Отражение

      Поздним вечером того же дня Тсукаса, не в силах перестать прокручивать в памяти недавние события, воображать которые — а к тому же приукрашивать, искажая реальность, — вовсе не хотелось, и, браня себя за непростительную глупость, заметил жутко знакомый силуэт, облокотившийся у стены его комнаты. Тенма, не веря своим глазам, которые заслонила едкая слеза, с колющей болью в веках зажмурился, списав видение на дикую усталость и стресс. Однако ошпаривающий, словно лёд на раскалённой сковороде, голос вынудил выкарабкаться из ямы самобичевания: «Здравствуй, Тсукаса-кун». Сквозь усилия сфокусировав взгляд на полутени, Тсукаса больше не мог оторвать его от... Камиширо? Заставившее съёжиться зрелище пробрало до мурашек и перебило поток горьких слёз. — Это... действительно ты? — со скомканными остатками надежды и душащим комом в горле прошептал парень. В приступе смешанной с отчаянием радости, зашкаливающей до некой фанатичности, — когда уже плевать настолько, как хочется обернуть время вспять, — он соскочил с пола и, скоро вытирая запястьем солёные лужицы с щёк, насилу, игнорируя чёрно-фиолетовые искры в глазах, подбежал к любимому человеку, который выглядел подавленно, даже как-то виновато и угрюмо, отчего запросто мог слиться с мраком гнетущей атмосферы. — Извини меня, Тсукаса-кун, я поступил опрометчиво, — голос Камиширо по самые перепонки обволакивал слух Тсукасы и, доходя до эпицентра сознания, гипнотизировал с такой мощью, что под ногами второго, гляди, вот-вот и образуется воронка, которая уничтожит его попытки равновесия. — Но и ты не особо отличаешься самообладанием, — руки незваного гостя почти невесомо, с долей родной нежности прошлись по солнечным волосам, расправив пару-тройку запутанных прядей. Последнее замечание вывело расплывшегося в чужих объятиях Тенму на хрипловатый смех, ведь от правды не скроешься — у него это на лбу выгравировано. — Не оставляй меня, слышишь?! — разбилось вдребезги с сухих губ. Новая порция горючих слёз, безостановочным потоком обрамляя челюсть Тсукасы, оставила отпечатки в виде кривых дорожек на одежде человека напротив. — Все ошибки поправимы, а «в жизни есть только одно счастье: любить и быть любимым», — процитировал тот слова главного героя пьесы, текст которой, конечно же, корректировал именно прижавшийся к тёплой груди старшеклассник. — Я не могу позволить себе, чтобы... Ох, Тсукаса-кун, всё, что тебе сейчас необходимо, — это помнить обо мне, ни в коем случае не забывать, несмотря ни на что. Погляди на меня, — последовало два характерных хлопка ладонью, затерявшейся среди волос, градиент на которых напоминал разгорающийся закат. Пламенные, но померкшие глаза встретились с чужими, внушающими веру. — Отныне я всегда буду с тобой. Я буду рядом.       Лишь мельком проскочила в голове из всей кнопы мыслей одна: «Как же ты оказался здесь?» — которую нервно всхлипывающий Тенма отложил в долгий ящик. — Наверное, это приносит тебе не самые приятные ощущения... — пролепетал парень; истерзанные после самого искушающего на импульсивные поступки вечера, губы Тсукасы, словно вразнобой выложенные осколками матовой плитки, остались пунцовыми, но то не делало их менее притягательными. — Чуть жжётся... — он вдруг усмехнулся — так странно, как будто с трудом, словно и сам не предполагал, что сможет раздвинуть две тонкие полосы в обессиленной улыбке, и устало закатил глаза, как это делают вымотавшиеся до потери сознания трудоголики после полного рабочего дня. С каждой секундой тело теряло массу, становясь похожим на тельце тряпичной куклы, а ноги напоминали ватные палочки или скорее жутко неудобные ходули. Тсукаса всё-таки тонул, увядал на ровном месте, но внутренне он цвёл и благоухал необъяснимым чувством спокойствия — Руи рядом, он держит его обеими руками, и хоть заставьте их под дулом пистолета поднять — не отпустит.       Осматривая щёки, с которых постепенно сходила крапинка, и увлекаясь чужими чертами лица, Камиширо с опаской, боясь сделать больно, словно одно неловкое прикосновение — и ранки начнут кровоточить, но с нескрываемым любопытством дотронулся подушечкой большого пальца до нижней губы Тсукасы и слегка оттянул её. Взаправду: пустынные, которые навряд ли спасёт гигиеническая помада — или же грим в его клубе, как обычно, — покрытые многочисленными следами от резцов губы.       В звенящей тишине, в момент выдержанной паузы их взгляды, от зрачка до зрачка, связывает натянутая до предела нить, приковавшая обоих как противоположные магниты. Губы чуть приоткрыты, и их манит сладость уст напротив, таких же невинных и вопрошающих, но как бы заранее знающих, к чему терпеливо склоняются. Даже воздух пропитался напряжённым ожиданием, каким обычно был перегружен накануне спектаклей, знакомых Руи. Медленно, так же нерешительно их притягивает друг к другу, пока трепещущее сердце сбивается с привычного ритма, чтобы вот-вот сломить грудную клетку, а то и вовсе выскочить из пульсирующей артерии. В ладонях вскипятилась кровь, в них бушуют и холод, и жар; Тенме хочется захныкать, и от волнения, перекликающегося со страхом неизвестности, он сощуривается, насмерть оглушенный отзвуком мимолетного, словно явившегося во сне поцелуя. Внезапный порыв безмятежности раскрепощает парня, и он позволяет продолжить мягкое и неопытное слияние. Сладко, дурманяще; по рассудку ударяет пьянящий дофамин. Когда его становится предостаточно, Руи отстраняется первым, неохотно и застенчиво, оглядывая прячущего свой взгляд Тенму, из которого от переизбытка неслагаемых эмоций были выжаты все силы. — Ты поцеловал меня, но не покидает ощущение, будто стало жечь еще сильнее, — эйфория интимного момента продлилась недолго, а духовная ниточка, объединяющая обнажённые сердца, была разрезана самыми острыми ножницами, после впившимися в грудь. — Как странно. — Тебе не понравилось? — выстроил встревоженное выражение моментально заалевшего лица инициатор, не выпуская тушующегося Тенму из полуобъятий. Сказанное, как хлыст, взбодрило очнувшегося Тсукасу. — Руи, — резво выпалил тот, ухватив возлюбленного обеими ладонями за подбородок и вплотную прижавшись к нему. — Даже если я всего-навсего не привык, это не повод отказываться от твоей любви. Да кто... кем я буду тогда?

***

      Душистая весна, когда лепестки цветущих сакур, напоминающих кусочки сладкой ваты клубнично-ванильного вкуса, приземляются на макушки и плечи прохожих. Нежные распускающиеся соцветия вишневых деревьев — обетование нового жизненного цикла — не дают улочкам покоя и продолжают задачи снегопада. Воздух пропитан свежестью, глубоко окутывающей лёгкие, и не хочется спешить домой после учебного дня. Череда ясных дней не может не поднимать настроение — она вдохновляет каждого, даже самых ленивых и пессимистичных, что радуются моросящему и приятно ерошащему волосы дождю вкупе с предвечерней прохладой.       Лучи высоко взошедшего полуденного солнца играючи проникали сквозь щели в жалюзи. В классе Камиямы главенствовала томительная тишина — и это редкое явление, которое можно было застать только на самых нудных уроках, играло на руку Тсукасе, увлеченно занимающемуся чем угодно, но только не проверочной. Шторы подрагивали от небольшого сквозняка, и, как назло, солнечные зайчики шустро подкрадывались к самому сосредоточенному, — и за одну только усидчивость ему можно было автоматически поставить высший балл, — в этом помещении ученику. Они мешали, безумно мешали и, как главнейшие враги, сбивали со спирали мыслей. Тенму беспокоило чрезвычайно личное занятие, которое никак нельзя было прервать, а особенно отложить, если придерживаться наставлений и советов лидера драматического клуба. Иногда он всплескивал рукой, что уставала строчить, а иногда, как дурачок, разглядывал безграничное небо в надежде увидеть божественное послание, которое сгладит его творческий кризис. — Тенма Тсукаса! Попробуйте заняться более приземлёнными вещами, например, английским языком, — обратился к юноше с дымящейся головой требовательный голос, означающий то, что невозмутимости преподавателя настал конец.       «Вот ведь!» — прорезалось в уме негодование, впоследствии чего исписанный наполовину лист перевоплотился в скрученный огрызок. Сумбурные тексты, пока тот не «творил», а в самом деле «вытворял», один за другим захватывали бумагу, к которой прикасался и над которой корячился юный самопровозглашённый писатель: «Такими темпами у меня точно не получится удивить Руи... Мне ни за что не сравниться с его красноречием. Нужно что-то особенное, что-то исключительное»