Мост

Леви сосредотачивается на работе так, как не делал этого никогда в жизни. Выворачивать свое нутро, погружаясь с головой в расследование, становится вновь привычкой в очень короткий срок. Хватает всего пары бессонных ночей, чтобы его рабочий день из восьми часов превратился в пятнадцать. Нет ни одной секунды в сутках, чтобы мысли в голове вытеснялись чем-то, кроме череды букв в отчетах, которые он читает до болезненной рези в глазах. Нет ничего, что может его отвлечь от этого. Запутанная спираль из догадок и предположений раскручивается, обрастая все новыми подозреваемыми и подробностями, которые, если и не ужасают, то заставляют волосы на руках вставать дыбом даже таких матерых и прожжённых солдат, как Аккерман. Ему совершенно не нравится та история, в которую приходится погружаться с головой, но угроза жизни Хистории становится настолько материальной, что ее уже можно пощупать и потрогать. Все начинается с их с Эрвином предположения о том, что Имир и Бертольд как-то связаны. Знание о том, что они из одного города, совершенно не является достаточным основанием полагать, что они действуют заодно. Поэтому Смит и Аккерман копают. Ныряют в грязное белье их прошлого, дотошно копошатся в каждой детали и каждом факте, которые могли бы поведать больше о связях этих двоих. К какому же удивлению они приходят, когда узнают, что тут замешано гораздо больше людей. Гораздо… Попытки связать странных одногруппников Хистории вместе приводят к тому, что Леви сидит в городском архиве города Балтимор и пытается изо всех сил соединить концы нитей, которые им едва удается распутать. Аккерман устало вздыхает над очередной папкой с бумагами, которая никуда не ведет. Его голова пухнет уже несколько недель от мыслей, количества информации и путаницы, возникающей из-за того, что каждый их подозреваемый, пытаясь увести их дальше от правды, бессовестно лжет. Однако одна незначительная деталь во всех их разговорах наталкивает Леви на мысль о том, что во всей этой истории замешана мать Хистории. Точнее, ее биологическая мать. Из разговоров со своей подопечной ему хорошо известно, что женщина, давшая ей когда-то жизнь, погибает совсем молодой и не успевает даже в руках подержать свою единственную дочь. Ее имя остается для юной мисс Райсс тайной, как и вся ее личность в целом. Единственная деталь, которой ей неустанно тыкают в нос из года в год, так это то, что ее мать никогда не была женой Рода Райсса, что делает Хисторию внебрачным ребенком. В мире простых людей подобный факт не вызывает абсолютно никаких проблем, разве что пересуды чересчур сердобольных соседей. Но там, где крутятся большие деньги и влияние, где есть как минимум еще пять прямых, законных наследников на все это богатство, подобное положение Хистории становится проблемой. Или причиной покушений. В городе Балтимор, откуда родом мистер Райсс, и где, предположительно, была рождена сама Хистория, документы об этом событии не находятся. Будто никогда и не существовало никакой Хистории, будто бы она не рождалась или не регистрировалась. Это наводит на определенные размышления, но Леви их отметает, вместо этого продолжая читать. Когда его глаза просто отказываются видеть от колоссального перенапряжения, он отбрасывает папки в сторону. Запрокидывает голову вверх и жмурится, потирая лицо руками. Яркий свет ламп просачивается даже через сомкнутые ладони и сжатые веки, ослепляя Леви и заставляя недовольно поморщиться. Эта пятница для него последний рабочий день перед выходным. И Аккерман ненавидит этот факт. Суббота означает только одно, и Леви с большой радостью переломал бы себе ноги, нежели бы отправился к Нанабе по собственной воле. Потому что впервые в жизни ему совершенно не хочется думать и копаться в себе. До дома около полутора часов езды, но это время хочется растянуть на подольше. Странным образом огоньки, проплывающие за окном, приносят невесомое успокоение разуму, разрываемому мыслями и противоречиями. У Леви болит голова бесконечно долго, настолько, что он не помнит какого это — ощущать себя без сдавленных висков и тяжести в затылке. Это ощущение бесконечно раздражающее, но ни одна живая душа о нем не догадывается. На лице Аккермана едва ли отражается хоть что-то, способное выдать его истинные эмоции. Только лишь безразличие. Единственный момент, когда его глаза блестят странным образом, а уголки губ едва заметно подрагивают, устремляясь вверх, это когда он оказывается в одном помещении с Хисторией. К сожалению, это случается все реже в последнее время. Ум Леви оказывается куда более востребованным, чем его физические навыки, и он сидит в офисе целыми днями, размышляя о том, куда двигаться дальше, чтобы спасти этой девушке жизнь. Как бы Аккерман не оттягивал, утро субботы наступает слишком быстро, и перспектива оказаться перед миссис Захариус, которая одним только взглядом вспорет ему черепушку и пустит свои острые коготки во все переживания Леви, заставляет его не смыкать глаз до утра. Оттого он выглядит куда более потрепанным, чем обычно. Под глазами синева ночного неба, лицо осунувшееся, глубокая складка между бровями выдает его многонедельную хмурость. Во всем же остальном Леви, как обычно, безупречен: стрелки на брюках можно использовать вместо линеек, настолько они ровные; рубашка белоснежная и сидит так, будто шилась по его меркам; галстук завязан ровно и безукоризненно настолько, что душит своего обладателя. К месту назначения Леви едет на такси, совершенно не желая садиться за руль в таком уставшем состоянии. Не привык рисковать без повода ни своей жизнью, ни чужими. Дорога занимает вновь слишком короткий промежуток времени, и вот уже приходится заставлять себя переступать порог знакомого кабинета. Удивительно, но за почти четыре года терапии и самотерзаний, не было ни одного раза, когда Леви шел бы к Нанабе, как на эшафот. С таким грузом на душе, который не позволяет ему сдвинуться с места. Женщина встречает его теплой улыбкой, запахом кофе, проникающим во все уголки просторного помещения, и небольшим чайником с ароматным чаем на столике перед клиентским креслом. Нанаба олицетворяет спокойствие и умиротворенность — полный штиль в теле женщины. Добрая, почти материнская улыбка обезоруживает, а мягкость голоса тут же заставляет расслабиться. — Приветствую, Леви. — И от одной простой фразы Аккермана прорывает. Сложно сказать, как Аккерман оказывается на полу, лежа на спине с распростертыми руками, глядя в потолок абсолютно пустым взглядом. Недолгий разговор с терапевтом, которая сама не в силах сдержать своего волнения, приводит к тому, что в какой-то момент Аккерман просто падает на пол, понимая, что больше не имеет сил сидеть вертикально. На самом деле силы покидают его куда раньше: примерно пару недель назад, когда бессонница достигает своего пика, а головная боль становится настолько невыносимой, что начинает восприниматься привычно. Еще тогда стоило бы вот так лечь и забыть о том, что нужно сдерживать себя. Но, ведь… Сдержанность — буквально синоним его имени. Наравне с борьбой. Леви знает, что никто из его товарищей никогда не посмел бы осудить его за слабость; из уважения к нему каждый бы промолчал и никак бы не прокомментировал. Однако, это знание никак не помогает такой сдержанной и тяжелой натуре, коей определенно мистер Аккерман обладает, отпустить себя. — Если ты чувствуешь, что можешь говорить об этом, Леви, то лучше не сдерживать себя. — Тон Нанабы звучит совершенно ровно и спокойно. Весь ее вид говорит о бесконечной открытости и доверии. И даже напряженные лоб и брови, которые явно выдают ее беспокойство, никак не портят картину. Она все равно открыта, сидя в своем кресле совершенно расслабленно, держа на коленях раскрытый блокнот, в который, впрочем, сегодня ничего не вписывает. Ей нечего конспектировать; Леви едва роняет пару слов, которые ну никак не поддаются пониманию. Что-то про работу, усталость и невозможность уснуть по ночам. Ничего по существу. Ничего из того, что действительно беспокоит. Как же сложно открываться… Как же, черт возьми, невыносимо ему от собственных мыслей и собственной неспособности произнести вслух ни слова. Слова оседают на языке раскаленными угольками. Их не проглотить обратно — сожгут все нутро к чертовой матери; и не выплюнуть — наверняка спалишь все вокруг себя. Это приводит Леви в отчаяние, но в какой-то момент он думает о том, какое число ядовитых и горящих слов и фраз извергал из себя годами, сидя в этом кресле. Сколько желчи и горьких мыслей, сколько самоунижения и самобичевания. А Нанабе ведь все ни по чем. Она жива-здорова и всегда рядом, чтобы подставить плечо. Не только в этом кабинете, но и в жизни. Всё понимающая женщина никогда за годы их общения не выдала себя ни одним взглядом, хотя Леви удивляется, как миссис Захариус способна смотреть на него всегда так спокойно. Ведь сам он часто ловит в зеркале полный отвращения взгляд. Рисунок на потолке совершенно отсутствует. Белизна искусственного натянутого потолка, да ряд ровных круглых потолочных светильников. Двенадцать штук в два ряда. Идеально ровные, располагающиеся друг напротив друга. Глазу не за что зацепиться, не на чем зациклить внимание, чтобы отвлечь себя от собственных копошащихся мыслей. — Это дерьмо, Нанаба, — срывается внезапно с языка, когда боль в затылке достигает своего пика. Настолько, что Леви легонько приподнимается и с силой опускает голову на пол. Женщина в кресле морщится, но пока никак не комментирует это. — Это дерьмо… — никто из них не уточняет, но оба понимают, о чем говорят. — Что ты ощущаешь, думая об этом? Какие эмоции возникают в первую очередь? Отдаются ли они какими-то ощущениями в теле? Глаза сами по себе закрываются, так происходит каждый раз, когда требуется отследить ощущения в теле. Обычно для Леви это ничем не заканчивается: он за годы разговоров так и не научился определять то, что чувствует. И уж тем более обличать их в слова. Но сегодня на его груди будто лежит огромный валун, и ни один вдох не обходится без сдавленного ощущения под ребрами. Что он при этом ощущает? Отчаяние. — Я не могу вздохнуть. Я не могу уснуть. Я просто устал от этого. — Голос его сходит на нет, и последние звуки тонут в протяжном вздохе. — Иногда я хочу, чтобы всего этого не происходило. — Чего именно? — отзывается участливо Нанаба. — Встречи на мосту. — Не спасение в Кабуле? Ведь это положило начало всей истории, — уточняет женщина, впервые скользя ручкой по листам блокнота. — Нет, — отрезает Леви, и в голосе его впервые за многие дни пробивается твердость. — Нет. Она умерла бы, если бы я в тот день не оказался в том проклятом доме и на той миссии, где меня и быть не должно было. Поэтому нет, я никогда не желал бы изменить тот день. Только не его. Ее спасение — одна из тех вещей, которыми Леви может и правда гордиться. И ему всегда тепло от мысли о том, что он ставит точку в своей военной карьере не собственной смертью, как того всегда и желал, а жизнью. Ее жизнью. — Я хотел бы ее никогда не знать. Верить до конца жизни, что она погибла. Эта простая фраза заставляет в груди что-то оборваться. Каждое слово звучит слишком инородно, и Аккерману с досадой приходится признать, что он не может солгать даже самому себе. Ему было бы проще не знать ее. Это правда. Проблема была бы куда как меньше, и концентрация боли в голове и груди оставалась бы на привычном уровне, а не на критическом. Но… — Но… — Леви слишком тщательно подбивает слова, боясь пораниться о буквы. — Это все, черт возьми, неправильно, Нанаба! Интонация против воли повышается, но он все еще звучит тихо и настолько жалко, что скулы сводит от негодования. От собственной слабости. Нанаба выжидающе смотрит. Ей не требуется задавать вопрос, как и получать на него ответа. Она заведомо знает, что Леви считает для себя неправильным, но все же ждет, когда он сам озвучит свои чувства. Она тут не для того, чтобы пережевывать его мысли и интерпретировать их. — Я думал о ней много лет, — начинает Леви почти отчаянно. — Я представлял, что она жива и счастлива. Воображал, как она проживает свою жизнь после спасения. Эта надежда, что ей удалось выжить, хоть и была пустой все эти годы, поддерживала меня. Но когда это оказалось правдой, я не знал, как к этому относиться. Аккерман звучит ровно, без всякой ряби и дрожи в голосе. Отдышавшись на мгновение, он продолжает: — Лица многих, кого я спас или убил, вертятся в голове или снятся мне, но она… Нанаба лишь вскидывает бровь, вновь держа слова при себе. Леви для нее не просто очередной клиент, пусть и постоянный. Он — друг ее мужа, близкий человек для их семьи и просто личность с невероятной, тяжелой судьбой. Тот, кто проходит невзгоды с непоколебимой стойкостью, и одновременно тот, кто изломан внутри до трухи и пыли. Ей хотелось бы забыть навсегда картину того, в каком состоянии они однажды с Майком находят Леви в его квартире вскоре после его возращения из Афганистана. Разрушенного, на один волосок от полного исчезновения…. Их путь длится годы, и вот блондинка бросает взгляд вниз, чтобы увидеть ясные темные глаза, распахнутые так широко, что слезятся от сухого воздуха в помещении. С пола слышится глубокий вдох, прежде чем мужчина озвучивает то, что так беспокоит его: — Это напоминает одержимость. Ханджи снилась мне почти каждую ночь три года. Я уничтожал себя изо дня в день, изводил мыслью, что не спас ее, хотя даже ее не знал… — Это не одержимость, Леви, — прерывает Нанаба поспешно. — И ты это знаешь. Мы это обсуждали. И впрямь обсуждали. Много раз. Навязчивые мысли о странной умирающей женщине никогда не оставляли Леви в покое. Сразу посоле Кабула уже становится понятно, что с ним что-то не так. И они долго говорят с Нанабой за закрытой дверью. Раскрывают его разум и выкладывают на ее рабочий стол, прорываясь сквозь каждую мысль. И только после долгих часов его собственной несмолкаемой речи, до него доходит, что он был не в порядке задолго до этого взрыва. Несколько неудачных миссий и вылазок, огромное количество смертей его ребят, смерть его целого отряда, где выживает лишь он один — все это приводит Леви в тот подвал, где истекающая кровью незнакомка просто становится его точкой невозврата. Последним гвоздем в крышке гроба его и так нездоровой психики. Уже идя на эту миссию, мастер-сержант Аккерман думает лишь о том, что мечтает погибнуть на ней из-за недостаточного уровня подготовки и полного отсутствия информации о территории врага. Судьба никогда не отличалась благосклонностью к его скромной фигуре, и он, ну конечно, выживает. Немалых усилий стоит прервать собственный поток мыслей и вернуться из болезненных воспоминаний в не менее болезненные размышления о настоящем. — Все равно я не считаю это правильным, — шипит Аккерман, все еще обессилено лежа на полу. — Столько лет думать о ком-то, совершенно его не зная, а потом, повстречав… О, нет… Мысль эта такая внезапная, что Леви вскакивает, а потом тут же опускается обратно на спину от тяжести и головокружения. Голова наливается свинцом, отравляющим весь его организм. Мужчина внезапно понимает, что уже не сможет встать с пола, оставаясь при этом прежним и игнорируя все проблемы, которые у него были и остаются. Просто с закрытыми глазами гораздо проще жить. Проще не видеть ситуацию и игнорировать ее, избегать собственных чувств и эмоций, проходить мимо важных вещей, потому что они делают твою жизнь сложнее. Леви устает сам от себя настолько же сильно, насколько его выматывает вся его жизнь. И он с удовольствием бы прекратил это все бесконечное количество лет назад, но упрямство и данное над могилами родных обещание не позволяют ему сдаваться. Хотя есть ночи, когда ему не хочется ничего иного, кроме как опустить руки. — Ханджи… — Ее имя слетает с уст впервые за долгие минуты самобичевания на полу кабинета любимого психотерапевта. И в тот же миг в груди становится невероятно тепло и тесно. — Я не хотел бы ее знать, потому что это вновь причиняет ей боль. Потому что эта безумная отчего-то настолько глубоко проникает в Леви за столь короткий срок, что становится страшно. Ее присутствие похоже на солнце в теплый сентябрьский день — любимый сезон Аккермана. Стоит ей лишь улыбнуться, как вся злоба и раздражение Леви на ее несуразное поведение куда-то испаряются. Стоит засмеяться — и он уже ощущает себя в ловушке этих звуков, не в силах выбраться. Ему нравится слушать ее лекции и молча сидеть с ней плечом к плечу дома у Хистории. Нравится пить чай и обмениваться пустяковыми фразами в свой единственный выходной. Его пугает ее гиперактивность и восхищает непоколебимый дух. То, как она может уничтожить печатным словом и пистолетом — поражает. И в общем-то вся она Леви просто… нравится. Мужчина вздыхает. Неутешительный вывод для человека, которому не нравится ничего на свете, даже он сам. Никогда, ни единая живая душа не вызывает в нем и толику интереса, который он ощущает по отношению к Ханджи. Хан. — С чего ты решил, Леви, что ты причиняешь ей боль? — задает резонный вопрос Нанаба через пару минут, давая ему время все обдумать самому. — Потому что она плакала на этом проклятом мосту. — Мы не можем наверняка знать, что испытывает человек. Мы не контролируем его чувства и не угадываем их. С чего ты решил, что то были слезы боли? — Леви поднимается на локтях, хмурясь. Бровь сходятся на переносице и оставляют глубокую морщину на гладкой коже. — Разве человек может плакать только от боли? — Тогда почему она ушла? — спрашивает мужчина скорее у себя самого, потому что Нанабе едва ли удается разобрать хоть слово. — Ты должен задать этот вопрос ей. Вот так все аргументы Аккермана, все его попытки закапаться в себе, найти причину краха и собственных страданий исключительно внутри свой головы, разбиваются о ровный голос Нанабы и ее железобетонные аргументы. Еще бы все в действительности было так просто… Спросить и поговорить. Тогда бы он не лежал на этом чертовом грязном полу. Он вскакивает, превозмогая головокружение и тяжесть в голове, которые все еще его не покидают. Тело от долгой и однообразной позы ощущается ватным, но Леви с небывалой легкостью и грациозностью опускается в свое кресло, закидывая ногу на ногу. Стряхивает с плеч пылинки и берет со столика чашку с давно остывшим чаем. Эта картина выглядит такой идеальной и прилизанной, что любой глядящий со стороны сказал бы, что с этим господином все более, чем в порядке. Оба сидящих в этой комнате знают, что это не так. — Ты готов заканчивать? — задает вопрос Нанаба в надежде, что Леви скажет «нет». Но время их сессии близится к концу, и она должна спросить. — Да, — твердо чеканит Леви. Они говорят еще пару минут о его состоянии физическом, и Нанаба грозит подключить таблетки, если его панические атаки не прекратятся, но Аккерман отмахивается. Колеса делают его заторможенным и отсутствующим в собственном теле и разуме, и такое состояние он готов терпеть только лишь оказавшись снова на грани. Правда, Леви не представляет, где есть та самая «грань» и как он к ней близко. Он едет в офис после полудня, совершенно игнорируя то, что сегодня его выходной. Отмахивается от причитаний секретаря на входе, совершенно не воспринимает ни единого слова Эрвина, который и сам торчит на работе. В его кабинете пусто и прохладно. Минимум личных вещей, лишь любимый чайник и картина, нарисованная его сестрой на столе в рамке. Этот маленький рисунок уже совершенно не проступает на когда-то белой бумаге: она вся пропитана кровью. Кровью Леви и еще нескольких совершенно разных людей, которых ему доводилось нести раненными на руках. Возможно, и кровь Ханджи на этом клочке бумаги тоже есть… На изображении когда-то красовался их дом. Светлые кирпичные стены, широкая подъездная дорожка, пикап его отца, припаркованный у входа. Высокие клены, растущие перед окнами и становящиеся осенью цветными, словно светофор. Изабель почему-то сует ему в рюкзак именно эту картинку перед его отбытием в военную академию. С того дня и особенно после ее смерти, Леви носит листок бумаги с собой в каждый бой. У сердца. Как напоминание о том, что он, черт возьми, поклялся не умирать. В мирное время рисунок обзаводится рамкой и кочует из его кабинета дома в кабинет на работу. Гора бумаг так и манит погрузиться в них с головой, обещая полное и блаженное забвение. Леви все еще находится в поисках матери Хистории, ощущая, что та является разгадкой и решением всех их проблем. У них с Эрвином есть теория на счет виновника всех покушений и того, кто мог бы стоять за чередой странных происшествий, несущих угрозу жизни юной мисс Райсс, но эти подозрения остаются строго между Аккерманом и Смитом. Они обсуждают их за закрытыми дверями дома его начальника, поздней ночью, когда нормальные люди уже давно спят. За бокалом виски двое мужчин раскручивают мысль о том, что, возможно, все покушения организованны очень близкими родственниками. Все-таки в семье Райссов целый список тех, кто должен ненавидеть Хисторию и желать ей самой скорой смерти. От Рода, не питающего к дочери и толику тепла, заканчивая каждым ее сводным братом и сестрой. И младшие, и старшие в равной степени ущемлены самим фактом ее существования, и желать ей что-то дурное для них вполне естественно. Хоть и гадко. Есть еще мачеха, миссис Райсс, мать законных детей Рода и та, кто имеет более всего причин для ненависти к Хистории. Отчего-то версия их, как ни крути, куда ни иди, смыкается на семейном конфликте. И все же они оставляют это в тайне. От сотрудников и, прежде всего, от самой Хистории. Ей и так досадно до скрежета зубов от того, что мистер Смит ограничивает доступ кого бы то ни было к ней. Прежде всего, Имир, которая навлекает на себя столько подозрений, что от них не отмыться. Доказательств у Леви нет, но он предпочитает перестраховаться. Он, конечно, может быть и готов подставить грудь под пулю, предназначающуюся Хистории, вопрос в том, успеет ли. И так рисковать совсем не хочется. Смит приходит сам почти через час. С тоненькой папкой в руках, в которой содержится буквально один листок бумаги, содержащий от силы десяток строчек текста. Старый, пожухлый и разваливающийся на части. На лице своем Эрвин имеет такое выражение, будто целый свет сходится на информации, которую он нервно сжимает пальцами. — Чай или виски? — Выбор у Смита как обычно невелик. Он сам в десяти случаях из десяти выберет первый вариант. Вопрос тут звучит скорее для Леви. — Присоединюсь к тебе, командир. Уточнений не требуется, и янтарная жидкость плещется по бокалам, налитая рукой Эрвина. Для него — пол бокала, для Леви, словно для аристократа, совсем немного, буквально на донышке. Ему такого количества вполне достаточно. С листа бумаги на них смотрят поплывшие от времени буквы, выбитые печатной машинкой. В углу совсем мелко лишь одно имя: «Альма Батлер» . Далее — описание наружного осмотра тела. Рост, вес, телосложение, состояние питания, кожные покровы, волосы. Стандартная часть протокола вскрытия, только вот очень обрезанная и оборванная. Нет ни начала, где были бы все данные жертвы и врача, производящего осмотр, нет ни конца, с информацией о непосредственном вскрытии и важных внешних деталях, вроде ранений и следов от инъекций. Но и это — самый огромный их прорыв. — Откуда это у тебя? Данных ничтожно мало, и они не говорят абсолютно ни о чем. Средний рост, средний возраст, волосы русые, телосложение стандартное. Имя очень похоже на вымысел, так как, будь оно настоящим, им бы уже удалось нарыть нужную информацию. — Из морга. — Эрвин делает большой глоток и изящно опускает бокал на стол с тихим звуком. Глаза Леви против воли закатываются, и он повторяет движение начальника. — Искали информацию не только в городских архивах, но и в больничных. Это имя прозвучало однажды в разговоре с одним моим старым другом, — ухмыляется блондин. — Он хорошо знаком с Родом, и когда я поделился новостью о сотрудничестве с ним, он сказал, что после смерти Альмы Райсс уже не тот. Я тогда и значения не придал, а потом вспомнил. Поразительная способность Эрвина запоминать абсолютно все и обо всех впервые играет им на руку, но в этот раз он превосходит сам себя. Вычислить женщину, от которой явно пытаются избавиться, лишь по имени? Это достойно уважения. — Поедешь завтра поговорить в больницы? — Смит протягивает ему уже другую бумагу со списком учреждений. — Может кто-то ее вспомнит? Я отметил те, с которыми смог договориться о доступе в архивы. Пришлось подергать за ниточки. Вряд ли мы найдем бумаги о рождении Хистории, тут стоит надеяться, что кто-то и впрямь просто вспомнит их. Надеяться особо не на что. Люди не вспоминают о таком, только если они недостаточно мотивированы. А Эрвин на это никогда не жалеет ресурсов. Леви, впрочем, такие задания вовсе не по душе. Он гораздо лучше убивает людей и добывает информацию пытками, чем взятками и лесными разговорами. И в таких ситуациях он крайне неэффективен, но доверить это некому. Майк занят охраной Хистории и, как бы это не звучало странно, Смит доверяет Леви больше, чем своему старинному другу еще с кадетского училища. — Надеюсь, нам удастся что-то разведать, — бубнит Леви в свой бокал, смиряясь с днями, наполненными общением с другими людьми. И как бы гибло эта затея не смотрелась в начале, им и правда удается кое-что узнать.