***
Словно кактус, колючий и ломкий, на вид манящий и очаровательный, но окружающих привлекает лишь цветок на его макушке, который перекрывает все недостатки; поэтому они хотят дотронуться до кактуса, но они укалываются, потому что цветочек — лишь поверхностное украшение, которое романтизирует и прячет под собой до крови острые шипы. Не бывает так, что ты можешь расцвести в один момент: тебе нужны время, уход, забота, мягкая земля и, в конце концов, вода, дарующие жизнь. Но когда того человека, что послужит плодородной почвой и согревающим солнышком, рядом нет, ты скоропостижно и мучительно умираешь, ты ощущаешь себя уязвимым пред неизбежным и желаешь любым способом избавиться от бремени перемен. Эту печаль тяжело превратить в повод для гордости: навряд ли ты станешь одним из тех растений, что смогут пробиться даже через твёрдый асфальт, через грунт — ты всего-навсего гниющий кактус, который выбрал уничтожать себя до конца, чтобы никто ни при каких обстоятельствах не взглянул на тебя настоящего, полного отвращения и печали. Руи — морское побережье, где игриво раскидываются пенные волны, где царит свободный дух. Руи — последняя на дне пачки сигарета, доставляющая желанное удовольствие, от которого сбегают под веки глаза. Руи — пурпурная фиалка или же душистая лаванда, но гораздо миловиднее и прекраснее. Руи — одинокий маяк посреди бесконечного океана, изумрудная гладь которого больше не зеркальна из-за тумана. Но он освещает водный мирок, несмотря ни на что, и указывает верный путь, взывает и даже провоцирует объять необъятное. Руи — прощальное прикосновение, настолько трепетное и лестное, невольно возбуждающее внутреннее пламя, возгорающееся от передозировки смешанных чувств. Руи — загадочный и необычайно реалистичный сон, заставляющий мышцы сердца сокращаться в несколько раз быстрее.***
— Ты снова в этом дерьме, Тсукаса! — со всей дури и мощи, копившейся в кулаке, хлопнув по столу, отчего тот пошатнулся, словно весь трясся от страха, прогремел Руи. — Как ты можешь причинять себе вред, когда я лелею каждый миллиметр твоего тела? Тебе не кажется это наплевательским, до идиотизма эгоистичным отношением ко мне? Ты плюешь мне в лицо, Тсукаса, ты разочаровываешь меня, — разгневанный, как громовая туча среди ясного неба, Камиширо, доведённый до белого каления, не мог найти себе места в этой тесной и продолжающей сужаться кухонке. Он мечется по кругу, туда-сюда, словно сорванный с цепи пёс, и, кажется, сию минуту схватит какой-нибудь чайник либо же кастрюлю и та прямо по курсу врежется в бледное лицо. Наитипичнейший сюжет проходной и сочащейся клише мелодрамы, которая в обязательном порядке должна завершиться излюбленным зрителями и радужным «хэппи-эндом». А ведь интересно: всем ли людям свойственно забывать хорошее, что ты когда-либо сделал для них, вложил во взаимоотношения, и попрекать плохим, даже порой давно забытым, в любой удобный момент, когда хочется надавить и проявить ложное превосходство? Разве это не смехотворно? Прямо сейчас у Тенмы складываются подобного рода мысли, всякие, вызванные пассивным возмущением. Но он не выскажет ни одной и смиренно продолжит играть в молчанку, пока Руи не решит снизить градусы пылкости или же ему самому не надоест эта оглушительная тирада. Он все никак не поймёт: какой смысл в том, чтобы закатывать скандалы и устраивать допросы, которые ничего уже не исправят и попросту не залечат истерзанную кожу, которой нужно всего-навсего время, — что совершено, то совершено; Руи просто нужно остыть и посмотреть на ситуацию под другим углом. У него слишком специфическая забота, которой он до безумия дорожит. Хотя... проще он навряд ли сможет: Тсукаса рано или поздно признается, что он ведет себя как капризный ребёнок с узким кругозором на решение проблем. Они оба глупят и не ведают. — Это пройдёт, Руи. Лучше помоги, — непонятно откуда набравшись сил, вяло проговорил Тсукаса в попытке отвлечь его от удручающего, давящего монолога. Увенчалось ли то поползновение удачей? — Хорошо, мы можем обработать твои раны, — какое же равнодушие, перекликающееся с высокомерием, в этих словах. Переменчивость Руи в настроении максимально удивляла и заставляла замуровываться в ещё более каменный ступор. — Однако я знаю куда более действенный и полезный способ исправить эту похабщину, — парень возвысился над недоумевающим Тенмой, взгляд которого приобрел долю испуга в виде расширенных зрачков, и схватил того за исхудавшие запястья, после небрежно перетянув на себя. — Довольно с тебя. Вспышка, и Тсукаса, под принуждением плюхнувшийся спиной о чужую грудь, уже не может вспомнить, как оказался в грубой хватке. Все его надежды на то, чтобы выбраться из мертвяще-ледяных клешней, разрушились, как карточный домик под дуновеньем ветра: тиски сзади настолько сильны, что, кажется, вывернули рёбра или скрутили диафрагму — а может, оба варианта верны. Тсукасу вот-вот стошнит: то ли из-за болезненных махинаций, то ли ввиду паники, которая сковывает внутренности похлеще человеческих рук. В поле зрения проскальзывает с характерным отблеском стальной, прятавшийся в чужом кармане, уже знакомый ему предмет, на котором присохли доказательства недавнего самоуничижения. Руи украл это. — Если тебе, мой милый Тсукаса-кун, так нравится боль, то!.. то! — дрожащий, надломленный голос режет слух, а адреналин разбивает капилляры в глазных яблоках, превращая взгляд Камиширо в вопиюще чудовищный. Он разгибает руку Тсукасы и на манер тугого браслета или, скорее жгута, обхватывает запястье. — То получить боль от меня будет вдвойне приятно, верно? Я ли не прав?! — лезвие строго под прямым углом уперлось в нежнейшую кожу предплечья. Надавив острым краешком пластинки, Руи внепланово приостановился, как только почувствовал вибрацию — затухающую и усиливающуюся с каждым истерическим вздохом дрожь. Это застало парня врасплох, встрепенув осевший на дне черепной коробки рассудок. Тенма не мог выдавить из себя ни слезинки и лишь всхлипывал, задыхаясь в собственных слюнях. Ещё никогда немой плач не настигал юношу, ещё никогда он не исчерпывал слезных желез и никогда ему не угрожали раскромсать руки, и без того покрытые чёткими рубцами. Он бы ни за что не поверил, если бы какой-то путешественник во времени предупредил его о надругательстве со стороны любимого человека. Но сейчас Тсукаса чувствует себя униженным, облитым самыми пахучими помоями и втоптанным в грязь насекомым. — Тсукаса-кун, — почти неслышно, не шевеля губами, обратился к нему Камиширо, непреднамеренно выронив из руки, которую одолевал тремор, опасную пластину. — Тсукаса-кун, прости меня. Прости меня, моя звёздочка, пожалуйста, прости, — начался шквал однообразных причитаний. Наконец, выпустив из «живых наручников» возлюбленного, он с грохотом рухнул на колени, обняв голени Тенмы, что скорчился от подступающей к горлу желчи. — Я люблю тебя, мой хороший, мой Тсукаса-кун, люблю. Люблю, люблю, люблю! — продолжал замаливать грехи юноша, перейдя на неконтролируемые крики, от которых точно лишится связок. Вскоре комнату заполнила гробовая тишина: ни шорохов одежд, ни ручейками стекающих слез, ни колеблющихся в дрожи конечностей — ничего. Они словно переродились в одно целое — так и застыли, как античные мраморные скульптуры. Так и замерли, словно прочитав мысли друг друга, так и оставили ответственность на времени, что обязательно залечит раны.***
Проказник-ветер в этот день развлекался особенно сильно, но, несмотря на его озорные порывы, заставляющие прохожих придерживать свои головные уборы, воздух оставался тёплым и задерживал едва уловимый аромат цветения. По обычаю они договорились встретиться на крыше — у Руи зачастую находится около получаса после обеденной перемены, прежде чем он должен отправиться на репетицию. Как и всегда, Тсукаса старается успеть на место встречи первым, чтобы доказать то, насколько он уважает расписание собеседника, но в итоге пересекает финишную черту будучи взбалмошным и помятым — надоедливые лестницы как были главным препятствием, так им и остались! Однако такая приверженность манерам похвальна, и Тенма неистово ликует, — в душе, конечно, — когда распознаёт в приближающемся ученике долгожданного Камиширо. Единственное, что ему не по силам скрыть (да и к чему?), — это простецкая, смущённая улыбка и мерцавшие приятным волнением глаза, мгновенно прилипшие к лидеру драмклуба. — Выглядишь таким счастливым, Тсукаса-кун, — невозможно было не заметить искрящегося в предвкушении Тенму, отчего актёр посчитал своим долгом указать на это явление. Но если бы он только знал, что же гложет писателя, отчаянно вступающего в бой с самокритикой, как только дело касается одной очень важной, решающей вещи. — Ха-ха, я просто очень рад тебя видеть! Если бы он только знал... А ведь это идея: мало того, что они с Руи смогут душевно поболтать, так ещё и совет послужит идеальным бонусом — Тенма Тсукаса убьёт двух зайцев одним выстрелом! И в кого же он такой гениальный? Главное не оплошать, не запнуться о собственную завуалированную полувыдумку, чтобы тот не заподозрил неладное. Живая импровизация — безусловно, не его конек, в отличие от талантливого друга, однако продумывать каждый шаг на этом минном поле из «сюжетных дыр» некогда. — Э, Руи, знаешь ли, у меня проблемы с вдохновением, — вдруг признался Тсукаса, соединив подушечки указательных пальцев вместе и повертев ими. В его взгляде легко читалась некая вина — запрягать кого-то своими трудностями было так неохота, но в то же время он осознавал, что попал в тупиковое положение, которое вполне себе может исправить нехилый «пинок». Когда двигатель прогресса, а точнее творчества, барахлит, нужен кто-то, кто подтолкнёт, вытянет из этой лужи. — Если ты понимаешь, о чём я. — Вот как? Да, я понимаю, — со сведёнными к переносице бровями задумался Камиширо. — Над чем ты трудишься в последнее время? — и после атаковал в ответ. Настала минута расплаты: стоило перестраховаться и предугадать то, каким окажется встречный вопрос; негодованию сбитого с толку Тсукасы не было предела — это перекати-поле в голове и бессвязное мычание заместо слов. Ну не может он ответить прямо — это категорически исключено — сейчас не время для таких откровений! Как же всё сложно! — Не хочешь говорить? Фу-фу, всё хорошо, Тсукаса-кун, секреты это хорошо, — подловчил Камиширо, которого позабавила чужая реакция. — Я мог бы предложить тебе медитацию, которая поможет... — Ах, в общем, не бери в голову, — согласившись сдаться, начал отнекиваться загнанный в краску Тенма, чувствующий себя не в своей тарелке. Он бы посмеялся с Руи заодно, если бы не очутился в положении стеснительного писателя-новичка, — каким, кстати, вовсе не является! — который провинился и теперь отчитывается перед учителем. — Постой-постой, мы же не собираемся перескакивать с одной темы на другую так просто? Это как минимум некрасиво, — в этом «упрёке» не прослеживалось ни капли возмущения. Руи, хоть и не был противником лёгких поддразниваний, никогда бы не позволил себе пересечь черту. — Давай, Тсукаса-кун, я не жаден — я поделюсь с тобой своим вдохновением! Вспышка, и Тсукаса не успевает сообразить, каким образом его ладони, слегка влажные от волнения и некогда сложенные в замок, теперь накрывают чужие, почти такие же. Невольно отпрянув назад, чтобы разорвать сомнительное рукопожатие, он, замешканный и готовый завизжать, задыхается в жуткой растерянности до тех пор, как поднимает взгляд на Руи. Тот совершенно непоколебим. Наоборот, парень естественно беззаботен, словно вместе с Тсукасой парит в неком вакууме, замедляющем время. И эта беспечность до мозга костей заразительна; и эта осязаемая эмпатия чувствительнее всех нежнейших прикосновений. И эти пытливые глаза красноречивее любых слов, которые сейчас будут излишни. Радужка его неподдельно любопытных глаз напоминала калейдоскоп из золотистых песков или, быть может, тягучую лимонную карамель. Но сам Камиширо был недоступен: в его глазах — точно-точно, готов себе поклясться Тенма, — скрыта недосягаемая загадка, таилось множество вопросов, которые он не был в силах трактовать однозначно. Его глаза — словно зеркало в пыли, но полностью уцелевшее, со сказочно очаровательной рамкой. И эта пыль служила признаком лёгкого одиночества, испытывающего, умоляющего разрушить четыре стены пустого пространства. Тсукасе ли не показалось? Но ему безумно нравилось, что он отражается в них, таких славных, чуть блеклых от недостатка сна. И всё же, даже будучи утомлёнными, они продолжали завораживать своей проницательностью — в них блуждал крошечный, но страстно-азартный огонёк. Тсукасе было слишком любопытно: каким Руи видит его? Способен ли он увидеть его насквозь, прочитать как книгу, разузнать обо всех скелетах в шкафу и тараканах в голове? Но, когда этот момент настанет, будет ли он смотреть на него так же, как сейчас?