Мост

Разговор с Эрвином больше напоминает безуспешную попытку усидеть на двух стульях одновременно. Жонглируя полуправдами, Леви кое-как удается передать суть разговора с Имир своему начальнику, сознательно упуская так много деталей, как может. У него нет привычки скрывать информацию от Смита, как и нет привычки врать вообще, особенно там, где в деле замешана работа. Будучи хорошим военным, привычка четко и достоверно передавать информацию оказывается записанной буквально на костях его собственных и его мертвых товарищей. Любое искажение фактов может стоить жизней, но Леви идет на это осознанно и обдуманно.   Имир уходит незаметно прямо перед приездом подкрепления во главе с Эрвином, но на прощание предлагает договоренность:   — Я помогу. Добуду информацию, но делиться ей буду только на своих условиях, мистер Аккерман. Присматривайте за ней.   И теперь перед Леви открывается очень незавидная перспектива: попытаться как-то убедить Эрвина в том, что все это – хорошая затея, и не подорвать доверие своего потенциального информатора, который может оказаться реальным ключом в этом деле. Все это больше похоже на новую головную боль, а не на шанс, наконец, разделаться с угрозами в сторону Хистории раз и навсегда.   Предложение Смита обсудить информацию в другом месте воспринимается для Леви как дар, ниспосланный с небес. Ему нужен кофе. Возможно виски и что-то, чем можно будет наполнить желудок. Несмотря на всю аскетичность в вопросах пищи и полное отсутствие аппетита, Аккерман не без сожаления время от времени должен признавать, что он не робот и нуждается в подпитке. Желательно с большим содержанием белка.   Они приезжают в привычный дорогущий ресторан, где уже неоднократно проводили время за обсуждениями важных дел, достаточно секретных, чтобы не болтать о них в столь людном месте. Впрочем, мистер Смит придерживается мнения, что «самую большую тайну можно сокрыть только в такой же большой толпе», что, по мнению Леви, является чушью собачьей, ставящей под угрозу их совместную работу. Впрочем, привычка спорить с начальством в нем так и не выработалась.   — Делись информацией, мастер-сержант, — говорит ему Эрвин тоном холоднее, чем бывает обычно зимой в Антарктиде. Да и старое звание режет слух, не предвещая ничего хорошего.   Вновь пересказывать разговор с Имир не имеет смысла. Смит услышал все, что ему нужно было, еще в доме Хистории сразу по прибытии. Сейчас он хочет деталей.  Наблюдений, которые сделал Леви. Его личных умозаключений, сделанных на основе всей имеющейся информации.   Только после двойного эспрессо, шота ирландского односолодового виски и порции какого-то безвкусного блюда, название которого Аккерман и не запомнил, он готов говорить. Эрвин все это время наблюдает со стороны, не роняя ни звука и не делая никаких замечаний. Кажется, что он о чем-то активно размышляет, крутя перед глазами бокал с замысловатым фирменным узором на толстых стенках. Смит выглядит довольно бодро на контрасте с тем, каким его видел Леви все прошедшие недели после Рождества. Черты его не омрачены, губы растянуты в легкой улыбке и под глазами почти не виднеется синева. В остальном облик его привычно безупречен. Едва ли можно припомнить случай, когда Эрвин показывался бы перед людьми в неподобающем виде.   — Итак, я уже рассказал тебе все, что узнал от Имир, — начинает Леви, подбирая слова и обдумывая каждую сказанную фразу. Он медлит, опасаясь реакции босса, и совсем немного нервничает, словно в чем-то провинился. Хотя, может, так оно и есть. — Но ты хочешь услышать что-то еще, верно?   — Я хочу узнать, что мы будем с этим делать, по твоему мнению, — спокойно отвечает блондин. Слышится глухой звук от того, как бокал Смита опускается на плоскость стола. Совсем немного жидкости выплескивается через край, но никто не придает этому значения. — Ты дослушал эту девушку до конца по какой-то причине. По этой же причине ты нарушил протокол и не доложил об инциденте сразу же. Не похоже на тебя, Аккерман. Я знаю тебя слишком давно, чтобы допускать мысль, что подобные решения могут быть необдуманными.   «Не разочаруй меня», буквально написано на лбу Смита крупными неоновыми буквами. Именно это он подразумевает каждым сказанным словом.   Леви вздыхает. Ему нужно пару мгновений, чтобы собраться с мыслями, но этого все равно недостаточно, чтобы прийти к какому-то более-менее обдуманному выводу.   — По словам Имир, Эва Райсс обещала круглую сумму любому, кто убьет Хисторию. Но я все же считаю, что главным исполнителем является некий Кенни… — произнести собственную фамилию рядом с именем предполагаемого убийцы за гранью возможностей Леви. Он стискивает кулаки, поспешно убирая руки под стол, чтобы скрыть за свисающей скатертью ярость. — Аккерман. Полагаю, он может оказаться ключевой фигурой этой всей истории. Может быть, если отыщем его, то сможем найти и улики, указывающие на миссис Райсс.   Это всего лишь догадка. Предположение. Гипотеза, у которой не предвидится подтверждения. Они не могут быть уверены абсолютно ни в чем в плоскости этого расследования, но это кажется лучшей их зацепкой за все время. Если раньше любая информация, стоящая за покушением на Хисторию была обезличенной, то теперь у них есть имена: Эва Райсс, Кенни Аккерман, Имир.   Эрвин бросает на Леви нечитаемый взгляд, обводя большим пальцем горлышко своего уже пустующего стакана.   — Думаешь удастся выведать данные о местоположении его логова?   Аккерман правда хочет ответить «да». Но в ситуации, когда исход зависит не от него, делать таких громкий заявлений он не намерен.   — У нас есть только одна нить, за которую стоит держаться и не отпускать — Имир. Если она добудет информацию, то мы сможем приступить к организации операции.   Губы Смита растягиваются в довольной улыбке и он даже хищно облизывается, будто увидел кусок сочного мяса перед собой. Столько в нем довольства.   — Придется подключать к делу полицию, — подмечает Смит философски. — Как бы мне не хотелось вести расследование единолично, мы не имеем права и шагу ступить без этих псов, вынюхивающих о наших делах.   — Ты не доверяешь тем, кто работает с нами, — сразу догадывается Леви, улавливая малейшие полутона в речи начальника. — Кто из них скомпрометирован?   — Никто, — ухмыляется Смит. — Но это не значит, что кто-то из них не замешан. Я им не доверяю.   «А Имир не доверяет тебе», однако этого Леви не произносит. Его собственное доверие к этому человеку подорвать невозможно, пусть в его сторону летят хоть какие обвинения. Аккерман верен тем людям, которые смогли однажды завоевать его расположение. А таких в списке совсем уж мало, и Смит определенно этот список возглавляет. Какими бы мотивами он не руководствовался и какие бы подковерные игры не вел, сомневаться в нем равно сомневаться в самом себе.   Они расходятся через некоторое время, так и не придя ни к какому конкретному решению. Любая попытка продумать следующие шаги неминуемо приводит в тупик. При недостатке информации строить какие-либо планы бессмысленно и оба понимают это довольно быстро. Поэтому Смит проявляет толику милосердия к своему подчиненному, вспоминая внезапно, что на дворе позднее утро; понимая, что Леви, вероятно, не спал добрую часть ночи. Для самого Аккермана в этом нет ничего непривычного. Излишнее бодрствование давно стало пагубной привычкой, перенося сон из жизненно важных потребностей в досадную необходимость.   Сигарета впервые за день оказывается в зубах Леви, что вроде как даже повышает настроение и превращает паршивую ночку в чуть менее паршивую. Но это никак не помогает выбросить из головы угрозу, зависшую над ними всеми. Несмотря на то, что целью является Хистория, бывший снайпер слишком хорошо знает, что любой в радиусе поражения от нее неминуемо становится сопутствующим ущербом. Ему не нравится думать так о самом себе, особенно с учетом того, что вся его жизнь прошла по «другую сторону». Это он был тем, кто наносит ущерб, а не наоборот. Становиться из охотника мышкой тяжело морально, и, туша окурок об ближайшую стену, Аккерман думает только о том, что позиция добычи – это совершенно не его амплуа. А значит позиции срочно нужно менять.   Оказавшись за рулем любимого автомобиля, Леви вынужден выбирать: поехать домой, чтобы найти там (а он в этом не сомневается) пустую квартиру, или отправиться к Хистории и убедиться в том, что девушка в порядке и осознает, что происходит. Первый вариант звучит соблазнительно. Дома можно восполнить силы, принять душ и со стаканом кофе в руках зарыться в материалы дела, снова и снова перечитывая неинформативную макулатуру. Второй вариант больше откликается в сердце. Одна мысль о том, что мисс Райсс в опасности, побуждает неуместные рыцарские чувства в чёрством солдате.   Трогаясь с места, Леви ругается под нос, сетуя сам на себя. Он опять делает выбор, руководствуясь в первую очередь эмоциями, а не холодным рассудком. Привычка, которая его убьет.   Дом Хистории защищен. Даже не с первого раза натренированный взгляд ловит то тут, то там хорошо замаскированных ребят с оружием наперевес. Их люди занимают все мыслимые позиции и это впечатляет даже Аккермана с его придирчивостью к деталям. На первый взгляд оборона кажется неприступной, но он знает, что не существует такого понятия. У всего есть своя брешь.   Оттого более странно столкнуться со своей собственной прямо посреди чужой гостиной. Леви оказывается прав, рассуждая, что дома его никто не ждет. Не было никаких сомнений в том, что Ханджи ушла с первыми лучами солнца, как только смогла разлепить веки, если она вообще засыпала после его ночного исчезновения. Однако Леви не предполагал, что встретит ее здесь. Упущение ли это охраны или хитрость профессора Зое, но ее впустили в одно из самых охраняемых этим утром мест Вашингтона. И для чего?   Девушки сидят лицом друг к другу на уютном диванчике, обложенные цветастыми подушками и укрытые одним пледом. Ханджи держит в руках огромную синюю кружку, о бока которой бьются выпуклые керамические волны белесого оттенка. Она не видит Леви или просто не обращает внимания, активно жестикулируя и попеременно вытаскивая карточки из колоды, что лежит между ней и Хисторией.   — Давай, это просто, — восклицает Зое. Она откидывает карточку за спину в кучку таких же картонок, валяющихся по всей комнате. — Это как компромат, но немного другое понятие. От латинского «лишить чести».   — Диффама́ция! — Восклицает Хистория так, будто это сам Архимед в нее вселяется со своим крылатым «Эврика». — Это было просто. Следующее для вас. — Девушка роется в карточках и вытаскивает одну, начиная спешно подбирать слова. — Это когда кто-то продавливает свои интересы, пытаясь заставить принять нужное им решение.   — Лоббизм. Для экзамена не пойдет. Нужно более подробное определение.   — Эй, — возмущается девушка, скрещивая руки на груди. — Это игра, а не зачет.   Зое смеется. Делает глоток чая и вновь погружает тонкие пальцы в горку карт. Она роется слишком долго, чтобы Леви мог еще хоть мгновение наблюдать за этим. Поэтому он ее прерывает:   — Вы что, играете в Элиас?   Тон мужчины звучит скептически, а весь внешний вид выражает недоверие с сомнением в их совокупной адекватности. Впрочем, в Ханджи уже давно нет сомнений, но вот в разумность Хистории еще была вера. До этого самого момента.   — Боже, а ты знаешь, что это такое? — Усмехается Ханджи, разворачиваясь к нему корпусом. На ней все та же одежда, в которой Леви принес ее накануне к себе домой. Волосы в полнейшем беспорядке, а синяки под глазами лишь служат подтверждением теории о том, что ей не удалось поспать ночью.   — Тч, очкастая, я не совсем уже дед, чтобы не знать о банальных вещах.   Ханджи лишь фыркает, но никак не комментирует.    — О, Леви! — Белокурая голова выглядывает из-за профессора, взмахивая рукой в приветствии. — Ты поговорил с мистером Смитом?   — А ты поговорила с мисс Зое.   По щекам Райсс пятнами проступает румянец, и она отводит взгляд, всячески срывая за неловкостью чувство вины и стыд. У Леви, конечно, нет намерений ее журить за нарушение режима, но только потому, что это Ханджи. Однако он считает своим долгом отчитать подопечную за халатность.   — Когда пол города желает буквально тебя убить, ты решаешь пригласить гостей? — Говорит он настолько сурово, насколько может. — Не самое мудрое твое решение.   — Но это же профессор Зое!   Девочка повторяет в точности то же самое, о чем Леви думает, и ему приходится только устало вздыхать и мысленно разводить руки. Он уже ничего не может изменить, даже того факта, что Хистория наверняка пересказала события ночи Ханджи дословно. У них было достаточно времени.   — Не будь еще большим занудой, чем ты есть на самом деле, коротышка, — на грани раздражимости, Ханджи вклинивается в диалог. Она отставляет кружку с недопитым кофе в сторону, чтобы скинуть с них с Хисторией плед опустить ноги на пол.   — Это моя работа.   Леви видит, что Ханджи зла. О, это явно больше, чем обычное ее раздражение или негодование. Это сильное чувство так и плещется через края, просачиваясь в улыбочке и остром взгляде из-под стекол очков, придавая ее лицу странное выражение, кажущееся чужим. Таким, какое не может быть у вечно добродушной и немного сумасшедшей Зое, не знающей забот и не ведающей печалей.   Хистория улавливает изменение атмосферы в комнате мгновенно, неспешно начиная прибираться. Она собирает раскиданные карточки с терминами из курса журналистики в стопку, складывая их в серый мешочек с эмблемой университета. Следом же идут и тетрадь с пеналом, провалившиеся в диван, и глубокая тарелка со всякими слишком солеными и жирными на вид снэками. Девушка старается не суетиться и маскирует нервозность плавностью движений, но обоим наблюдателям со стороны заметно, как подрагивают ее руки, а улыбка ломается на светлом лице. Хистория этой ночкой так же выведена из строя, как и все здесь присутствующие. Вероятно, даже больше, чем кто-либо из них. Знать о надвигающейся угрозе и получить от надежного источника информацию о том, что на тебя объявили охоту – разные вещи.   Леви вызывается проводить Хисторию до спальни и донести ее вещи, и Ханджи не возражает, понимая, что там состоится разговор, свидетелем которого ей быть не обязательно. Если это ее как-то задевает, то вида она не подает. Просто продолжает сидеть на диване, перебирая в руках свою пузатую кружку с волнами.   Мисс Райсс останавливается около своей кровати, поворачиваясь к Леви лицом и забирая из его рук собственные вещи. У них, как и у большей части хлама в комнате, нет своего места, и девушка бросает карточки и канцелярию на первую попавшуюся полку поблизости. Аккермана коробит от такого богохульного поступка, его внутренний педант вопит и бьется в предсмертных конвульсиях, но никакого виду мужчина не подает. И все-таки прежде, чем заговорить, ему приходится напомнить себе, что далеко не у всех такие же высокие стандарты чистоты, как у него самого.   — Хистория, весь этот день…   Ну и как ему продолжить? Весь этот день – дерьмо? Вся эта жизнь – полнейшее дерьмо, из которого тяжело вылезти, так что подобные комментарии кажутся глупыми. И все же, у Леви под кожей зудит желание что-то сказать. Высказать беспокойство, уверить девушку в том, что с ней все будет в порядке. Оказать поддержку, в конце концов. Как жаль, что за столько лет Аккерман так и не научился выражать свои мысли словами и доносить человеческим языком свои суждения. Ему проще сделать что-то. Продемонстрировать действиями то, как сильно он переживает. Такая форма выражения чувств кажется более безопасной.   Леви так и не может подобрать слов, и желание высказаться быстро сменяется желанием ударить себя по лбу со всей силы.   — Я знаю, что ты хочешь сказать, мистер Аккерман, — хихикнув, Хистория делает шаг ближе. — Я буду в порядке. В твою смену точно.   Райсс делает шаг навстречу несмело, точно подмечая, как напрягается всем телом Леви. Он будто раненный зверек, ожидает от Хистории чего угодно, кроме, пожалуй, того, что она и вправду делает. Девушка протягивает руки к застывшему Аккерману и заключает того в несмелые, совсем уж робкие объятья. Возможно, ей кажется, что она преступает какую-то черту, за которую не стоило заходить. Но ночной приезд ее телохранителя по одному лишь звонку придает чуть уверенности.   Это незамысловатое проявление привязанности на деле оказывается подобно взрыву гранаты в неродственной близости от сердца. И Леви точно знает, как это ощущается. Его захлестывает неконтролируемая нежность, и он даже не замечает, как вскидывает руки, в ответ обнимая девушку за плечи. Она кажется такой тонкой и хрупкой в его сильных руках, нуждающейся в защите и опеке. Но одновременно сильной и непоколебимой, если судить по ровной спине и вздернутой линии плеч.   Хистория совсем не похожа на Изабель, понимает вдруг Леви. В его голове образ приемной младшей сестры намертво ассоциируется с фигурой, которую следует оберегать. С маленьким комком любви и яркости, с веселым нравом и безусловной любовью. Райсс же совершенно не такая, если присмотреться внимательнее. Этот алмаз на гранях слишком острый, а ее свет болезненный, если слишком пристально вглядываться. Хистория не так весела и жизнерадостна, хотя и может порой демонстрировать легкость и задорность. Но гораздо чаще ее преследует задумчивость и апатия, хоть и скрываемые улыбкой на молодом светлом лице. И все же, несмотря на некоторые сходства и ворох отличий, в глазах Леви эта девушка все та же младшая сестра. Та, кого, возможно, больше и некому защитить.   — Я знаю, тебе не по душе все это, — голос Райсс вклинивается в размышления Леви. Отвлекает от воспоминаний и заставляет сосредоточить внимание на себе. — Но я верю Имир. Не считай меня, пожалуйста, беспечной. У нее было больше, чем один случай, чтобы меня убить. И если бы она хотела, то сделала бы это.   — Она не хочет, поверь, — вздыхает Леви. Он в последний раз проводит рукой по волосам Хистории, гладя ее по голове в каком-то неуловимом отцовском жесте, который она доселе не знала. — Я могу ей не доверять, потому что не понимаю всех ее мотивов. Но некоторые понимаю.   Он пытается сам себя убедить в этих словах. Аккерман думает об этой ситуации слишком долго, чтобы отрицать очевидные факты, но он не привык полагаться на эмоции в таких ситуациях. И, если Имир и правда обучена военному делу и проходила подготовки в силовых структурах, то она должна быть как Леви – хладнокровна и рациональна. Так надо себя вести в ситуациях подобных этой.   Леви отстраняется, едва заметно улыбаясь самыми уголками губ. Нужно быть предельно внимательным, чтобы со стороны заметить этот жест, но Хистория замечает, даря в ответ широкую улыбку.   — Я буду осторожна. К тому же, у меня столько защитников, что и не счесть.   Хистория, несмотря на дневное время, плотно зашторивает окна и ложится спать, нацепив яркую маску для сна на глаза. Ночка и правда украла много сил у этого юного создания.   Дверь ее комнаты прикрывается тихо, не смея нарушить воцарившуюся во всем доме тишину. Притихают все бытовые приборы, выдернутые из розеток, за окном неспешная жизнь спального района замедляется, почти гаснет, боясь нарушить хрупкий покой Ребята с автоматами наперевес двигаются почти бесшумно, избегая скрипучих половиц в коридорах и держась как можно дальше от хозяйской спальни, но недостаточно далеко, чтобы допустить возникновение угрозы.   Это трепетное отношение к чужому спокойствию для Леви ново и отзывается давно забытым чувством у груди. У него так давно нет людей, ради который он готов был бы ходить на цыпочках и регулировать громкость голоса.   Единственным человеком в доме, никак не изменившим даже своей позы, является Ханджи, все еще сидящая на диване. Она выглядит непозволительно задумчивой для человека, который каждую свою мысль приправляет каким-то неконтролируемым жестом, больше похожим на судорогу. И это слегка смущает Леви, который совсем не знает, что должен ей сказать после разговора, состоявшегося у них ночью. Какие-то его слова разозлили профессора до такой степени, что она перестает быть похожей сама на себя, но разобраться в том, что именно ей пришлось не по вкусу, у Аккермана нет возможности.   Леви присаживается рядом с ней с опаской. Тот хрупкий мир, который выстраивается между ним сам собой, кажется, трещит на глазах. Пара совместных ночей, несколько поцелуев и один хороший секс не делают их близкими людьми. Совместное и довольно травмирующее обоих прошлое также не подкидывает очков в копилку их отношений. Скорее наоборот, является стеной, которую не так-то просто пробить.   В комнате душно из-за закрытых и зашторенных окон, и гнетущая атмосфера так и норовит просочиться в сознание. Аккерман прилагает усилия, чтобы подвинуться чуть ближе. Тянет руку, пытаясь коснуться руки Зое, спрятанной под одеялом, но та отдергивает ее. Маленький жест, но какой говорящий. Сутки назад она была той, кто искал покоя в постели Леви. Теперь одно прикосновение вызывает отвращение.   — Знаешь, Леви, ты не один, у кого тут проблемы с головой, — флегматично говорит Зое, не отрывая взгляд от стены. Ей нужно пару секунд, чтобы проморгаться, выныривая из своих мыслей, и взглянуть на мужчину, сидящего рядом.   Ее замечание не становится для Леви чем-то неожиданным. Он знает, что в ее голове полный кавардак и нормальностью там даже и не пахнет.   Ханджи, по-видимому, намеревается затеять тяжелый разговор, и Аккерману лишь остается надеется, что он окажется к нему готовым.   — Мне не нравится, когда от меня что-то утаивают, — завуалированно начинает Зое. Вид у нее донельзя серьезный, брови нахмурены, а глаза блестят за стеклами очков, которые она то и дело нервно поправляет на носу. — Я в итоге всегда узнаю правду. Такой уж у меня характер.   Это камень в огород Аккермана и ему это известно. Не на прямую, но Ханджи пытается объяснить, что ей не пришелся по душе ночной разговор и тот факт, что Леви ушел, оставив ее без информации. Ну или ему хочется думать, что он верно распознает ее сигналы.   — Я не мог взять тебя с собой, — оправдание никакущее, но ничего лучше на ум не приходит.   — Я бы не поехала, если бы ты сказал все как есть, — Зое пожимает плечами почти безразлично и тяжко вздыхает. — Я понимаю твои причины, но все равно не могу не злиться.   Леви, кажется, тоже понимает корни злости Ханджи, хоть и не собирается это озвучивать. Годы терапии помогают разобраться не только в себе. Не то, чтобы у него имеется привычка раскладывать людей на психологические травмы, он скорее вообще окружающих не замечает, но проблемы в дорогих ему людях бросаются в глаза. Ханджи предпочитает владеть всей информацией, потому что только так может контролировать окружающую ее реальность. Недомолвки делают ее уязвимой перед обстоятельствами, а это что-то, что таким людям, как они оба, выносить сложно.   — Я все равно не смогу рассказать тебе все, Ханджи, — ему не нравится это говорить, но Леви продолжает. — Не потому, что не хочу, а потому что и правда не могу. В некоторые детали посвящать посторонних опасно.   Зое цепляется за одно единственное слово в этой фразе, которое становится для нее, как красная тряпка для быка.   — Посторонних, — по буквам повторяет женщина. — Что ж, справедливо, Аккерман. Весьма.   Внезапно для них обоих, Леви все-таки ударяет себя по лбу со звонким шлепком, жмуря глаза. Ему все эти словесные инсинуации даются тяжело. Он прямой, как палка, резкий и несдержанный в выражении своих мыслей. Привычка аккуратно выбирать выражения в нем так и не выработалась. Проведя пол жизни в военной среде, а другую половину в детском доме, сокрытие своих намерений кажется ему чем-то противоестественным. В военной академии если кто-то хотел что-то сказать, то просто говорил. Нецензурно, грязно при этом ругаясь.   Зое же из другого мира, где игра словами – само собой разумеющаяся вещь. Отсюда же и привычка искать двойной смысл во всем.   — Я не имел это в виду, и ты это знаешь, — серьезно заявляет Аккерман. — Если бы я считал тебя посторонней, ты никогда бы не зашла в мой дом и даже на расстоянии вытянутой руки от меня бы не оказалась. Так что поверь мне, когда я говорю, что не имел злого умысла сегодня ночью, выполняя свою работу.   Слишком длинный монолог для немногословного Леви. Слишком много эмоций для человека, который привык считать себя камнем.   Ему не хочется ругаться. Не с Зое, чье присутствие само является лекарством для покрытого кровоточащими ранами сердца. Сложно не заметить, как она влияет на чужую жизнь, делая Леви более спокойным, лишая его большей части кошмаров и заставляя улыбку появляться на хмуром недовольном лице. Только за одно это ей надо воздвигнуть памятник прямо в центре Вашингтона.   — Я тоже не подпускаю к себе кого попало, — гордо вторит Зое.   Между ними звучит что-то вроде признания? Чушь, конечно, но все равно становится немного волнительно. Ладони становятся влажными только лишь от подозрения, что все эту звучит как-то уж слишком двусмысленно.   — Просто в следующий раз, скажи, как есть, а не убегай, делая на ходу признания, — Зое усмехается, но устало. Капля в море, конечно, но уже не та гробовая серьезность. — Не хочется разыгрывать тут дешевую драму, мне все-таки не тринадцать. Однако мы оба должны ответы на вопросы друг другу?   Однажды Зое уже спрашивала, сидя голой задницей прямо на его кухонном столе, но тогда Леви ответил лишь на один вопрос. Ему не кажется, что сегодня лучший день для такого рода откровений, но у него есть пара часов до вечера, прежде чем ему придется уехать в офис и снова окунуться с головой в это дерьмовое дело. А подходящее время для взаимной искренности все равно никогда не настанет, так почему бы и нет.   — Но только не здесь, – отрезает Леви, поднимаясь. Разводить, как выразилась сама Зое, «дешевую драму» в доме Хистории видится верхом цинизма. Им нужно сменить дислокацию на что-то более безопасное и уединенное. В конце концов, Аккерман ни одной минуты их разговора не выбрасывает из головы тот факт, что весь дом Райсс напичкан камерами, которые очень четко пишут звук.   Не то, чтобы это имело значение, но выставлять себя еще большим уязвимым сопляком, чем сейчас его видят подчиненные, он не намерен. Поэтому они с Зое уходят, по пути решая, что дом Аккермана ближе, да и вообще, стоит продолжить там, где остановились ночью.   Между ними нет уже той сонной трепетной атмосферы. Воздух накален до красна, разве что только искры не летают, воспламеняя пространство.   Переступив порог маленькой квартиры, Ханджи скидывает обувь и свитер, оставаясь в футболке Леви, надетой на голое тело. Именно так она спала и видимо не стала утруждать себя изменением гардероба утром: просто накинула одежду прямо на «пижаму».   Тропы чужой квартиры родные и исхоженные, женщина двигается уверенно и четко, зная каждый угол и поверхность. Не то чтобы она проводит тут так уж много времени, просто у Аккермана все вылизано и идеально. Нет хаоса, сбивающего с толку. У каждой вещи есть свое место, запомнить которое до смешного просто. От этого мужская берлога кажется островком домашнего уюта. Эта стабильность в окружающей обстановке будто придает сил.   — Ты задаешь вопрос, потом я, — правила кажутся прозрачными и простыми, под стать детской игре. Просто «вопрос-ответ», без возможности облажаться или проиграть. Но Ханджи выглядит серьезной, несмотря на улыбку и раскованность в движениях. Она оккупирует кресло в крохотной гостиной Леви, оставляя ему только место строго напротив себя на диване. — Если не захочешь отвечать на вопрос, просто откажись, хорошо?   — Ты говоришь, как Нанаба, — закатывает глаза мужчина.   — А ты ошибаешься, если думаешь, что один ходил к мозгоправу. К тому же, она мне нравится. Вызывает уважение ее возможность ставить тебя на место взглядом.   Усмешка становится чуть шире на смуглом лице. Зое подгибает под себя ноги, словно гнездясь в кресле, а потом командует начинать «игру», давая Леви немного времени, чтобы подумать.   Есть вопросы — насущные. Те, что хочется задать в первую очередь, которые скребутся и вырываются изо рта, желая быть озвученными. Все они — отражение эгоистичного желания Аккермана закрыть пробелы внутри его самой обширной психологической травмы. И он точно знает, что Ханджи ждет от него именно этого. Нетрудно догадаться, учитывая напряжение во всем ее теле. Поэтому мужчина решает действовать по-другому. Ему, на самом деле, интересно далеко не только то, что связано с Афганистаном.   — Какой ты была в детстве?   Выражение лица Ханджи меняет так медленно, что это выглядит со стороны карикатурно. Серьезность сменяется крайним удивлением. Рот слегка приоткрывается, губы округляются, подражая букве «о». А затем пространство заполняет переливистый смех. Ханджи держится за живот, хихикая, пока Леви смотрит на нее выжидающе.   Ей требуется пара минут, чтобы отдышаться и успокоиться, но она все еще держится за грудь, вздымающуюся слишком часто.   — Из всего на свете, ты спросил об этом, — в конце фразы женщина снова хихикает, а голос ее на пару тонов выше обычного. — Что ж, если тебе и правда интересно.   — Интересно, — поспешно перебивает Леви.   — Я была надоедливой. Из тех, кто задает слишком много вопросов учителям. Кто застревает в возрасте «почемучки» навсегда. Это раздражало окружающих, родителей в том числе, — Ханджи улыбается собственным воспоминаниям, хотя Леви не находит в этом ничего забавного. — В целом, я была умной. Думаю, ты уже это заметил.   — И скромной, — мужчина усмехается. — Я заметил.   — Гад, — отмахивается Зое. — Я рано пошла в школу, рано ее закончила и рано повзрослела. Поэтому, спрашивая о детстве, ты должен понимать, что я говорю о возрасте лет эдак до шести. Потому что я училась в пансионате для девочек, где уже не пахло детской атмосферой.   — Не представляю тебя в строгом закрытом учебном заведении.   — Все хуже, чем ты думаешь. Выглаженная по линеечке форма, одинаковые юбки и жилеты, ранцы, тетрадки, ручки, даже прически. И я, лохматая и очкастая на фоне этого. Меня наказывали, наверное, каждый второй день.   — Не помогло.   Ханджи пожимает плечами, отводя выбившуюся из хвоста прядь от лица. Она не походит на прилежную ученицу с хорошим поведением. Нет сомнений, что учеба всегда была ее сильной стороной, но почему-то Леви кажется, что она предпочитает осваивать сухие энциклопедические знаний очень неординарным образом. Может, стоя на голове в библиотеке? Кто знает.   — Мой черед, если ответ тебя удовлетворил, — после утвердительного кивка, она продолжает. — Не пойми неправильно, меня твое детство тоже интересует, но я порылась в твоем прошлом после того, как воспылала правда о нашем… прошлом.   Ни один мускул на лице Леви не вздрагивает от этой информации. Он в целом давно догадывается о том, что Ханджи не побрезговала покопаться в его грязном белье. Это немного справедливо, ведь он тоже долго скрывал от нее некоторые факты.   — Поэтому скажи, почему дело Райсс стало для тебя таким личным?   Хо-хо-хо. Умеет же эта женщина стрелять на поражение. Им бы устроить с Нанабой вечер дегустации коллекции виски Эрвина. Смогли бы обсудить свои методы ментального убийства Леви.   Хочется просто сказать, что в душе он рыцарь, защищающий дам в беде, и свернуть тему, но этот ответ кажется жалким и неправдоподобным. Хотя бы отчасти. И даже несмотря на уверение Зое, что он может уйти от разговора, Леви говорит:   — Я всегда болезненно относился к угрозам гражданским лицам, — фраза, выдавленная из горла, едва слышна. Лицемерие сего заявления раздражает Леви, в конце концов, он не раз становился причиной смерти таких же гражданских с другой стороны. — Нездоровая потребность оберегать, с которой мозгоправ не помог справиться.   — Отвечает сразу на несколько моих вопросов.   — Не сомневаюсь, — Леви меняет позу, будто ему тяжело сидеть прямо. Опирается локтями в колени и подпирает подбородок кулаками. — Рыцарские доспехи мне не жмут, если что. Но если более серьезно… У меня была младшая сестра.   Ей это известно, наверняка. Также как и обстоятельства смерти Изабель.   — Хистория на нее совершенно не похожа, зато мое отношение к ней идентично. Там я ничего не мог поделать, но тут у меня есть шанс.   Аккерман вздыхает. Довольно честно для него.   Не давая Зое времени подумать, Леви задает свой вопрос:   — Почему тебе так интересна Хистория? Ты лезешь в это дело слишком упорно, чтобы не иметь мотива.   Женщина ухмыляется, будто радуясь, что ее, наконец, ловят в ловушку, раскусывая хитроумный план.   — Я копала под сенатора Райсса когда-то, — без утайки сообщает она. — Его компании и компании семьи его супруги занимаются оружейным лобби, богатея на убийствах чужих детей на чужой земле, которую даже не могут на карте показать. Я расследовала их длительность несколько месяцев, но так и не нарыла ничего нелегального или порочащего репутацию. Все эти бесчеловечные инициативы, которые Райсс продвигает в конгрессе, подпитываемый влиянием свекра и его деньгами…   — Хотела умыкнуть пару грязных деталей для своей статьи?   — Даже не думала об этом, честно говоря. Просто заинтересовалась Хисторией, как способной студенткой, к которой прицеплена охрана. Интересный случай, согласись, — Зое ведет плечами, оправдываясь. — Только потом я узнала ее фамилию. И тут уж я не отступлюсь. Если есть вероятность в результате этого дела разрушить репутацию всех Райссов, кроме самой девочки, я буду в деле.   Подковерные игры уровня Эрвина, в которых сам Леви никак не заинтересован. Ему важна безопасность одного, тогда как Зое думает о безопасности многих.   — Хистория умеет очаровывать. Она умная и интересная, редкий сорт студентов, которых я категорически ценю. К тому же, я ее кумир. Трудно устоять перед ребенком, который идет по твоим стопам из восхищения твоей работой.   Их диалог раскрывает немного карт, делая понятнее мотивы каждого оставаться как можно ближе к мисс Райсс. Леви кажется, что они оба просто не могут признаться самим себе и друг другу, что видят в Хистории потенциал, который считают обязанными сберечь. И что не могут не помочь тому, за кем больше некому присмотреть.   — Продуктивно, — Ханджи подается вперед, хищно облизывая губы и улыбаясь. Ее настроение явно меняется по мере разговора и от былой раздраженности не остается ни следа. — Почему ответил на тот поцелуй под первым снегом?   Правила игры меняются. Никто не ждет долгих ответов и глубинных рассуждений с элементами самокопания.   — Хотел. Почему поцеловала первая?   — Потому что ты бы никогда этого не сделал сам. — Это звучит как вполне реальный вызов, даже ничем не прикрытый. — Я все еще для тебя триггер?   Воздух выбивается из легких от такой дерзости, но Леви не сбавляет темпа беседы.   — Да, — быстро подтверждает он без задних мыслей. — Если я спрошу об Афганистане, ты расскажешь?   Ханджи склоняет голову набок от такого милого жеста со стороны Аккермана. Не давить на нее вопросом в лоб – хорошее решение.   — Расскажу. Это что-то поменяет между нами?   — Нет, не думаю.   Едва ли те крохи доверия и близости, что между ними есть, можно разрушить парой вопросов. К тому же, Леви не собирается лезть в душу. Ему не нужно заставлять кого-то проходить через его собственный болезненный опыт проговаривания своих травм вслух.  К тому же, он никогда не делает это без наблюдения Нанабы.   Тщательный подбор слов отнимает время, но Зое молчаливо ждет, затаив дыхание, пока Леви, наконец, не выдает:   — Что случилось после взрыва?   Все-таки приходится снова сменить темп «игры». Ханджи откидывается в кресле, нервно заламывая руки и отводя взгляд. Она могла бы отказаться от вопроса, но решает говорить, несмотря ни на что. И Леви это ценит.   — Меня нашли голубые каски, а потом я очнулась в больнице, — женщина тянет руку к животу, даже не обращая внимания на собственные действия. Пальцы проходятся ровно по тому месту, где под тканью футболки скрывается бугристый старый шрам. — Больше особо и нечего рассказывать. Контузия, которая снизила мне зрение почти до нуля с и так дерьмовой отметки. Потеря крови, с десяток не очень-то симпатичных шрамов, — попытка отшутиться выходит паршивой. —  Меня эвакуировали, как только я смогла стоять самостоятельно. Кабульский аэропорт был тогда еще под контролем наших сил.   Леви не лезет дальше, чем ему позволяют. Не спрашивает больше ничего, что могло бы быть связано с тем ужасным случаем, даже не спешит удовлетворить свое любопытство историей о том, что приводит ее в тот злополучный подвал.   Вместо этого он нарушает правила хода, влезает без очереди со своим вопросом.   — Ты в порядке?   Ему кажется важным узнать, потому что он на ее месте не был бы в порядке. Совершенно точно.   Сползти на пол в расстояние между диван и кофейным столиком на кованных ножках выходит не очень изящно, но Леви все равно каким-то образом изворачивается и оказывается сидящим прямо около кресла Ханджи, откидывая голову ей на колени.   Зое не возражает, водружая пальцы в его идеально уложенную прическу, внося немного хаоса в этот прилизанный вид. Это помогает ей куда-то деть руки, до это нервно перебиравшие ткань футболки.   — Все в норме, — через некоторое время мягко отвечает она. — Была не в порядке четыре года назад, когда это произошло. Сейчас воспоминания кажутся мне такими размытыми. Все, кроме твоих глаз во тьме, конечно.   Леви вскидывает голову удивленно, глядя сверху вниз под очень неудобным углом, но все равно замечает легчайших румянец на загорелых щеках.   — Чего уставился? — Зое заставляет его вернуться в прежнее положение, давя руками на затылок. — Я всегда помнила про человека, который меня спас, хоть и считала его мертвым. И всегда хотела поблагодарить, что не оставил. Большинство солдат по моему опыту оставили бы раненую истекать кровью, оценив ее шансы на спасение как минимальные. А ты не думал. Ты действовал.   — Поэтому ты запомнила мои глаза?   Легкий удар костяшками по виску оказывается заслуженным. Ханджи хмыкает, не отрываясь и отвечает:   — Обычно в памяти оседает самая запоминающаяся черта человека. Так происходит всегда, когда мы знакомимся с кем-то новым. Сразу считываем какую-то особенность, которая так и будет с этим человеком ассоциироваться, — профессорским тоном объясняет Зое. — Ты был весь в форме, кроме глаз.   Леви знает, что за черта для него является ключевой в Ханджи. Особенность, которая буквально способна свести его с ума, возбудить воспоминания о ней одним лишь легким и едва уловимым ароматом.   — Жасмин, — он снова вскидывает голову и нарочито громко и показательно втягивает воздух через нос, принюхиваясь. — Ты пахла им в тот день и пахнешь всегда.   Зое отрывает одну руку и подносит ее к собственному лицу, вздыхая и хмыкая. Легкий цветочный шлейф всегда тянется за профессором, куда бы она не пошла и за годы жизни Ханджи уже и перестала замечать этот навязчивый запах. Для нее он родной и совершенно не раздражающий.   — Я была в Марокко, писала статью о конфликте в Западной Сахаре, когда одна местная женщина подарила мне флакончик эфирного масла. То ли от меня жутко воняло после нескольких дней в прифронтовой зоне, то ли ей просто понравилась. В общем с тех пор я заказываю только его.   Леви наполняет легкие чарующим ароматом, ощущая, как постепенно сердце заходится в бешеном ритме. Он ненавидит свой разум за неспособность держать под контролем всплески тревоги, разгоняющие кровь в жилах и делающие из него безвольную массу, подчиненную только внутренним физиологическим процессам. Тот факт, что его искорёженная психика имеет над его телом такую власть, раздражает. Но сегодня он способен держать себя в руках, ощущая, как Ханджи перебирает его волосы тонкими пальцами и оглаживает виски, касаясь невесомо, на грани щекотки.   — Моя квартира пропахла этими цветами.   — Не стану за это извиняться. Будем считать, что я так пометила территорию.   Брови на лице бывшего военного ползут вверх от подобного заявления.   — Интересный способ присваивания. Не наблюдал такого у людей.   — Моя уникальная разработка.   — Считаешь ее эффективной?   — Ну я же тут.   Железобетонный аргумент, спорить с которым нет смысла. Она и правда тут, по неведомым на то причинам.   Зое вдруг тянется вниз, изгибаясь к какой-то неестественной позе, чтобы рвано поцеловать его. Леви прикрывает глаза, подаваясь навстречу, но Ханджи уже садится прямо, вытягивая ноги вперед, разминая их после долгого сиденья.   Только сейчас до Аккермана доходит, что он сидит подле нее как верный пес, но это осознание едва ли что-то меняет. Напротив, такое сравнение осамого себя с умными и благородными животными ему лестно.   — Не знала, что ты умеешь разговаривать, коротышка.   Его хлопают по голове совсем легко, прежде чем вернуться к разминанию конечностей.   Леви улыбается, но лицо отворачивает, чтобы не выдать себя ненароком. Напряжение прошлой ночи и первой половины дня настигает его внезапно и мысль о том, что впереди его еще ждет работа, кажется сейчас невыносимой.   Хочется вздремнуть хоть немного, но Аккерман знает, что вряд ли сможет хоть на секунду прикрыть глаза.  Слишком взбудоражен, чтобы ощутить толику спокойствия.   Впрочем, кое-что делает его чуточку более стабильным и устойчивым в шторме этого разбушевавшегося дня.   Чтобы ощутить умиротворение всего-то надо немного расслабить тело, откинуться назад о сиденье кресла и привалиться головой к чужим ногам. Леви оставляет поцелуй на острой коленке, скрытой широкой штаниной, и слышит откуда-то сверху удивленный вздох.   — У меня был хороший профессор, очкастая.