем «диагнозе». Всю жизнь подавляя в себе даже намёк на это, сейчас ему невероятно сильно захотелось ощутить на себе все радости и невзгоды собственной аномалии. Это будет не Камиширо Руи, нет, это будет заболевание, его и чужое. — И что мне теперь учителю сказать? — с грустным видом пробормотал Цукаса, раскатывая рукава. «Скажи, скажи это, давай.» — Правду. Что наглотался таблеток, отравился и тебя вырвало, — обыкновенный иронично неряшливый тон Руи в контексте данных слов прозвучал особенно жестоко. Наверное, шутка была действительно не к месту. — Я пошутил, прости Ц- — Я же не знал! — прервал его Цукаса, резко сорвавшийся на крик, — В инструкции по применению не было написано, что побочный эффект это рвота! «Он что, правда настолько тупой?» — подумал Руи, — Какие таблетки ни возьми, передозировка каждого препарата обычно ведёт к тошноте и рвоте, это же очевид- — Я испугался! — снова прервал того Цукаса. — Я не знал, что делать, я никогда никому об этом не рассказывал, мне было страшно, — чуть ли не плача, шмыгал носом Тенма. Чужой отчаявшийся вид снова ударил по Руи волной неведомых чувственных ощущений. Глубоко в себе он ощутил бархатистый сочный аромат, разливающийся по телу и одаривающий приятным послевкусием, влажным и тёплым. — Ты такой честный, Цукаса, — с хрипотцой в голосе пробормотал Руи, глотая с каждым вздохом головокружительный нектар, — ты красиво плачешь. Запах стал тяжелее, казалось, к нему подмешалось что-то ещё: горчично-сладкое, обдирающее горло и согревающее лёгкие. Руи было приятно видеть, как ощущая тоже самое, у Цукасы приоткрывается рот и тяжелеют веки; Руи было приятно знать, что этот момент они разделяют вместе. Тихое «помоги мне» донеслось до него, когда Цукаса, пошатываясь, прислонился лбом к его груди, подрагивая и всхлипывая. Аромат стал практически невыносимым. — Мы им не чета, Цукаса, — пробормотал Руи, похлопывая приятеля по плечу. В ответ тот промычал что-то нечленораздельное. «Мы вернемся на урок, потом он пойдёт ко мне в гости, я покажу ему, насколько он особенный. Я преобразую нас вместе в нечто большее.»Этап 2. Личинка.
3 ноября 2023 г. в 01:03
Руи Камиширо никогда не был заинтересован в типичных и, в его понимании, нормальных людях. С каждым годом границы до ужаса скучного «обыкновенного» расширялись.
Осознание своей уникальности пришло ему ещё в раннем детстве; в то время как большинство детей предпочитали бесноватые совместные игры, наполненные банальными приключенческими мотивами, Руи был далек и абстрагирован от наивных проделок сверстников, потому как скука, накатывающая на тело при лицезрении их игрищ, была практически болезненна. Невовлеченность в дурашливые шалости, холод к ребяческим проказам провели черту между юным Камиширо и детским обществом, впрочем, Руи вкушал гордое одиночество и был им доволен. Успехи в учебе, лавры радушных взрослых подпитывали в нем уверенность в собственном интеллекте, тешили глумливую «особенность». Маниакально высокая самооценка, проникающая в каждую сферу его жизни, сроднилась с чувством ненависти и презрения, а потому обросла нелюдимостью и отрезала Камиширо от мира одноклассников. Надобность в общении и всяческой коммуникации угасала в нем с той же скоростью, с какой приходилось покупать новые книги. В расцвете сил, минуя кожную подростковую сыпь, вечно сальные волосы и изломы гнусавого голоса, Руи усвоил, что на этом свете еще не возникло или, если наукой так и не будут изобретен допинг для мозговой активности, не возникнет ему равного по силе человека.
Проводя дни в уединении с самим собой, Камиширо, как буддийский монах во время многочасовых служб, роднил с собой свою комнату, врастая в дощатый пол, медитировал, открывая в себе то, что, вероятно, не следовало. Распаковать в себе уникальную, истинно необычную вещь — почти математический психоз, почти научная истерия в оболочке нестабильного пятнадцатилетнего подростка — именно то, чему был удостоен Руи, появившись на свет. Умноженный на двести переходный возраст, сотая миллиграмма вместо двух десятитысячных тестостерона, прожирившего сосуды, — Камиширо Руи взрослел по-сказочному быстро, по часам. Сто семьдесят пять сантиметров в росте определяли его среди сверстников, и двадцать пять миллилитров спермы за одну попытку мастурбации сделали из него не столько мужчину, сколько уникума, который, естественно, не мог остаться незамеченным врачами.
«Я им не чета», — прозвучало в голове Руи, стоило докторам открыть ему глаза на озарившуюся светом тайну его тела, ключу и пороху его индивидуальности. «А жаль, что не чета», — с нескрываемой обидой в голосе выдавил Камиширо после оглашения результатов анамнеза и известии о, так называемом, «вторичном поле». Ведь все свершения Руи на самом деле проходили под эгидой внутреннего «альфы». Это ли не превратность судьбы, настоящее предательство хитро устроенного тела, лесть гуморальной регуляции и генетического кода. Такое снисхождение от матери природы получали, со слов верующего врача, «божьи избранники», потому и мутацию он предлагал облагородить различными таблетками, стимуляторами и подавителями. Руи со скрипом зубов отоварился всяческими медикаментами, срезал проростки дисфории, но примирился с самим собой, с особенностями, с уникальностями. Как никак, он остался Камиширо Руи, состряпанным матрицей «альфой» с доминантным вторичным полом.
С тех пор ничего не переменилось, кроме стремительно укорачивающихся брюк и рукавов, от осознания не выпали зубы и не поседели волосы, на этот раз Руи увлекся изучением не всего сущего в этом мире, а самим собой. Результатом врачей он не ублаготворился и, исследовав себя вдоль и поперек, начиная с мочи и кала, заканчивая ушной серой и соплями, Камиширо так ничего и не обнаружил, его тело, как египетский саркофаг, затаило в себе нечто такое, о происхождении которого ни Руи, ни врачи знать не могли. В конце концов, просвечивая фонариком головку полового члена и пощипывая набухший к тринадцати годам мешочек чуть повыше яичек, он почти смирился, что кроме гормонов кладезь его биологии ничего не содержал. Если бы не так.
Под вопросом стояло влечение, якобы усиливающееся у половозрелой альфы, какое Руи никогда не испытывал, ровным счетом как и интерес к людям в принципе. При каких обстоятельствах такой всплеск окситоцина будет проходить — известно только насмехающейся над ним судьбе; но что важнее, на кого альфа в его теле откликнется.