Мост

Леви открывает глаза, только чтобы обнаружить, что бежит, задыхаясь, по пустынной местности. Он делает несколько шагов вбок, будто уворачивается от преследования, но не сбавляет шага ни на секунду, стараясь не сбивать собственное дыхание. Где-то совсем рядом раздается характерный звук взрыва, и его тело инстинктивно пригибается к земле. Мужчина буквально ложится, а когда снова поднимает голову, видит, что окружен. Вокруг люди, все с автоматами, каждый направляет дуло в него. Они кричат, и язык их раскатист, отрывист и непонятен. Это чужаки, доходит до Аккермана. Они убьют его, проносится в его голове. Ему приходится редко бывать в таких ситуациях, он все-таки больше солдат-одиночка, и каждая миссия для Леви — это выслеживание цели, охота. Но сегодня он сам дичь. Пули свистят в воздухе, а в груди сердце норовит вырваться наружу. Воздух разряжен вокруг и пахнет гарью, пахнет взрывом. Ужас охватывает Леви, он перекатывается по земле, ударяясь об острые камни, ощущая, как амуниция давит на грудь, оставляя следы. Мгновение, и все, что остается вокруг него — это ощущение свободного полета. Приходится пару раз моргнуть, чтобы осознать, что пустынный пейзаж меняется привычным уютом родительского дома, а он стоит посреди гостиной весь грязный и в военной форме, вымазанной в крови. Его семья, -то, что должно выглядеть, как его семья, — не более, чем груда тел, сваленных на диваны перед камином. На лицах их застывает ужас, а у Изабель и вовсе вместо головы — месиво. Ни светлых глаз, ни улыбчивого рта. Леви падает и тянет руки в сторону близких. Его взгляд задерживается над дымящимися чашками чая на столике. Их пять, будто они всего миг назад сидели и вели праздные беседы, как это было всегда, пока они еще были вместе. Раздается крик, и требуется бесконечно длинная минута, чтобы осознать, что это кричит сам Аккерман. Он задыхается и всё тянет руки к телам семьи, а те становятся всё дальше. Леви так и не может их коснуться. В его руке нож, а в его обойме больше нет патронов. Спиной ощущается чье-то присутствие, и Леви знает: они вновь окружены. Тьма лишает зрения, и он дерется наугад, бьет размашисто и так, чтобы наверняка убить. Он в этом хорош, не нужно даже видеть, чтобы знать, что его рука попадает точно по тем местам, где ранения окажутся для врага смертельными. Запах крови противный и металлический, он клубится вокруг Леви, оседает будто бы на его плечах, делая его невыносимо грязным. Аккерман презирает грязь. Он не выносит хаоса, поэтому трет лицо, лишь больше растирая кровь по бледной коже. Когда первые лучи рассветного солнца ласково касаются его макушки, картина, разворачивающаяся вокруг, становится слишком реальной, и Леви молится, чтобы свет вновь исчез, а тьма вновь поглотила все вокруг. Его руки все еще держат нож, только теперь ему отчетливо видно, кого он решетит с таким остервенением, и от этого ладони начинают дрожать. Впрочем, удары не становятся менее меткими. Вокруг хаос. Вспышки боли на лицах людей, тянущих к нему руки, виднеются слишком отчетливо при свете дня, кровь брызжет ото всюду, слово Леви может ранить каждого одним лишь взмахом. Они зовут его по имени, подходят все ближе и ближе, молятся ему или какому-то неизвестному божеству и всё окрикивают Леви… Будто желают оказаться ближе. Он знает их всех. Каждое лицо, в которое метит ножом, ему до боли знакомо, и в каждой черте он признает своего боевого товарища. Все они мертвы, и Леви это тоже известно, однако он дерется с толпой насмерть, не подпуская к себе. Только одной фигуре удается приблизиться настолько, чтобы достать его, и, готовясь к ранению, Аккерман не ожидает ощутить тонкие руки на своей шее. Белокурая девушка прижимается к нему слишком крепко, будто желает стать единым целым, да только есть одна непроходимая преграда. Нож, торчащий из ее живота. Кровь сочится по руке Леви, сжимающей рукоять, а в глазах стоят слезы. Он знает, что это — Петра Рал. Он помнит, что она умерла от ракетного удара. Он винит себя в этом и вновь ее убивает. Девушка отталкивает его, и Леви снова падает. Тяжесть в груди все разрастается и ширится, поглощает мужчину, заволакивает его сознание. Удивительно, но он ощущает себя легко, пока не сталкивается с полом и не оказывается на коленях. В луже крови он держит в руках женщину, чей застывший взгляд направлен прямиком в его сердце, которое стремится застыть от ужаса открывающейся перед ним картины. Хан. Хан. Хан. Хан. Хан. Хан. Хан. Хан. Хан. Слово перетекает, перемещаясь на языке, и тут же затихает. Голос его подводит, срываясь на крик, пропитанный горечью. Горло горит, хочется расцарапать его ногтями, чтобы вырвать оттуда слова, которые Леви не смог сказать. Но выходит лишь коротко и отрывисто звать по имени. Тяжелая рука опускается на плечо, и Леви так резко вскидывает голову, что на мгновение в глазах темнеет, а затем он цепенеет. Там стоит она. В привычном ее виде, растрепанная, улыбчивая и с очками на пол лица. Пахнет жасмином так терпко и сладостно, что кружит голову. Она растягивает тонкие губы в ослепительном по своему ужасу оскале и сдавливает плечо с такой силой, что его пронзает боль, и слышится хруст кости под цепкими пальцами. — Потерял однажды — упустишь вновь. — Ее голос отдает могильным холодом, скрипит и срывается на концах слов. А еще это совершенно не походит на Ханджи. На ту Ханджи, что Леви держит в руках. Это лишь морок, думает Леви. Он бросается назад, опрокидывая фигуру, которая уже больше похожа на тень и не имеет лица. Только лишь сгусток темного дыма, ощущающийся льдом под пальцами. Но Аккерман уже вдавливает фигуру в землю. Он не позволит себя одурачить, мучить и изводить себя. Страх мутирует в ярость, но его все еще трясет с такой силой, что конечности слабо слушаются. Он давит на что-то твердое с яростью, но в противовес всем своим действиям ощущает на щеках незнакомое, инородное тепло. Оно заставляет сосредоточиться, заставляет распахнуть глаза. И…. Лучше бы Леви не делал этого. Он все еще не совсем понимает, где заканчивается сон, а где начинается реальность. Потому что это точно не может быть правдой. Это точно его комната: скромное убранство, безукоризненная пустота, все книги и папки стоят, словно по линеечке. Они на полу, он прижимает своим телом женщину в подобии захвата. Его предплечье давит на чужую шею, такую тонкую и хрупкую, словно та скоро треснет под напором. — Леви… — Чужой голос хриплый едва слышится. Леви ощущает на груди тяжесть, но совсем непривычную. Не тот ком тревожных переживаний, что обычно грозит вдавить ребра внутрь, а вполне себе физические, настоящие прикосновения. И это пугает еще больше. Ханджи под ним теплая и живая. Раскрасневшаяся и совершенно ничего не видящая без очков. Она укладывает ладони ему на грудь и просто молча смотрит, ожидая его дальнейших действий. А Леви задыхается. Он все еще в кошмаре. Она не может быть тут. Ему тяжело доверять своим глазам после того ужаса, что он видел всего минуты назад. Не очередная ли это проделка его изломанного разума? Реально ли это или следует прорываться с боем? Но касания Ханджи ощущаются такими настоящими, что в уголках глаз собирается влага, и Леви жмурится крепко, чтобы прогнать наваждение. Его дыхание все еще загнанное, и это в разы хуже, чем все, что он когда-либо испытывал. Каждый его плохой сон, каждый приступ, все было ничем. Прямо сейчас он точно не выдержит. Он умрет, наконец-то загнанный собственной больной психикой. Дыхание становится слишком частым. Так, что легкие вновь жжет, будто опускают резко на дно реки. На уши давит, чья-то невидимая рука наверняка стискивает голову, пока та не лопнет. Наконец-то… — Леви…. Дыши…. — Ей самой дается это с трудом. Из-за локтя на шее. Из-за тяжести мужского тела на груди. Ханджи на это внимание не обращает будто бы совершенно. Привычно высокий уровень тревоги внутри Леви вмиг становится катастрофическим, и с губ срывается вскрик. Позорный и хриплый, словно голос после сна все еще не может принять свою привычную громкость и тембр. Он скорее шипит и совершенно не знает от чего. Это ведь не его пригвоздили к земле. Это же он нападает. Он… Нет… Ей больно. Больно. Больно. Больно. Леви дергается и отскакивает, как от огня. Спина врезается в угол кровати, затылок с глухим стуком сталкивается с массивным деревянным каркасом, перед глазами от боли начинают блистать звезды. Осознание медленно накрывает мужчину. Разум возвращает Леви в прошлый день, и он с позором вспоминает, как приводит Ханджи домой, и они засыпают в его постели за долгим и совершенно ничего не значащим разговором. Она рассказывает об очередной своей статье с таким сладким упоением, а глаза Леви прикрываются, и он роняет голову ей на грудь, проваливаясь в сон. Видимо, Зое не уходит. Решает остаться, и это дарит толику надежды истерзанному сердцу. Это заставляет задрожать еще сильнее. Воздуха вновь не хватает, и Леви так безумно хочется врезать самому себе, чтобы, наконец, привести себя в чувство, но все, что он может, — это беспомощно обнять себя руками, пряча взгляд от чужих карих глаз. Он больше не взглянет на нее. Никогда. Стыд растекается по груди, и Леви так невероятно больно от того, что он причинил боль. Голова идет кругом, а когда он слышит шелест одежд, то вжимается в кровать, пытаясь уйти от прикосновения. — Леви, это я, — скрипит голос Ханджи, но она звучит уверенно. — Позволь мне… Чужая рука ведет по его кистям вверх, легонько касаясь. — Я помогу тебе. Она слишком теплая, такая по-матерински нежная и совершенно не напуганная. Ханджи подползает на ощупь. Руки снова накрывают грудь, вздымающуюся рвано и слишком быстро. — Дыши, Леви, — приказывает женщина твердо. — Ты должен дышать со мной, давай же. Аккерман трясет головой. Он не может…. Ей нельзя быть так близко. Он может опять ранить ее. — Я не могу… Проходят минуты, прежде чем Леви успокаивается. Сосредоточенно глядя в глубокие карие глаза, он тянется к ним, цепляется, будто это якорь, способный удержать на плаву. И ему удается. Ханджи не отходит ни на шаг, не выражает протестов или обиды. Она просто дышит рядом и оглаживает тыльную сторону его ладони большим пальцем. Это простое движение — гипнотическое. Оно покоряет, и Леви отпускает себя насколько может. Зое устраивается рядом, плечом к плечу, а затем тянет на себя, заставляя сесть перед ней. Спина Леви крепко прижата к груди Ханджи, и он ощущает, как тонкие руки обвивают его талию, сжимая излишне крепко, будто он попытается вырваться и сбежать. Ханджи все время шепчет, не останавливаясь: это был сон, все хорошо, ты жив… Я жива, я жива, я жива. И это утверждение отзванивает в пустой голове, оставаясь буквально единственной мыслью, которая его волнует. Ханджи. Жива. — Прости меня… — выдавливает Леви истерзанным и севшим голосом. Он снова извиняется, не прошло и одного чертового дня. — Прости, пожалуйста, я… Прости. Сбивчивый шелест слов прерывается Ханджи, которая роняет острый подбородок ему на плечо. Слышится обреченный вздох прямо возле уха. Дыхание опаляет кожу, и Леви дергается, инстинктивно готовясь к худшему. Но ему не позволяют. — Ты кричал во сне. Внутри все холодеет, потому что он точно знает, что именно кричал. Всегда одно и то же имя, разрывающее тишину и тьму ночи. Изо дня в день. И чем он только думал вчера, приглашая ее выпить чаю? Какие пустые надежды питал, раз позволил себе уснуть рядом с ней? Впрочем, они уже спали в обнимку с Зое. Может быть, в тот день он был настолько на взводе, и все силы его ушли на работу, что на кошмары просто не оставалось энергии. Так происходит всегда: в ситуациях, кажущихся опасными и даже угрожающими жизни, Леви остается спокойным и непоколебимым, как кусок камня. Когда становится спокойно, безопасно, коварный разум проделывает это: подсовывает невыносимый кошмар. Он ранил Ханджи. Леви знает, что война остается с каждым, кто на ней побывал. Нельзя уйти целым, невозможно продолжить жить спокойно. И он воскрешает этот ужас для Зое. Сует ей под нос живое напоминание о тех временах, смеет ей вредить… Стыд такой жгучий, что почти невозможно сидеть на месте, но Ханджи держит. Поэтому Леви лишь остается шептать извинения, повторяя, будто обезумевший, как ему жаль. Женщина не выдерживает и резко разворачивает его, заставляя взглянуть в глаза. Ей хочется что-то сказать, возможно что-то грубое, но слова застревают в горле, когда она видит… В Леви теплится гулкое отчаяние. В его искренности нельзя сомневаться, только не тогда, когда он смотрит так. Он готов принять свое наказание. Любое. Он склоняет голову, опускает плечи, будто ждет приговора от Ханджи. И готов смириться со всем, что бы она не решила. Но профессор Зое славится своим выдающимся умом не просто так. Она способна распознать искренность, ей известно, как выглядит живая кровоточащая рана, и она, в конце концов, вовсе не обижается на Леви. Ей просто надоедает слушать одно и то же. — Ты не ранил меня, Леви. — Кончик указательного пальца с легкостью поднимает голову Леви за подбородок, приближая лицо к ее лицу. — Ты не смог бы меня ранить, даже если бы захотел взаправду. Я бы не позволила и пальцем себя коснуться. Ты понимаешь? Он безвольно кивает, ловя себя на мысли, что не может не восхищаться ей. — Твой кошмар был ужасным, судя по крику, но я не решилась будить тебя. Это могло бы навредить еще больше. Пришлось дождаться, пока ты сам придешь в себя. Кончики губ подрагивают, ей хочется улыбнуться от вида этого разбитого на куски мужчины в своих руках. Она не хотела отпускать его вчера, и даже сегодняшнее шоу не в силах заставить ее уйти. Ей известно, как тяжелы бывают сны, как паника распространяется по телу, отнимает у тебя контроль над самим собой. Это страшно. Ей всегда страшно в таких ситуациях, но рядом с Ханджи непременно кто-то оказывается в такие моменты. Леви, похоже, всегда переживает это один. — Позволь мне остаться, Леви. Ее губы касаются виска в невесомом поцелуе. Это мимолетный порыв ветра, не больше, чем мираж, но Леви чувствует. — Только если это то, чего ты сама хочешь. Она наверняка улыбается. Точно улыбается. Самодовольно и живо. Сон накрывает их медленно, когда дыхание двоих сливается в одно и становится медленным и размеренным. Неудобную позу никто не спешит менять, и они остаются на полу, прижатые друг к другу. Когда утро окончательно вступает в свою власть, Леви разминает затекшие мышцы и помогает Ханджи подняться на ноги. Он гонит ее в душ, выдавая какие-то свои вещи, которые могут пригодиться. Ему просто срочно необходимо побыть одному, поэтому препирательства Ханджи раздражают до красных всполохов перед глазами. Зое препирается, всячески сопротивляется и вообще ведет себя, как ребенок, но Леви терпелив и все еще раздавлен чувством вины, чтобы злиться. Поэтому он просит. Вежливо. И это срабатывает. Ему нужно подумать, поэтому он умывается на кухне, готовя незамысловатый завтрак. Заваривает чай и дрянной слабый кофе, который профессор предпочитает по утра. Она не останется. У нее нет причин оставаться. Она точно уйдет. И размышляя над этим, Аккерман имеет в виду не просто уход из квартиры. Уход из целой его жизни. Ему трудно представить, что Зое может захотеть какого-либо его общества после всего произошедшего. После вскрывшейся правды и его многократно проявленной слабости. Ему самому от себя противно. Она точно не найдет в этом ничего привлекательного. Леви не хочется даже самого себя больше видеть, не после представления, которое он устроил в полусонном состоянии. Это непростительно, и хоть Ханджи заверяет, что не держит зла, вымолить прощение у самого себя не представляется возможным. Леви никогда не прощает собственных ошибок. Они всегда оказываются фатальными. Леви уже не понимает, становится ли ему хуже из-за переутомления и перенапряжения или из-за того, что Ханджи в его жизни мелькает все чаще. Но этот вопрос повисает над ним, и он не может не думать. Профессор Зое, с одной стороны, усмиряет ураган в его душе как никто другой. Помогает справиться с приступами быстро и ловко. Оттого горько думать, что она сама же их и провоцирует. Но Аккерман не дает этой мысли задержаться в своей голове слишком надолго. Ханджи появляется на кухне в самом несуразном виде, который только можно себе вообразить. Волосы скручены в тугой узел на затылке. На ней обтягивающая футболка Леви, некстати подчеркивающая все, что не должна, и спортивные брюки, которые ей… Коротки. У Аккермана краснеют кончики ушей, будто он в первый раз осознает, насколько Ханджи выше него. И это представляется настолько комичным, что Леви никак не может сдержать смешок. Ханджи в ответ вскидывает бровь, но ничего не комментирует. Лишь присаживается за стол, протягивая руки к кружке кофе. Женщина даже не замечает, как Леви тоже принимает душ. По-солдатски быстро он смывает прошлый день и эту долгую ночь, чтобы почувствовать себя свежим и живым и чтобы освободить голову от груза тяжких мыслей. Ему всегда помогает вода. Нанаба даже назначала ему в худшие времена занятия в бассейне. Только опускаясь на дно, он способен полностью перезагрузиться и избавиться от навязчивых размышлений, которым в его жизни не место. — Ты очень сносно готовишь, коротышка, — тянет Ханджи, когда они вновь оказываются на кухне вдвоем. В ее руке зажата вилка, на кончик которой наколот бекон. Яичница с овощами и беконом — единственное, что приходит Леви в голову с утра. Ее комментарий заставляет закатить глаза и хмыкнуть. — Спасибо за комплимент, очкастая. И за обмен любезностями. Это напоминает, что возможно, может быть, между ними все остается также, как было до вчерашнего поцелуя на кухне Хистории. — Хистория сказала, ты был в командировке? — В Балтиморе. Собирал концы нашего расследования. — Удалось что-то выяснить? Леви смотрит на нее искоса. Пытается прочитать ее намерения по лицу, но, как и всегда, не преуспевает. — Ты знаешь, я не делюсь подробностями, — пожимает он плечами. — К тому же, ты же можешь узнать все, что тебе надо, сама. Это звучит как ничем не прикрытые сарказм и укол, но Леви не вкладывает во фразу намерения обидеть. Только поиздеваться. — Возможно, я и дело бы раскрыла быстрее тебя, если бы имела такую цель, — нахально хмыкает профессор, вскидывая голову. — Просто скажи, угрожает ли Хистории реальная опасность. Леви вздыхает протяжно. Между ними сквозит озорное веселье, и фразочки звучат язвительно донельзя, но говорят они о вещах слишком серьезных для этого нервозного утра. И Аккерман просто не находится с ответом. Солгать? Он не может. Слишком честен перед всеми и в особенности перед Зое. Утреннее происшествие все еще свежо в памяти, и оскорбить ее после этого еще и ложью будет слишком. С другой стороны, сделает ли правда ее спокойнее или увереннее? С трудом собирая силы для ответа, мужчина выдавливает короткое «да». — Тогда придется поупражняться с пистолетом, — буднично констатирует Зое, отправляя кусок яичницы в рот и запивая все это дело большим глотком кофе. — Защищать Хисторию — моя работа, держись от этого подальше, — бросает Леви раздраженно. Под его напускной злостью кроется эмоция совершенно другая. Ханджи ее сразу же засекает, а Аккерман упорно игнорирует. Ему не нужно, чтобы Зое крутилась вокруг его опасной работенки. А она же прилипает к этому расследованию намертво, и это удушающе страшно. — Ты хорошо справляешься с этой работенкой, тебе не составит труда защитить и меня в случае чего. — Ханджи поднимается, чтобы оказаться рядом с Леви, тянет на себя и заставляет встать. — Ты всегда меня спасаешь. Ей кажется важным донести это до него. От нее не укрываются его нервозность, притупленный взгляд, его раскаяние, каждый раз, когда он смотрит в ее сторону. Страх, пропитывающий воздух на его маленькой кухоньке. — Я доверяю тебе. — Шепот ломает стену, выстроенную Леви. Шепот режет сердце. — Я не злюсь на тебя. Ты все еще мне нравишься, Леви. Ханджи не дает ему подумать. Тянется за поцелуем, приникая губами к его губам. Она ласкает его так умело, что это выбивает весь воздух из легких и все остатки разума из головы. У самого Леви нет такого уж большого опыта. Все разы, что он бывал с женщинами, были не более, чем отчаянием. Попыткой юной души быть таким как все и найти хоть толику душевного тепла. Как оказалось, вколачиваться в чужое тело и ловить сладостные стоны совершенно не означает быть близким с кем-то. И Леви оставляет эти попытки давно. Ему нужно чувствовать человека, иначе никакая физическая близость, даже поцелуи, ему неинтересны. Он чувствует Ханджи. Поэтому подается навстречу ее движениям легко и бесстыдно. Потребность ощутить ее ближе оказывается такой сокрушительной и невыносимой, что Леви подхватывает Зое и усаживает прямо на свой обеденный стол, за которым он обычно ест. И это не вызывает в нем ни капли сожаления. Женщина в ответ заливается смехом, откидывая голову, подставляя тонкую шею под гряду нежных, тягучих поцелуев. Леви ведет языком медленно, наслаждаясь ее теплом и запахом чертового жасмина. Она ведь приняла душ, а цветочный аромат будто является частью ее самой. Или Аккерман уже просто сходит с ума. И все это нереально. Смех становится стоном, и Ханджи давится вздохом. От близости Леви, от его губ на своей коже, от желания приласкать в ответ. — Какой ты горячий, мистер Аккерман, — на выдохе говорит Ханджи, прижимаясь лицом к его виску. — Почему мы не занимались этим раньше? Ханджи стягивает с него футболку, точно такую же, как и та, что надета на ней. Пальцы принимаются блуждать по узору мышц широкой спины, острые ногти очерчивают изгибы, вызывая за собой рой мурашек, делающих Леви таким милым и беззащитным в ее глазах. Она все еще смотрит сверху вниз, и это, наверное, первый раз, когда Зое с мужчиной вот в таком вот положении. Это несколько странно, но ей не удается долго об этом размышлять. Леви смотрит слишком властно и хищно. Совершенно не оставляя пространства для сомнения в собственной силе и мужественности. Ханджи нагибается и припадает в поцелуе к крепкому плечу. Ведет губами вверх, очерчивая языком кадык, пока не касается острой линии челюсти. Она застывает, выдыхая, и просто смотрит пару секунд, пока не целует вновь. Пальцы перебирают влажные волосы на затылке, оттягивают, направляют, заставляют подчиняться. Леви если и сопротивляется, то не в полную силу. Он позволяет вести. Когда его ладонь вдруг накрывает тонкую талию, подцепляя край футболки, Аккерман отскакивает, как ошпаренный, тяжело дыша. — Черт, — ругается он, запоздало понимая, что говорит это вслух. Это чертов разум. Его крошащееся сознание, эти осколки того человека, которым он когда-то был, превращаются в прах перед ногами Ханджи. Леви опять видит тот день. Тот чертов проклятый день, ту картину, когда он несет ее на руках, зажимая рану на животе… И это так явно, что даже если зажмуриться, видение никуда не уходит. Потому что вот она — Зое; ее кожа горит от возбуждения и под футболкой наверняка скрывается шрам. — Леви… — Ханджи вновь выглядит обеспокоенной, но в ней нет и капли отвращения. Это успокаивает. — Нет. — Леви отходит еще на шаг, но Зое тянет его прямо за пояс домашних брюк. Таких же, как и на ней самой. — Прости меня. — Если тебе станет легче, извиняйся хоть весь день, — усмехается она. — Я не держу на тебя обид. Леви, ты ничего не сделал, что я могла бы расценить, как неприятное или недопустимое действие. Каждое слово сопровождается касанием. Рука движется от края брюк по твердому прессу вверх. Очерчивает грудь, задевая соски. Оглаживает каменную шею и ложится на затылок, притягивая. — Но, если ты остановишься, я обижусь. — Это звучит так по-детски, — фыркает Леви нервно. — Ты пытаешься манипулировать мной. — Да, — хмыкает Ханджи. Ее лицо так близко, что видно каждый шрамик от тех порезов. — А ты пытаешься завязать серьезный разговор со мной. И я знаю, что он тебе нужен. Мне тоже. Свободная рука вдруг опускается к паху и сжимает. Леви закатывает глаза и прикусывает губу, чтобы не выдать себя ни звуком. Он недостаточно возбужден, чтобы это бросалось в глаза, но достаточно, чтобы ощущалось под пальцами. Ханджи оглаживает его нежно, глядя прямо в глаза. — Согласись, вести беседу в таком состоянии — не самая лучшая затея. Мне правда интересно, почему ты ничего не сказал. Знают ли остальные о нашем прошлом? Тебе правда нравлюсь именно я или это как-то связанно с тем, что ты меня однажды спас? — Она констатирует это как факт, которому невозможно противостоять. «Тебе нравлюсь именно я», и с этим нельзя спорить. — Что ты видишь во снах? Когда ты прочел мою статью? Почему решил раскрыть правду? У нее и правда много вопросов. Она все говорит и говорит, заставляя Леви вновь обнять ее и уткнуться лицом в ключицы. — Ты мне обязательно ответишь и спросишь все, что интересует тебя самого, — она вновь целует, властно, влажно и глубоко, — но сейчас, пожалуйста, давай займёмся чем-то другим. Ее просьба возбуждает еще больше, работает, будто бензин, который подливают в уже тлеющий костер. Ханджи горячая. Она мягкая в тех местах, где Леви ее касается, прогибается в спине, подаваясь навстречу каждому движению. Еще парочка поцелуев — и Аккерману не удастся от нее оторваться, а Зое будто этого только и ждет. Сковывает его запястья своими руками и заставляет снова подцепить края футболки. Леви нервно сглатывает, когда кожа оголяется. Любая женщина на месте профессора Зое бы прикрывалась, стеснялась и всячески стыдилась. Но ей эти чувства неведомы. У нее почти нет груди, ребра торчат, обтянутые кожей, а живот впалый, будто она ни черта не ест. Но самое страшное далеко не это. На ее боку тянется шрам из левого подреберья куда-то к тазовой косточке. Выпуклый, белесый и уродливый. Видно, что его зашивают неумело и в полевых условиях, оттого и след такой ужасный. Но все это не имеет значения для Леви. Важен лишь ее слабый вскрик, все еще звенящий в ушах. Его обещание вернуться. Его нарушенное слово. Хочется коснуться губами шрама, но Леви не может. Боится, что опять начнет задыхаться, что поддастся слабости и испортит момент. Поэтому он прячет лицо на плече Зое. Прежде, чем перейти черту окончательно, он должен кое-что сказать. Потому что не в его правилах заниматься сексом без чувств. Потому что он чувствует. — Я отвечу на один твой вопрос, потому что это важно прямо сейчас. — У него нет смелости, чтобы поднять голову, но есть отвага хотя бы говорить. — Ты нравишься мне, потому что несносная. Не такая, как другие. Язвительная, смешная, смелая, сильная. Ты можешь меня рассмешить. Я ощущаю желание быть с тобой рядом. Просто разговаривать или сидеть перед телевизором у Хистории. Не важно. И я думаю, все это не из-за того, что я тебя спас. У Ханджи сердце стучит как бешеное, Леви чувствует его собственной оголенной грудью. Женщина под ним ерзает, освобождаясь от хватки, и смотрит мягко. Почти плачет. Глаза заволакивает влажная пелена, и Аккерман думает, что зря все это сказал. Совершенно не способствует интимной обстановке. Но Зое думает по-другому. Застывает над поясом штанов в очередной раз и тянет вниз, заставляя предстать перед ней абсолютно обнаженным. Ее взгляд оценивающий, с таким лицом она проверяет эссе студентов, и у Леви предательски дергается член только от вида разглядывающей его Ханджи. Ему даже хочется спросить, какую бы оценку она поставила, но он вовремя прикусывает язык. — Я рада, что вызываю в тебе все это, — улыбается она, но печально. — Я рада, что это не только кошмары. И это самая искренняя вещь, которую она произносит за этот день. При всей напускной открытости и веселости, о ней никто ничего не знает. Она не подпускает к себе людей ближе, чем сама того желает, и если Леви буквально бросает ей в лицо свою слабость, то Ханджи остается при своем. Больше разговорам не остается места. Леви раздевает ее так же стремительно, тяжело вздыхая, когда обнаруживает, что на ней совсем нет белья. Он не сможет теперь спокойно носить эти штаны, но эта мысль такая ничтожная по сравнению с горячей Ханджи, ласкающей Леви руками и разводящей ноги шире, чтобы дать ему больше пространства. Обеденный стол в квартире Аккермана жалобно скрипит и скользит, царапая деревянный пол под интенсивностью движений. Посуда уже давно оказывается скинута в раковину, а Зое закрывает своим телом и распущенными волосами всю столешницу. Она стонет, мычит и дышит слишком громко, она сжимается так сладко, что Леви не может оставаться спокойным. Ему нужно быть ближе и бережнее. С каждым толчком он думает лишь о том, как не оставить на Зое следов, как доставить как можно больше удовольствия, как сделать так, чтобы ей захотелось повторить. Профессор не выдерживает первой. Выгибает спину и жмурит глаза до боли. Сладостная истома захватывает все тело и очень быстро передается самому Леви. Он, кусавший губы все это время, не может сдержаться и достаточно быстро стонет. Потому что это чертовски приятно, и потому что Ханджи снова притягивает его для поцелуя. Постель после стола кажется пуховым облачком, и тело отзывается блаженным расслаблением, стоит улечься на смятые простыни. Свет проникает сквозь открытое окно, подсвечивая Ханджи, сидящую на его бедрах верхом. Она столь изящна и тонка, но при этом так сильна. Под смуглой кожей легко прощупываются стальные мышцы, и вся эта хрупкость — напускная. Она с легкостью сломает любого. Она прямо сейчас ломает Леви. Своей открытостью. Близостью. И неутихающим желанием. Телефон Аккермана пиликает где-то под подушкой, и он тянется за ним, усмехаясь, когда видит сообщение от начальника. Он протягивает аппарат Зое, демонстрируя смс-ку. — «Хистория сказала, что ты ушел вчера с Ханджи. Надеюсь, вы там развлекаетесь. Выходной за твой счет», — читает профессор вслух, давя в себе предательский смех. — Надеюсь, ты развлекаешься, коротышка. Она дразнит, цепляя подбородок ногтем, и выбивает из рук ненужный телефон. — Надеюсь, ты оплатишь мне выходной. Ханджи смеется. И снова целует. И снова, пока солнце обратно не заходит за горизонт. Леви боится, что ночь принесет очередной приступ. Что он снова сделает что-то, что причинит Ханджи вред и увидит то, что навредит ему самому. Но он оказывается так вымотан, что способен лишь засыпать в крепких объятьях. А еще он боится, что все это — ошибка. Что он только сделает хуже и себе, и профессору Зое. Могут ли они позволить себе такую близость? Не изломает ли это их окончательно? Эти вопросы роятся в голове подобно стайке пчел. Жалят болезненно из раза в раз, не позволяя о себе забыть. Все это заставляет Леви чувствовать необъяснимый страх. В конце концов, он теряет всех, кого когда-либо любил. Так отчего судьба делает для Ханджи исключение? Но когда Зое обнимает его и притягивает к себе — это успокаивает. Ее сильные руки очерчивают крепкие мышцы на спине, создавая иллюзию защищенности. Леви прекрасно знает, что все это всего лишь мираж. Он никогда не бывает в безопасности. Но близость Ханджи — нечто особенное. Ему нестерпимо хочется еще раз извиниться за утро, но Зое дала понять отчетливо — она не та, с кем можно спорить. Поэтому Леви Аккерман покоряется и засыпает в ее руках.