«... Сочинил же какой-то бездельник,
Что бывает любовь на земле...»
И если бывает, где её искать?
Декабрь. Раздолье для помешанных на празднике, для алчущих вино-водочных чудес широких масс, погружённых в наскоро нацарапанные списки и в беготню к мастерам красоты «... под последнее окошко...» — на новогодний корпоратив только так! Горестный период дополнительного и не дополняющего одиночества среди пустых, бутылочных и бетонных стен, среди грязью убого растаявшего снега и волочащегося за ботинками мусора — выйди на дорогу и разукрасишься в край, словно дешёвым полусерым-полубурым фломастером за никакие уже сто рублей. Пора ничего и всего в один и тот же короткий промежуток, позвякивающий стеклом шампанского и пропахший мандаринами до омерзения и рези в животе. Яся понуро смотрит на безумные приготовления к страстно ожидаемому многими Новому году, сердито хмурится при виде обелённых ёлок и пёстрых гирлянд, с грустью, со скорбью не взирая на бумажные алые звёздочки и цветастые плакаты у дверей учительской — кому их надо, кому? Елисей безуспешно прячется ото всех, привычно ровно вовремя исчезая из толпы сверстников, но неизменно — вот же блять! — притягивая внимание своим отсутствием-попыткой-побега. Несвобода. Он со злостью и той ещё обидой, обжигающей до ментальных волдырей, до сочащихся ран на душе, он с печалью глядит на семейные пары с детьми в супермаркетах и на предпраздничных ярмарках: тоскует по родителям сам. Яся психует, Яся болеет и избегает, Яся заламывает руки после очередного созерцания чужих вылизанных соцсетей из горячих марафонов, больших грудей и оттопыренных задниц плюсом к денежным аффирмациям от мамочек в декрете с тремя ангелочками; Яся, кажется, страдает пред-ханахаки и того гляди от ярости и разъедающей боли, от горя, от выебанности жизнью и заплачет, и закричит, и выблюет на пол проткнутые цветами лёгкие: пневмония в довесок — жгучая херотень. Елисей не спит и мало ест, однако строчит очередное жалкое подобие «идеального» итогового сочинения — по крайней мере, по мнению его дохуя знающих педагогов. Мальчик-солнце тускнеет, мальчик-яркость бледностью и синяками под глазами вызывает удивлённые перешёптывания разных людей: ради спокойствия, а может, и внимания отца Елисей в абсолютно несвойственной для него манере старается, правда старается. На кой чёрт ему сдалась учёба, на кой чёрт ему так разъёбываться для ЕГЭ? Елисей раскрывает сердце в новом треке, который в феврале должен официально увидеть свет. Ярослава Олеговна получает от него букеты и сладости, ругается, уже давно не намекая, но конфеты и розы оставляет себе. «Чтоб в последний раз, Королёв! Пользуешься моей болезнью, паразит». И кому она это говорит? Тому, кто привык слышать от неё ехидное-слэш-полуласковое «Королевич», или собственной дофига зрелости и правильности дофига? Яся в тайне обещает своему дрожащему отражению, размытому, будто воском размазанному по запотевшему зеркалу, клянётся с января пойти не к гадалке либо к экстрасенсу, а к психотерапевту: гештальты надо заколачивать — Елисей лениво тыкает галочки для пробитого убогостью теста на проверку суицидальных наклонностей, проводимого штатным школьным психологом, которая безбожно заигрывает со будущими выпускниками, альфа иди-о-тами. Одиннадцатиклассники делают ёлочные представления для малышей, и Королёв-младший — ну естественно! — принимает участие в этом пёстром параде нелепости, а позже исчезает в разрисованной, расшитой под старину рубашке, отстраняется от каждого ровесника, отмахивается, игнорирует их всех. Телефон продолжает назойливо высвечивать новые уведомления — Елисей решает отсидеться в кабинете биологии, опустевшем в пылу переодеваний и праздничной человеческой мишуры. И он там внезапно находит владелицу, властительницу его мыслей, его воспалённой души. — Прячетесь, Ярослава Олеговна? Яся устроилась прямо на грязном полу за массивными столами покарябанной кафедры и неторопливо пьёт какой-то странный лимонад. — И тебе здрасьте. Прячусь. Есть желание попрятаться со мной? У меня тут безалкогольное шампанское имеется — вкусное! — Конечно, есть желание. Тащите сюда вашу бодягу. Яся поражается степени их выстраиваемой здесь и сейчас привязанности — Елисей поражается тому, что вообще говорит. Ведь никогда прежде и никому до того! — В ПНД не сдадите? — с глубоким выдохом спрашивает Королевич, забытый, покинутый ребёнок, выброшенный на обочину жизни по идее самыми близкими членами семьи. Мальчик-клоун, мальчик «мне-безразлично-я-на-своей-дохуя-эпичной-волне» — для многих Елисей действительно таков. Парень «я-пью-веселье-залпом», «я-плевать-на-всё-около-хотел» — почти взрослый «уже-заебался-в-край». — Не сдам. Ты за кого меня принимаешь? Давай, рассказывай, что у тебя там. Не только же мне изливать тебе душу и складывать на твои плечи мой личный миллион проблем. И Елисей срывается. Он честно описывает собственные невзгоды: отсутствующую мать, испарившуюся в закат больше полугода назад и далеко не впервые; пьющего отца, который умело дурит окружающих за счёт блестящих способностей сына убирать устроенный ответственным папенькой бедлам из раскуроченной посуды, поломанной мебели, футболок с блевотиной и бутылок, расшвырянных отнюдь не в ряд, а невпопад. Елисей говорит, называя вещи настоящими именами — хоть где-то его искренность приветствуется, не порицаемая и не осмеянная. — Другим учителям и одноклассникам не доложишь? — Внимательно выслушав, Яся в очередной раз подливает шипучий лимонад в чашку с отколотым — символично — ободком. Участливо передаёт её Елисею, аж запыхавшемуся и с вымученной, выстраданной улыбкой на потрескавшихся губах. — Да за кого вы меня принимаете? — возвращает Королевич Ярославе Олеговне чуть в шутку озвученный ранее вопрос. — Это пиздец, дорогой: полный, волшебный, феерический пиздец. Знаю, тебе точно захочется послать меня, нагрубить, но я чувствую, что нужно сказать: ты абсолютно ни в чём не виноват, Елисей, и совершенно не заслуживаешь настолько ублюдского отношения к себе. Ни единым своим качеством, ни единым своим поступком, ясно? — Яся произносит твёрдым голосом, убеждённая в данной ему элементарной правде, кривой, худой, перекосоёбенной и, может быть, ни капли недостаточной, однако ж чистейшей правде, кри-сталь-ной. — Вы верите в реинкарнацию? — неожиданно меняет тему растроганный Елисей. Когда ему в предыдущий раз объявляли подобное? Действительно, никогда. — Хотела бы верить. Но к чему ты спрашиваешь? — Ярослава Олеговна недоумённо пожимает плечами. — Вы однозначно скучаете по вашему партнёру. И Яся не соскальзывает с такого тяжёлого, неподъёмного, разъёбывающего морально разговора, не уходит от темы, которая разносит в ноль, в океан грёбаной боли, в пропасть чёртовой пустоты и горя, укоренившейся скорби и давным-давно привычной тоски. Словно гигантский шип сидит в её груди и с заядлой периодичностью напоминает ей о себе, об огромной потере. — Конечно, скучаю. Николай умудрился стать моим лучшим другом. И нет ни дня, чтобы я о нём не думала. Мне не хватает его шуток, наших танцев и человека, знавшего меня от и до, принимавшего меня со всеми изъянами. — Ярослава Олеговна сильно хмурится, однако не срывается на крик и не отказывает Елисею в ответе. — Во мне на самом деле найдётся желания реинкарнации ради встречи с тем, кто был лучиком света в моей жизни, и я бы хотела быть лучиком света в следующей жизни у него. — Какие у вас есть совместные хорошие воспоминания из общего карьерного пути? — осторожно интересуется Елисей. Яся тактично не возвращается к деталям его мира, мира подростка с холодным, отстранённым отцом и бестолковой, безразличной матерью; мира восемнадцатилетнего парня, играющего для сверстников определённую, зазубренную до оскомины роль, до банальщины, до картонности и уродливых шаблонов. Но в итоге они оба делятся историями из прошлого и даже из детства. — Мы копались на грядках всей семьёй, пока бабушка и дедушка были живы, — Елисей с теплотой в сердце проваливается в яркие, добрые события, отдалённые от сегодня долгими годами. — А мы воровали яблоки с дачи, расположенной по соседству с загородным домиком родителей Николая: чисто на спор. — Я ходил слушать соловьёв спозаранку, прикиньте? Настоящих, блин, соловьёв в ёбаном Подмосковье. Мне тогда лет десять исполнилось. — А ну цыц, не матерись, Королевич. Вообще, там же лесов дофига, чего удивляешься. — Какой ваш любимый танец? — с искренним любопытством вдруг спрашивает Елисей. — Танго. — Почему не вальс? Яся тихо усмехается. — Честно? Страсти больше. И движения лично для меня сложнее, интереснее. Субъективное мнение. Здесь ведь простор для некой импровизации в подаче, в костюмах, в задумке, в музыке. Точно если бы готовилось изысканное блюдо из лучших продуктов. Блистательно и незабываемо, понимаешь? А на льду — это отдельный вид искусства с любым сочетанием шагов и дорожек; и идей для хореографии сразу миллион. — А вы меня научите? — Танго? Да запросто. У тебя имеется в закромах какая-то природная грация и неплохое осознание, где ноги переставлять. Не лёд, естественно, и паркет не тот, да и ладно. Подъём, сладкий, сам подписался. И Ярослава Олеговна терпеливо и последовательно учит его мудрёному, запутанному, однако необычайно прекрасному танцу, от которого взрывается голова и внутри что-то на грани трепещет одновременно. Они спотыкаются, теряются и неловко налетают друг на друга, ехидно подкалывая друг друга и посмеиваясь от счастья, медленно, но верно наполняющего их души. Неуклюжие, нечёткие, косые движения получаются зыбкими и кривыми линиями, такими же кривыми, словно сбивчивый сердечный ритм неожиданных партнёров, случайно, однако, возможно, судьбоносно оказавшихся в паре. Елисей и Яся наконец ощущают согревающее спокойствие и тепло, вопреки всем перипетиям жизни, тяжёлым чувствам, вечно сопровождающим их, вопреки. Они спорят о Достоевском и старых реп-баттлах, о нынешнем «Тик-Токе» и своеобразных мультфильмах из нулевых; они сплетничают о педагогических умениях Ясиных коллег, обсуждают Ясину работу и планы Елисея на будущее в музыкальной индустрии; они вспоминают золотой 2017-й год и говорят про любовь Королевича к кошкам, про Ясину отменную неприязнь к ранним вскакиваниям по утрам. Ярослава Олеговна без оглядки делится