Серебро

      Звон ветряного колокольчика, открывающаяся дверь. Осенний сквозняк обдувает помещение, залезая в каждую щель, под каждую дверь, что по коже секундно бегут мурашки от контраста теплоты помещения и холода снаружи. Послышались голоса, тихие, и Модди прислушивается, сидя в дальнем углу магазинчика.       Небольшой магазинчик магии, открытый Жирафом еще в прошлом веке, спросом среди городских не пользовался. Многие, особенно старшие, до дрожи верующие в бога, проходили мимо, обязательно сморщив лицо, или вовсе плюнув. Жирафа это не смущало, ему здесь нравилось. Проводил часть досуга тут и в кабаке через улицу, куда он обязательно затаскивал всех своих хороших и не очень знакомых. Модди увлечение спиртным не разделял — ему крайне нравился вкус, но ощущение бесконтрольности его весьма настораживало, учитывая, что с каждым прошедшим десятком лет поддерживать человеческую форму было тяжелее. И это, на самом деле, одна из причин, почему он периодически приходил в этот магазинчик магии, на втором этаже которого, кстати, располагалось жилье Жирафа.       Жираф, кажется, единственный его друг, который знает непозволительно много о Модди, о его истории и существе. Модди не помнит, почему выбрал именно этого мага, который так тяготел к познанию всего самого запретного, с огромным желанием научиться, или хотя бы увидеть, то, что для многих недостижимо. Но что-то внутри заставило его не только рассказывать, но и показать.       — ...ему определенно нужна помощь, и ты можешь… — слышит чужой голос Модди, а после фырчок Жирафа.       Голос останавливается, устало выдыхает и продолжает.       — Ты знаешь куда больше о нечисти, — вполголоса произносит, но Модди и это слышит, — и, даже если тебе не хочется…       Жираф, кстати, не отвечает, и Модди представляет, как тот рассматривает предмет разговора.       О, этот внезапный чистый запах вперемешку с едким железным крови и гнили.       Он привстает со своего места, и, обойдя стеллаж, наконец показывается, не боясь, что кто-то сейчас вдруг обнаружит нечто действительно пугающее.       Это был тот самый редкий день, когда человеческая оболочка Модди треснула, являя чужому взору эти огромные рога, напоминающие только если козлиные, почерневшие глаза, когтистые руки и невыносимо тяжёлую ауру упокоения.       Жираф никак на него не реагирует, уже давно привыкши, и стойко выдерживает весь этот наплыв хладного ощущения приближающейся кончины.       Нео тактично замолкает, завидев, как черные глаза цепляются за стоявшего рядом с ним. Это небольшая фигура, ниже их троих, в накидке, покрывающей полностью его тело, и самое главное — лицо. Накидка не его — одолженная Нео. Модди думает, что это девушка, но стоит капюшону спасть, понимает — парень. Лицо отчего-то знакомое, по-аристократически красивое, ровное.       Он хмыкает. Становится действительно интересно.       Парень никак не реагирует, стоит, будто бы мертвец, с неморгающими глазами, невыносимой бледностью, характерными для кровососущих длинными ушами и неаккуратно торчащими клыками.       — Я нашел его недалеко от города, — начинает Нео, пока Модди осматривает его внимательным взглядом. Жираф, подняв руки в сдающемся жесте, отходит, мол, это больше не его забота, — на нем были кандалы, — Нео сглатывает, аккуратно двигает полы накидки на парне, чтобы взять его руку в свою — до тошноты аккуратно — приподнять, задернуть окровавленный широкий рукав рубашки. Модди смутно начинает понимать, что к чему, и к сожалению, это подтверждается.       Распутав импровизированный бинт на одной руке — Модди только замечает, что бинт сделан из одежды самого Нео — Нео открывает чужому взгляду глубокую рану на месте, где должны быть кандалы. Рана настолько глубокая, что Модди рассматривает кость с ошметками мяса на ней.       — Новообращённый? — уточняет Модди, заглядывая в пустое лицо парня. Тот молчит, неустанно молчит, будто ничего не видит и не слышит.       Красные глаза, будто стеклянные, впиливаются куда-то мимо Модди, который окидывает вампира снисходительным взглядом.       — Да, — отвечает Нео, заматывая руку бинтом обратно, — над ним изрядно поиздевались, кандалы изнутри были покрыты серебром.       На шее у парня рана от укуса вампира, рваная, неаккуратная, будто шею ему пытались выгрызть.       — Я же правильно понимаю, что мальчишка — герцог, — вдруг подаёт голос Жираф, до этого внимательно расставляющий различные склянки на стеллажах.       В его руках вдруг оказывается газета, где черным по белому статья с крупным заголовком. Жестокие убийства, полная потеря крови у жертв, раны на шее, как от укуса, а ниже дополнение о том, что «будут приложены все усилия по борьбе с вредителями». Модди ухмыляется. Глупые люди. Лезут туда, куда не стоило бы лезть.

***

      Плавные, отточенные, неспешные движения, шаг вперед, шаг вправо, шаг назад, и он кружит по комнате, прикрыв глаза, Руки в перчатках на невидимом теле партнёрши, и Пугод так воображает. Видит в голове собственный образ. Это так правильно. Шаг влево, вперед и снова вправо. Слышит музыку — скрипка. Чувствует движение смычка по струнам, и звуки плывут, льются. Дышит ровно, и в голове загораются огни. Назад, влево и вперед.       А потом прикосновение: к собственной вытянутой руке, талии. Чувствует горячее тепло чужого тела, и как теперь его ведут, а не он. Тяжелый шаг, неловкой поступью, ровное дыхание. Пугод поддается, кладет руку на плечо, сжимая правую ладонь сильнее. Увереннее доверяет, поддается. Движения несут его сквозь эфемерные картинки, рисуя их еще ярче. И перед глазами словно пелена: неясные краски, неясные лица, только музыку он слышит отчётливо, и чужое биение сердца. И тепло рук на своей правой и на талии — даже сквозь рубашку.       А потом вдруг грохот, и картинка рассыпается как фарфор. И Пугод видит перед собой Модди, который тоже замирает, прислушивается, оборачивается назад, откуда слышался громкий звук. Его одна рука на талии, вторая держит пугодовскую. Он расслабляется, отпускает, и идет назад, чтобы затворить приоткрывшуюся дверь плотнее — она грохотала каждый раз, стоило случайному потоку ветра оказаться чуть сильнее.       И вот он уже снова в привычном деревянном доме Модди, посреди импровизированной кухни, со столом, прикрытым когда-то белой скатертью. Холод жжет его мертвую кожу, и он ежится, чувствуя, что рубашки давно уже недостаточно даже ему. Рубашка не его — собственная висела где-то на заднем дворе, на веревках, любовно отстиранная Модди. А эта больше ему намного, что приходится закатывать рукава. А еще пахнет по-другому — Пугод чувствует от нее запах: леса, древесины, чужого пота и крови. Она чистая, но запахи давно въелись. Сжимается, кутается в нее больше, чувствуя своеобразное упокоение от ощущения не своей одежды на теле.       Модди затворяет дверь, и его внимание снова на Пугоде. Неоднозначные взгляды и выражение, будто хочет что-то сказать, спросить, явно разузнать — хотя бы реакцию. Но он молчит, и молчание так томительно, что воздух тяжелеет, у Пугода на сердце тянет, и он чувствует себя на своем месте. Будто так и должно быть, будто Модди это то, что ему было нужно. Иррационально, неправильно, но до дрожи… до дрожи в пальцах…       Модди голову наклоняет и говорит с ним глазами, рассматривает так привычно, для Пугода проходит вечность, а для Модди всего лишь секунды. Его глаза ясные, как никогда чистые, вдруг тяжелеют, и Пугод понимает, что нечто важное он должен услышать.

***

      Черный взгляд в стеклянные напротив. Следит неотрывно, слышал на задворках голоса за дверьми магазинчика и дыхание присутствующих. Нео мнется, не зная, куда себя деть, а Жираф ждет как будто бы чуда.       — Предложения? — вдруг подает голос, и Нео опережает его.       — Во-первых, накормить, я уверен, он провел в том месте не один день, если счет не на недели, — Модди не уверен в том, сколько живут вампиры без питания, — во-вторых, куда-то пристроить.       — В гвардию, — шутит Жираф, и Нео на это презрительно фыркает.       А потом наступает молчание, неловкое, почти гробовое, и Модди думает.       Достаточно одного только желания, чтобы облегчить участь стоящего перед ним. Достаточно щелчка пальцев, чтобы отключить чужое сердце, мозг и душу от этого мира, но руки почему-то леденеют, не слушаются, и он чувствует совершенно для себя внезапное — жалость, обиду и желание пронести чью-то жизнь сквозь собственные неисчерпаемые годы. Наверное это так глупо — желать спасти, не имея на руках ничего, кроме умения убивать, но ему хочется. Он желает. Сохранить жизнь новообращённого, случайного и наверняка не готового доживать свою вечность.

***

      — Тебя ищут, — отвечает Модди, и Пугод замирает.       Дыхание останавливается, как будто бы он пытается понять, что именно значат чужие слова, но Пугод думает только об одном, все его мысли только об одном.       Он знает, что его родители давно мертвы, он знает, что его род прерван, он знает, что имя дома навсегда останется воспоминанием, частью небольшой истории, как и его собственное имя. Но его личная история все еще здесь и сейчас, и Пугод не уверен, что сможет ее закончить.       — Люди слишком много хотят знать о том, что на самом деле произошло в твоём доме. Никто не хочет оглашать информацию полностью, но они не глупые, к сожалению, и смогли сопоставить факты с действительностью.       — Что ты… — Пугод мнется, чувствует, как по ногам идёт сквозняк, — что ты хочешь сказать?       — О вампирах забыли после исчезновения молодого герцога. Многие дела закрыли. Твой дом занимался расследованиями, и наверняка они были напуганы, когда в спальне юноши вдруг находят распахнутое настежь окно и непозволительно большое количество крови на полу и постели.       — Хочешь сказать, что сейчас может повториться то же самое?       Модди пожимает плечами.       — Люди лезут туда, куда не стоит лезть.

***

      На стол приземляется куриная туша с только-только отрубленной головой. Кровь обильно стекает на белоснежную скатерть. Пугод от неожиданности вздрагивает, косится на птицу недоуменным, почти испуганным взглядом.       — Что это? — поднимает глаза.       — Тебе нужна кровь, — безэмоционально произносит Модди, вытирая лезвие топора грязной старой тряпкой. Пугод разглядывает брызги на одежде.       — Но…       — Не неси чепуху, — предупредительно говорит Модди, отставляя топор на место.       Пугод никак не реагирует, смотря на тушу тупым, завороженным взглядом. Кровь практически перестала течь, белые до этого перья курицы были густо испачканы. Они слиплись между собой, взъерошились и местами торчат до отвратительного жутко.       Пугод сглатывает. Голод сделался поверхностным.       Он опускает глаза, не в силах заставить себя разинуть рот и насытить организм.       Модди усаживается напротив него. Скрипят деревянные половицы.       — Тебе придется. Кровь твой единственный источник пищи.       Едкий запах залезает ему в ноздри, и Пугод чувствует, как рот наполняется слюной, а десны режет тупая боль, вылезающих ещё больше клыков.       Под внимательным взглядом Модди, он проводит когтистыми пальцами по поверхности стола, стирая кровь, а после неуверенно подносит к лицу. Нюхает, проводит языком по пальцам, слизывая. Его кадык дергается, он рефлективно сглатывает.       Его мутит, он жмурится, и лицо кривится в выражении на грани отвращения и полнейшего расстройства.       Модди, не проронив и слова, берет куриную тушу, унося на кухонный небольшой стол, отрезает кусок все на том же месте, вызывая новый поток крови. Берет граненый, немного помутневший стакан и, перевернув над ним тушу за лапки, наполняет кровью. Ее уже немного, она остыла. Набирается едва ли треть, но этого уже будет достаточно.       — Пей, — стакан опускается на стол перед Пугодом.       Слышится едва уловимый стук клыков о стекло, и он пьет. Пачкает губы, глотает жадно, осушая стакан за один подход, после чего ставит обратно, опуская глаза. По подбородку течет едва заметная струйка крови. Он с трудом выдаливает из себя:       — Спасибо.       А потом его мутит еще больше, что приходится зажать рот рукой. То ли от желания вывернуть желудок наизнанку, то ли разрыдаться.

***

      Заженный фонарь, с мерно подрагивающей внутри свечой, мягко освещает дом, буквально небольшую его площадь. Но этого достаточно. Витиеватые тени отражаются на стене, на одеяле, на лицах, и Пугод разглядывает их, потом чужие уставшие глаза, спокойное лицо.       Модди двигается к стене, приоткрывает одеяло, позволяя Пугоду улечься в объятия на небольшой кровати. Пугод не против. Тепло согревало, но Модди сейчас скорее был жаркий.       За окном кромешная темнота, что воображение Пугода дорисовывает различные жуткие картинки, чем дольше он всматривается в ночь. Ему чудится, что где-то там, на окраине леса, ночные твари так и ждут, когда Модди провалиться в крепкий сон, до самого утра, когда свеча в фонаре догорит, и когда Пугод останется наедине с самим собой и своими мыслями. Ему чудятся силуэты, танцующие худые фигурки в ночной темноте, с алыми глазами, острыми зубами и…       Он вздрагивает, просыпаясь от мыслей. Оборачивается на Модди, который лежит недвижимо, и бешено бьющееся сердце до этого, бьется теперь мерно, успокоившись. Пугод ёрзает, укладывается удобнее. Дыхание рядом ровное, а глаза закрыты. Пугод сам глаза закрывает. Не уснет. Провалится в мысли. Вампиры не умели спать, и потому организм истощался до отвратительного быстро. (Пугод не хочет думать, что ему придется снова пить кровь). Выдыхает.       Жженые раны на руках, и чужие алые глаза на лице. Воспоминания как вспышка. Жмурится с силой, пытаясь прогнать картинку.       Но картинка не уходит, и он видит как вновь припадает лицом к земле, разглядывая собственную кровь.       Его мутит.       Слышится смех. И смех мешается с шумом ветра за окном. Стучат ставни. Ветер превращается в свист, и он слышит смех за окном. Не может открыть глаза.       Боль выжигает на нем неотвратимые воспоминания и дарит «опыт», который Пугод предпочел бы не иметь.       Смех издевательский. Звон цепей, и он слышит музыку. Откуда-то издалека. Кажется такой неповторимой, невоспроизводимой, но невыносимо знакомой. Скрипка. Движения смычка по струнам. Шаги. Вперед, право и назад. Прикосновения.       И бьющееся стекло. Беззвучно бьющееся, перед глазами вдруг чернота и два алых огня — глаза. Насмешка. Различает клыки. И крик застревает в горле. Нет. Он его слышит, собственный крик, сквозь непрекращающуюся мелодию. Вздрагивает, но эфемерно.       Рокот. И руки. Тянутся к нему. Так жадно. Он дергается. Бьётся, как птица в клетке, в посеребрённых кандалах. Пространство меняется, сужается, до того самого места, где ему начертали мучительную смерть.       «Здесь твой конец через сотню». Когда эта сотня. Это вечность. Целая вечность до возможности умереть.       Чернь вдруг разливается густотой по комнате, льется ему на голову, и Пугод в ней захлебывается. Прикосновение к макушке. Такое ласковое, и он гнется, напрягается, как струна скрипки под давлением смычка. Крик — концентрация, и он кричит. Но звук растворяется. Только музыка и ненавязчивое хладное дуновение смерти.

***

      Солнце глаза слепит, и до ушей вдруг доносится карканье стаи ворон. Начинался ноябрь, собирали последний урожай. Надоедливые птицы то и дело кружили над деревнями, наблюдая за всем происходящим.       Хлопает входная дверь с заднего двора, и Пугод на постели привстает. Тело болело, не двигался практически всю ночь, лежа в одноместной постели с Модди. Ощущения далеки от сна — наоборот, чувствует себя смертельно уставшим, настолько, что будь он человеком — провалился бы в сон на сутки, но увы, он чувствует только першение в горле и тянущую боль в теле от голода.       — Очнулся? — произносит Модди, замечая два осознанно смотрящих на него глаза.       Пугод ничего не отвечает, только лениво встает с постели, проходя к кухонному столу. Усаживается неловко, вместе с ногами, на стул, пока Модди полюбовно складывает их одежду.       Пугод думает о том, что готов провести рядом с ним целую вечность, но ему страшно, невыносимо страшно, что его вечность не абсолютна, и что однажды ему в сердце прилетит самая обыкновенная деревянная острая стрела из осины, и дни его, казалось бы несчетные, вдруг будут сочтены. Ему страшно, что все может оборваться вот так, внезапно, когда он только-только привык к новой жизни.

«Смотри в оба и не забывай, что твоя жизнь все также хрупка, как и человеческая».

      Пугоду кажется, что вампирская форма делает его еще более узвимым, ведь то, что мертво — не может умереть второй раз.       Но это такие глупости.       Ведь у Модди около двери стоит топор, в кармане перочинный нож, а ещё он достаточно внимательный, ловкий и сильный, чтобы выиграть в кулачном бою. Пугод не думает, что пока он здесь, ему грозит какая-то опасность, совсем нет. Но у него сердце замирает, когда вдруг слышится настойчивый стук в дверь и два голоса. Модди бросает неоднозначный взгляд и идет отворять, а у Пугода в голове поднимается паника, вперемешку с невыносимым голодом. Запах свежей человеческой крови дурманил его разум до того сильно, что приходится сжать руки на деревянной поверхности стула.