***
— Это правда, что говорят люди? Зеленый сад на заднем дворе усадьбы еще более расцветал к началу июня, когда солнце держалось на небе почти постоянно, ласково согревая все вокруг. Пугод любил здесь проводить время за книжкой — книги постоянно привозил отец, совершенно разные, и научные, и художественные, то и дело пополняя огромную домашнюю библиотеку. — Смотря о чем ты, — у матери голос спокойный, теплый. Как лучи солнца в саду. Но лицо болезненно бледное. — О легендах, — уточняет Пугод, усаживаясь рядом на небольшой резной скамье, — ходят слухи о появлении неких существ за городской чертой. Я слышал байки о том, что это бессмертные, пьющие человеческую кровь. Мать устало выдыхает. — Всего лишь городские легенды, — она мягко оглаживает его по волосам, — люди любят придумывать страшилки. Пугод хмыкает, принимая слова матери. — Хорошо, я понял, — поцелуй в щеку, и он шагает по мощеным каменным тропинкам вглубь парка, на ходу открывая книжку, привезенную отцом совсем недавно. «Трактат о явлении духов и вампирах».***
— Она умолчала о том, что городские легенды вовсе не были легендами, а серьезной угрозой, которая вдруг обрушилась на отдельные части королевства. Она умолчала, что мой отец был одним из управляющих всей процессией по отловке вампиров. — А ты? — А я, — Пугод складывает руки на столе и опускает глаза, чувствуя себя неуютно под чужим взглядом сидящего напротив, — случайная жертва. Модди хмыкает. — Или спланированная?Укус в шею, потеря крови, адская боль и в глазах темнота. Только смутное воспоминание о чужом силуэте с алыми огнями на лице.
***
— Как человек, Пугод, — мягко отвечает Модди, и Пугоду бы хотелось искренне ему поверить, если бы в носу не стоял запах собственного гниющего тела. И конечности. Абсолютно худые, мертвецки бледные, будто из него все живое давно испарилось, оставляя только останки, все еще почему-то функционирующие спустя столько лет. Пугод сглатывает, снова бросая пугливый взгляд в зеркало.***
— Это месть, — рокочущий низкий голос на ухо, — месть за истребление, за издевательство, за отвратительные опыты, — Пугод жмурится, желая не слушать, ничего, ничего не слышать, — почему, — голос повторяет, и Пугод слышит в нем отчаяние, — почему людям нужно издеваться, почему нельзя просто убить, — это все просто страшный сон, — твой дом, твой дом виноват в отвратительных смертях, — его щеки сдавливают, принуждая смотреть в глаза, — и теперь ты, — Пугоду так сильно страшно, — испытаешь тоже самое, что чувствовал каждый обращённый. У него напротив алые глаза с суженными озлобленными зрачками, и Пугод готов умолять судьбу о том, чтобы это был просто сон. Глупый сон от прочитанных на ночь книжек о вампирах. Но боль реальная: рана на шее горит адским пламенем. Его отпускают, и он обессиленно падает на землю. До ушей вдруг сквозь звон доносится шум дождя. А потом снова тот же голос. — Ты будешь расплачиваться за каждую смерть, — и его руки берут, поднимают. Он не в силах сопротивляться, покорно принимает. Страшно, страшно, страшно. — Вампиры ненавидят серебро, — почти шепотом выдает голос, и Пугод, не успев сложить два плюс два, чувствует, как на руках защелкиваются кандалы. Он кричит, дергается в сторону, припадает лбом к земле и снова кричит, чувствуя, как оковы на руках выжигают его кожу наживую, словно раскаленный метал. Больно, больно, больно, из глаз брызгают слезы, и он задыхается, дергает руки в попытке высвободиться, но кандалы сильнее прижимаются к коже, разрывая ее до мяса. Пугод взвывает, падает и скребет когтями по земле, впиваясь в нее изо всех сил. Тело загорается будто бы огнем — его одолевает лихорадочный жар. Он чувствует, как плавится кожа под посеребренными кандалами, и видит сквозь пелену, как по рукам обильно течет его гнилая кровь. Стекает по пальцам и капает на землю, мгновенно впитываясь. Будто все вокруг над ним измывалось. Он слышит смех, тысячеголосый, сквозь свой же крик, застрявший в ушах звоном. По телу вдруг идет могильный холод, и он чувствует забивающийся в нос трупный запах.***
Бессмертие — недостижимое иррациональное желание, слишком долго засевшее в голове тогда еще молодого Пугода, так отчаянно желавшего оставить хотя бы небольшой след в истории, успеть сделать все за такую ничтожно короткую человеческую жизнь. Но Пугод не думал, что в конце концов собственная фантазия станет для него настоящим проклятием. Пугод смотрит в зеркало и не видит собственного отражения, только Модди позади, смотрящий на него с таким необычным трепетом. — Ты все еще выглядишь как человек, Пугод, — повторяет он. И Пугод пытается ему верить. Оборачивается, чтобы посмотреть лицо в лицо, и Модди глядит на него сверху вниз черными, опустевшими глазами. Пугод скользит по его телу, задерживаясь на руках. Облизывает губы, скорее рефлекторно, чем осознанно, и чувствует остроту спрятанных клыков языком. Рука Модди на щеке, оглаживает, идёт к волосам, зарывается, и Пугод вспоминает, невольно.Это так хорошо, но так безумно неправильно.
Поцелуи Модди горячие, прикосновения Модди горячие, но сам Пугод хладен как мертвец, цепляется за него так отчаянно, чувствуя губы на шее, на ключицах, как кожу лижут, прикусывают. И рука Модди в волосах сжимается до того сильно, что Пугод чувствует, как длинные пряди путаются в пальцах, тянут до покалывающей боли в голове. Свободной рукой ведёт по груди, освобождённой теперь от старой шелковой рубашки, спускаясь до кромки брюк. У Пугода зрачки расширены, и он чувствует себя безумцем, помешанным на Модди, на его прикосновениях, теплом дыхании и шепоте на ухо: «потерпи немного». И Пугод хнычет от ощущений. Никто не трогал его так, и ему до невозможности хорошо. Мертвое холодное тело реагирует по-странному. Будто сквозь тонкий слой льда. Модди трогает его член, спустив предварительно штаны, так бесцеремонно, собственнически, удерживая за волосы и заставляя смотреть в глаза. Но Пугод не может, не может поднять глаз, рассматривая жадно, как его ласкают. Он не может возбудиться, крови недостаточно, но ему так нравится, до хныканья. Пугод не может смотреть на Модди до сих пор, даже сейчас, когда они изучили друг дружку вдоль и поперек. У Пугода времени достаточно, но он хочет насладиться Модди. Каждой частичкой. Возможно, первый и последний раз, почувствовав что-то очень близкое к настоящему человеческому возбуждению и удовольствию. Пугод распадается. Дыхание на затылке и руки, невозможно живые, на его бедрах, держащие наверняка до синяков. В комнате рассветное солнце, простыня сбивается с каждым сильным толчком, когда Пугод проезжается по ней грудью, коленями. Он чувствует спиной тепло чужого тела, дуреет с этого до того сильно, что глаза закатываются, и теряется, мир уходит сквозь пальцы. Член Модди горячий, Пугода ведет от контраста с собственной кожей. Входит хорошо, глубоко, задевая внутри что-то, отчего у Пугода ноги разъезжаются в разные стороны, и он подставляется еще больше, принимая глубже. Внутри все дрожит. Удовольствие доносится до него сквозь легкие болезненные ощущения от методичных движений внутри. Скулит, цепляется зубами за пуховую подушку, раздирая тонкую протертую ткань зубами, и за волосы снова тянут, поднимая голову, входят под другим углом, и у него по щекам льются слезы. «Больно», — шепот. Скольжения не хватало, он выгибается до хруста в пояснице. Дыхание за спиной опаляет. До больного хорошо. Впивается когтями и чувствует, как содрогается, кончает, и его обнимают за талию, жмут к себе. Смаргивает слезы с ресниц. — Какого это… — начинает Пугод, — какого это иметь право трогать неупокоенного герцога? Модди усмехается, оглядывая смертельно бледное болезненное лицо Пугода. Волосы у него выцветшие, бледные и ломкие, а губы сухие, обезвоженные, торчащие кости на теле пугают, но делает вид, что не замечает, не замечает что существо перед ним — мертвец, нечисть, не усопший дух. — Не мог и мечтать, — отвечает он, и Пугод припадает лбом к его груди. Модди нравится хлад чужого тела, нравится его бледность, болезненность и хрупкость. Нравятся длинные волосы и торчащие из-под верхней губы клыки, очерневшие острые когти. Внутри все движется, кишит, настоящая чернь. Чернь разливается, и Модди чувствует, как его глаза пустеют. Он бросает взгляд в зеркало, разбитое по углам, пыльное, давно им забытое. И губы трогает незримая улыбка. Когтистые руки, обнимающие неотражающегося в зеркале вампира, вдруг вновь становятся такими родными, а на голову давит привычная тяжесть массивных многолетних рогов. На глазах чернь, заливающая белок и радужку. Тысячелетний собственный образ разбивает человеческую личину, и Модди ощущает долгожданный воздух, позволяя себе отпустить контроль и выйти из тела. Он не позволял себе представать перед другими в истинном своем обличии, живя уже тысяча двести тридцатый свой двадцать восьмой год.