Мост

Несколько женских голосов сливаются в какофонию звуков, и Леви едва улавливает, кто и что в этом балагане говорит. Слышатся громкие восклицания и вырванные из контекста несогласные реплики, но, в целом, он пропускает мимо ушей большую часть беседы, переводя взгляд от одной дамы к другой. В просторной гостиной Хистории, ставшей в последние недели местом пристанища для всех тех, с кем она могла позволить себе общаться с позволения ее неустанно бдящих телохранителей. Список невелик, буквально пара человек, самыми частыми гостями из которых являются ее смешливая преподавательница и язвительная подружка. Ну и, кончено же, ее неизменный, хмурый и циничный телохранитель. Отчего-то все смены Леви больше походят на балаган в последнее время и из дневных превращаются в сугубо ночные. Вечерами он сидит с Хисторией и Ханджи или Имир, слушает их беседы, зачастую оставаясь совершенно незаметным. Обходит дом с привычной проверкой, говорит с ребятами, которые неустанно сменяют друг друга снаружи, смотрит камеры видеонаблюдения и созванивается с полицейским патрулем, который присутствует на улицах района почти круглые сутки. Сегодня они вчетвером смотрят какой-то дурацкий фильм про любовь, суть которого Аккерман даже не пытается улавливать. У него просто нет выбора, вот и сидит себе хмуро в кресле в стороне от девушек, пьет чай из чашки с танцующим аллигатором и провожает тоскливо взглядом снежинки за окном. Старательно делает вид, что не замечает, как его подопечная прижимается чуть крепче к своей подруге, чем то позволяет дружба, но зато отлично видит, как профессор Зое зевает каждые несколько минут, совершенно не интересуясь сюжетом. Она на такие вечера приходит то ли из вежливости, то ли из иррациональной любви к Хистории. Но женщина совершенно точно не питает никаких чувств по отношению к подростковому кино про грустную и местами глупую любовь. Ханджи настигает его на кухне, куда Леви уходит, просто потому что не может смотреть на сопливого юнца на экране, пытающего признаться в любви своей суженой вот уже мучительных двадцать минут. Про себя он думает, что за это время успел бы сделать столько вещей, сколько парнишке и не снилось. — Ненавидишь мелодрамы или просто не веришь в любовь? — спрашивает Зое, бесцеремонно усаживаюсь прямо на столешницу рядом с ним. На ней привычный чудной наряд: несуразная рубашка на пять размеров больше, скрывающая под собой свитер; штаны с огромными карманами по бокам; разноцветные носки и пучок, заваливающийся вбок. Она кажется такой уютной во всех этих теплых вещах, но Леви вряд ли может признаться в этом самому себе. — И то, и другое верно подмечено, — отзывается мужчина, неспешно отрезая корочки хлеба и намазывая арахисовое масло на слайсы. Леви в этот момент ощущает себя столетним стариком, готовящим перекус для внуков, не меньше. На лице Ханджи расплывается хитрая улыбка, а одна бровь взметается вверх, выражая крайнюю степень заинтересованности. Обычно такое выражение лица говорит о том, что она готова вступить в диалог и намеревается выгрызть нужную ей информацию зубами. — Я могу понять ненависть к романтическим фильмам, лишенным всякого смысла, — начинает она слегка высокопарно, будто старается подражать своим старшим коллегам, этим профессорам-снобам, которые читают свои лекции так, будто перед королевой Англии выступают. — Право дело, я сама не в восторге от столь непродуманных сюжетов и клишированных поворотов. Но прошу простить, мистер Аккерман, чем вам не угодило столь глубокое и прекрасное чувство, как любовь? Она в наиболее драматичной манере прижимает ладонь ко лбу, откидывая голову назад, подражая героине второсортного кино. Леви в этот момент едва сдерживает смех, закусывая щеку, что не укрывается от лукавого взора профессора Зое. Леви медлит с ответом, хотя точно знает, что Ханджи не отстанет от него, раз что-то пришло в ее странную голову. А не отвечает он по одной простой причине: совершенно не знает, что сказать о любви. Это не то чувство, с которым он знаком так уж близко. В его жизни была только семья, которую он похоронил. С тех пор любые близкие узы для него созвучны с потерей, оттого Леви не привязывается к людям никогда. Но ведь эта несносная говорит совершенно не о родственных чувствах и даже не о дружеских. Она говорит о том, что Аккерману уж точно совершенно не ведомо. За все годы жизни едва ли был хоть раз, когда бы Леви задумывался о любви. Для него это что-то, существование чего он признает, но совершенно не может примерить на себя. — Брось, Ханджи, — отзывается мужчина, когда заканчивает с задумчивым видом сервировать сладкие бутерброды по тарелкам. — Это не тот вопрос, который ты можешь адресовать мне. — Отчего же? — не унимается профессор, спрыгивая и устремляясь следом за ним. — Оттого, что я понятия не имею, что это значит. Она лишь хихикает над ним по-доброму и взъерошивает волосы на голове, прежде чем снова плюхнуться рядом с девушками и втянуться в обсуждение сюжета, который она сама же поносила пару минут назад на кухне. Леви лишь закатывает глаза на это, принимаясь жевать свежий кусок хлеба. Почему-то перед глазами при слове «любовь» всплывают размытые картины приемных родителей, которые неуклюже танцуют на рождество перед елкой. Отец совершенно не умеет двигаться, топчется по женским ногам, каждый раз смущенно краснея, а мать в этот момент больше похожа на приму балерину, полностью управляющую процессом. Она двигается так плавно, а Ноа смотрит на нее с таким обожанием, что Леви в эти моменты всегда переглядывался с Фарланом и корчил мерзкие рожицы. В пятнадцать это зрелище кажется таким слащавым и ненастоящим, что хочется лишь шутить и присвистывать. Когда кладешь родителей в гроб и смотришь на их лица в последний раз, нестерпимо хочется вечно сидеть перед камином и смотреть на их танец. Единственным примером безусловной любви и здоровых отношений для Леви были именно они — Ноа и Валери, двое, посвятившие себя друг другу и приемным детям. Его мать всегда знала, когда отец подавлен или грустит, чувствовала на телепатическом уровне, что ему нужно заварить чая и обнять сзади, чтобы он успокоился. Они и по сей день для него единственный пример любви. Нанаба и Майк, безусловно, гармоничная и счастливая пара, да вот очень закрытая. Памятуя, что Леви пациент Нанабы, они всегда ведут себя весьма сдержанно при нем. Да и сам Захариус не любитель показывать людям, что он живой человек. Хотя уж Леви точно знает, что в нем куда больше мягкого и покладистого, чем он признает. Эрвин — пример разбитого сердца и ожесточившейся души. Потеряв любовь своей жизни, он становится замкнутым и пренебрежительным по отношению к дамам. Чаще использует их в своих целях, все еще глупо мечтая о уже чужой жене. А больше-то и равняться ему не на кого. Фильм нетипично заканчивается не счастливым сопливым концом, а смертью одного из главных героев, что вызывает у Хистории шквал слез. Все окружающие, имеющие куда более жесткую душевную организацию, лишь упорно сдерживают снисходительный смех. Даже Имир улыбается уголками губ, поглаживая Райсс по спине. Леви галантно достает из нагрудного кармана носовой платок, подает своей подопечной и морщится, когда та сморкается в него, попутно утирая слезы другим концом. Лицо Ханджи в этот момент искривляет гримаса неподдельного веселья, она даже бьет себя по губам, чтобы не разразиться громким смехом от этой картины. — Это просто фильм, Криста, — спокойно говорит Имир, встряхивая подругу за плечи. Она хватает блондинку за руку, приглашая ту покружиться по комнате под печальную тягучую мелодию из титров. — Идем, подвигаемся, и тебе станет лучше. Аккерман и Зое лишь переглядываются, ловя себя одновременно на мысли, что они наблюдают что-то, что им видеть не положено. Будто родители, читающие личный дневник своего ребенка. Поэтому Леви спешит уйти на задний двор, где он обычно курит, зная, что профессор последует за ним. Холод крепчает, но мужчина все равно усаживается на ступеньки, прикрытые большим козырьком. Он закуривает стремительно, втягивая в себя ледяной воздух с дымом и неуловимым ароматом ментола. Его сковывает мгновенно холод, идущий, кажется, из глубины души, опутывающий конечности и копящийся где-то в районе груди. Такое привычное для него состояние и все же такое нелюбимое. Ему не нравится быть застывшим куском льда. По крайней мере, в последнее время. Когда-то это был способ спасти свой разум от сумасшествия. Очерствение и подавление чувств тогда казались единственным верным путем к сохранению собственной жизни, и Нанабе понадобилось много лет, чтобы провести его через каждое болючее воспоминание из прошлого. Сейчас Леви хочется лишь жить настоящим, отпуская по крупицам ту боль, что была для него домом столько лет. На плечи внезапно ложится что-то теплое и мягкое. Не нужно голову поднимать, чтобы понять, что это Ханджи. Она укрывает его пледом, как продрогшего котенка. Треплет по голове и усаживается рядом на холодные ступени, поджимая под себя ноги. Леви сначала застывает на пару секунд, а потом вспоминает, как она ненавидит холод, и откидывает руку, приглашая ее под одеяло. Женщина прижимается охотно, пряча улыбку за растрепанными волосами. Они не говорят о поцелуе уже пару недель, будто делают вид, что его и не было. Лишь смотрят друг на друга чуть более пристально, думая, что эти взгляды никто не замечает. Ханджи иногда касается его украдкой, когда они сидят рядом, будто не может подавить желания ощутить его тепло под кончиками пальцев. А Леви избегает смотреть ей в глаза, ища подходящий момент, чтобы поговорить. Секрет нависает над ним дамокловым мечом, ощущается петлей, затягивающейся на шее. И чем больше привязываешься к Зое — а он уже не может отрицать, что профессор и ее студентка становятся для него чем-то родным и постоянным в жизни, — тем больше ощущается приближающийся конец идиллии. — Я тоже не верю в любовь и судьбу, если тебе вдруг интересно, — слышится из-под пледа, в который Ханджи укутывается с головой, обвивая его руками за талию и укладывая голову на крепкое мужское плечо. — Но эти двое, кажется, выглядят влюблёнными. Леви на миг застывает, всерьез думая, что она говорит о них самих в третьем лице. Только погодя до него доходит, что она, вероятно, имела в виду Имир и Хисторию. — В их возрасте это нормально, — философски тянет Леви, шумно выдыхая. — А мы с тобой, значит, старики, которым уже поздно? Ханджи задирает голову, ловко уклоняясь от облачков дыма, как от надоедливых мушек. Она не любит запах табака. — Я никогда и не говорил, что был создан для этого. — Ты такой циник и пессимист, Аккерман, — фыркает Ханджи. — Ты минуту назад сказала, что не веришь в любовь и судьбу, — парирует Леви. Женщина закатывает глаза, возвращая голову ему на плечо, а он тушит окурок о деревянную ступеньку рядом с собой. Несколько минут они не шевелятся, просто не зная, что делать. Леви не хочется нарушать момент. Его вовсе не раздражает близость профессора; он, напротив, рад ощущать ее рядом. Просто вот так сидеть рядом с ней живой, говорить ни о чем и шутить глупые безобидные шуточки. Ему нравится, как она заставляет улыбку из раза в раз возвращаться на его вечно хмурое лицо, напоминая о том, что когда-то он был способен смеяться до слез. Леви и сам себя таким не помнит. Но рядом с ней он и вправду оттаивает. — Имир уходит, попрощайтесь с ней! — слышится девичий смех из глубины дома, и они неохотно поднимаются на ноги. Ханджи еще какое-то время цепляется за его талию, пока не приходит в себя и не отскакивает неловко от него на три шага, упираясь спиной в дверь. Она отчаянно ищет слова оправдания, переминаясь с ноги на ногу, будто нашкодившая школьница, пряча руки за длинными рукавами своей рубашки. Леви же в ответ лишь усмехается, накидывая ей на голову плед, отодвигая от входа. — Ты будто меня никогда не обнимала, очкастая. Право дело, не чужие люди, — шепчет он, заходя в дом. Он уверен — Зое под пледом заливается краской и жмурится от смущения. Потому что он знает, что в ней живут совершенно две разные женщины: одна легко целует его в парке под снегом, а другая боится придвинуться к нему ближе, когда они теснятся огромной толпой на маленьком диванчике. Леви провожает гостью своей подопечной, стараясь не замечать, как лицо Хистории становится похожим на спелый помидор, и как губы, припухлые и с размазавшейся помадой, размазывают ее еще сильнее. Это зрелище не для его глаз, поэтому он смотрит поверх ее головы на приближающуюся Зое, не менее красную и смущенную. Не проходит и пары минут, как в коммуникаторе в его ухе слышится: «Леви, периметр нарушен». Он мгновенно подбирается, становясь серьезным вмиг. Оглядывается по сторонам, едва заметно собирая профессора и Хисторию в охапку, толкая себе за спину. В руках появляется пистолет, и Аккерман приводит его в боевую готовность, показывая девушкам всю серьезность ситуации. Выставляет руки перед собой, отходя в безопасную комнату на первом этаже. Таков протокол их защиты — в случае проникновения увести подопечную в безопасную комнату, оборудованную для защиты: гардеробная, способная выдержать пулевую очередь, и укрепленное окно, предотвращающее проникновение. За спиной слышится щелчок, и Аккерман лишь бросает взгляд через плечо, чтобы увидеть, как Зое наводит курок. Он знает, что она таскает оружие при себе. Он просто не имеет понятия, что оно болтается у нее прямо на поясе круглосуточно. Весь ее вид источает серьезность и профессионализм. Лицо бледнеет, вся краска будто испаряется, делая ее похожей на мертвеца. На мертвеца, который, впрочем, знает, как действовать в подобных ситуациях. Они лишь многозначительно переглядываются, когда на улице слышится череда выстрелов и крики. — Останься с ней, Ханджи, — шепчет Леви, толкая их в спальню. Он слышит, как отчаянно зовёт его по имени девичий голос. «Не бросай», — кричит она, и это звучит куда хуже свиста пуль за окном. Это словно тысяча ножей, отрезающих по кусочку его сердце. Потому что он уже слышал это. Он уже бросал даму в беде. Ханджи не реагирует на крик Хистории, лишь прикрывает ее собой, кивая Леви с каким-то нескрываемым отчаянием. Профессору хватает мужества и ума не следовать за ним, а остаться с Хисторией. И он благодарен за это Зое как никогда. Леви впервые в жизни не уверен, что смог бы сосредоточиться рядом с ней, да еще и зная, что мисс Райсс осталась одна. На улице переполох сходит на нет, когда Леви оказывается перед домом. Один из его ребят уже гонится за фигурой в маске, а Рико Брженская , его светловолосая подчиненная, подает рукой командиру сигнал не пускаться за погоней. «Они уже подключили патруль», — догадывается Аккерман. Он быстро докладывает Эрвину и вместе с Рико обходит периметр, держа пистолет в вытянутых руках, готовясь снести кому-нибудь башку. Его боевой товарищ, служившая хоть и в другом роде войск, но прошедшая не меньше дерьма, чем сам Леви, придерживается того же мнения, судя по бешенному блеску ее глаз. Они обнаруживают прореху в заборе, через которую могли влезть нападавшие, а также вырубленные камеры в этом же самом месте. Лишь те три, что захватывают участок проникновения на территорию дома. Леви это кажется странным мгновенно, поскольку, внимательно изучив провода, он не находит физического повреждения сетей коммуникации. Что наталкивает их с Рико на весьма мрачные выводы: камеры вырубили изнутри. Они двигаются осторожно; женщина подсвечивает им путь фонариком, зажатым в левой руке, заведенной под правую. Тишину ночи нарушает только отдаленный звук сирены, да их шоркающие, почти незаметные шаги. Рико очень худая и плавная, а Леви снайпер, который умеет двигаться бесшумно, если это нужно. Поэтому их перемещения больше напоминают танец или же двух хищников, готовых накинуться на любого, нарушающего их покой. — Чисто, командир, — шепчет женщина, не опуская рук. — Не думаю, что их было много. И не думаю, что Ян их поймал. Леви кивает в согласии. В наушнике снова звучит знакомый голос, оповещающий о том, что группа прибудет через три минуты, и что камерам не удается засечь никого чужого на территории. Тем не менее, они не спешат в дом, остаются снаружи пока не прибывает подкрепление. Только увидев своих ребят во главе со Смитом, Леви может позволить себе опустить руки и пройти вглубь дома. Он знает, что Хистория в порядке. Он уверен в навыках Ханджи настолько, что оставляет с ней свою цель по защите номер один. Что-то в ее взгляде неумолимо меняется, когда она хватает пистолет и встает ему за спину, будто становясь второй линией обороны для белокурой подопечной. Подобно львице, в ней загорается пламя, что одновременно пугает и ослепляет. Аккерман стучит три раза и зовет их по имени: — Ханджи, Криста, это я, — да, он знает, что профессор в курсе настоящего имени девушки, но все еще по привычке на людях зовет ее кодовым именем. Дверь распахивается, и первой выходит брюнетка, которая расслабляется, когда видит перед собой Леви. Убирает в кобуру, скрытую под широкими одеждами, пистолет и бросает Леви легкую улыбку, вздыхая. Ее отталкивает юркая миниатюрная фигура, подлетающая к своему телохранителю ураганом и цепляющаяся за его предплечья. — Опять нападение? — взволнованно шепчет Хистория ослабевшим голосом. — Кто-то пострадал? Он лишь в ответ отрицательно качает головой, ведя подопечную за собой на кухню, где он знает — Смит уже ждет их. Ему так чертовски больно смотреть в глаза Хистории, которая так спокойно, буднично даже говорит о покушении на собственную жизнь. Будто это становится чем-то привычным для нее и даже постоянным. И Леви печально от того, что столь юное создание, целовавшееся полчаса назад, теперь с тоской во взгляде дрожит в ожидании опасности. Эта же мысль заставляет Леви хмуриться еще больше. — Докладывайте, Леви, Рико, — устало просит Эрвин, глядя на них всех сверху вниз. Мисс Райсс вновь остается на попечение Ханджи. Та уводит ее в прилегающую гостиную, усаживает на диван и укрывает пледом, в который ранее кутала самого Леви. Она слушает краем уха их доклад, мрачнея с каждым словом. На моменте, где женщина докладывает Смиту о выключенных изнутри камерах наблюдения, Аккерман улавливает удивленный вздох Зое, но виду не подает. Видимо, она думает о том же, о чем и он. Слишком умная и догадливая, чтобы не сопоставить очевидные вещи. Одна лишь Хистория ни о чем не догадывается, грея руки о чашку кофе, которую в суматохе ей кто-то сует, проходя мимо. — Подробно изложу в отчете. Юной мисс ни к чему думать лишний раз, — шепчет Леви так тихо, что его слышит лишь начальник, стоящий рядом. Тот кивает в ответ, понимая его с полуслова. В этом несомненная прелесть работать с тем, с кем однажды был на войне: хватит лишь взгляда и движения глазами, чтобы обменяться нужной информацией. Они меняют караул, восстанавливают камеры и оставляют Хисторию с Оруо и Эрдом, сидящих у нее под дверью спальни и готовых в любой момент ворваться с оружием на перевес. Леви и мисс Брженская пишут все это время подробный отчет. Туда же он с осторожностью вносит свои догадки о причастности одной темноволосой девушки к выключению камер видеонаблюдения. Да, подозревать Имир странно, в доме ведь была и Ханджи, которая могла вырубить любое оборудование, но Аккерман давно учится доверять этой женщине. Она может быть странной, но верность свою доказывает не раз, да и к Хистории ее отношение самое что ни на есть искреннее. Леви скорее поверит, что она закроет ее грудью от пули, нежели сама спустит курок. К тому же оружие у нее всегда при себе. Тем не менее, все они все еще живы. А вот Имир куда более очевидная претендентка на роль подозреваемой. Леви начинает подозревать ее почти сразу, как они ловят Бертольда. Чувствует некий подвох в этом и проверяет несколько раз их данные, только чтобы выяснить, что эти двое родом из одного города, как и еще пара их одногруппников. Один из них — Райнер Браун — даже имеет военную подготовку. Все это пахнет еще более дурно, чем дела сенатора Райсса, поэтому Аккерман не утрачивает бдительности ни на секунду. Даже оставляя Хисторию наедине с Имир, он знает, что его ребята следят за каждым их шагом по дому через сеть камер. Девушке о них неизвестно, и как бы грязно со стороны это не выглядело, будто вмешательство в ее частную жизнь, такое было распоряжение Леви. Он лишь нарядил своим ребятам закрывать глаза, если увидят чего лишнего между этими двумя. — Спокойной ночи, Леви, — слышится где-то над ухом, и мужчина ощущает, как чужая ладонь сжимает его плечо сильно, но мимолетно. Ханджи уходит быстро, и он даже не успевает сказать что-то в ответ. Сидящая рядом за столом Рико если что-то и замечает неладное, то предпочитает не комментировать. Они захлопывают ноутбуки под утро, совершенно измотанные и обессиленные. Лично сам Аккерман с гораздо большим удовольствием дрался бы на ринге часами, чем излагал свои мысли на бумаге словами. Подробно и витиевато. Будто статью пишет. Его смену принимают бодрые Оруо и Эрд, и, попрощавшись с Эрвином, он наконец-то садится в машину. Леви одновременно так хочет спать и ощущает такое отсутствие сил двигаться домой, что он решает подышать свежим воздухом в том месте, которое помогает привести мысли в порядок. А подумать есть о чем. Дело приобретает все более серьезный оборот. За Хисторией следят, внедряются в ее окружение, втираются в доверие, играют на ее чувствах. Это кажется ее хмурому телохранителю наиболее гадким из всего, что он видит за последние месяцы. Даже покушение на убийство не столько приводит его в бешенство, как тот факт, что кто-то может целовать человека, а через пару минут стать соучастником покушения на его убийство. Сколько хладнокровия должно скрываться в Имир, что она так играючи это проделывает? Леви почему-то уверен, что чутье его не обманывает, и темноволосая одногруппница мисс Райсс более чем причастна. Одинокая знакомая фигура в дали на мосту заставляет Аккермана замереть на месте. Он совершенно не думает встретить сейчас здесь Ханджи, но совершенно не удивлен. Где еще им пересекаться, если не на проклятом мосту, который сводит их из раза в раз? Он тоже не склонен верить в судьбу и любовь, но отчего-то закономерность их встреч в этом месте приобретает мистический характер. Стоит оказаться на Арлингтонском мосту, Леви либо спасет Зое, либо они говорят по душам. Поговорят, — проносится в голове. Ему отчаянно хочется отступить назад, пока он достаточно далеко, и Ханджи его не замечает. Одна мысль о том, что вот он — момент, когда нужно все пресечь и рассказать правду, заставляет ноги прирасти к земле. Леви честен сам перед собой. Он с самого начала знает, что рано или поздно этот момент настанет, и он разрушит все то, что так играючи выстраивается между ними за это недолгое время. Его обман не может быть прощен; Ханджи не из тех, кто стерпит такое. К тому же, даже после прочтения ее статьи, которая совершенно не совпадает с его мыслями, ему все равно думается, что профессор не будет рада узнать правду. И уж тем более не будет в восторге от того факта, что целовалась с ним, обнимала его и проявляла слишком много чувств. Несмотря на все слова и шутки, только слепой не видит между ними притяжения. Леви далеко не слеп. Он делает шаг, затем еще и еще, пока не оказывается к ней вплотную. Женские плечи опущены, как и ее голова. Она глядит на темные воды, в которых отражаются блики фонарей, будто битое стекло в непроглядной тьме. — Зое, — зовет Аккерман, но что-то в его тоне заставляет Ханджи застыть. Она лишь вскидывает голову, но все также не поворачивается лицом. Ждет. Леви прочищает горло и набирается смелости, которой у него никогда не было в недостатке, чтобы произнести то, что так долго вертится на языке. — Его имя, как и его лицо, осталось загадкой. Лишь тень, давшая на миг надежду. — Цитата настолько въедается в сознание, что он не запинается и выдает ее точно и четко. Ханджи напрягается всем телом, и хоть Леви не может видеть ее лица, он знает, что она знает. Слишком умная, чтобы не сложить два плюс два. Это осознание наверняка и у нее в голове мелькает где-то на периферии сознания какое-то время. Просто ей не хочется видеть очевидного. — Северо-восток Кабула. Трехэтажный дом, высокий забор из красного кирпича. Леви физически больно говорить, а Ханджи — слышать все это. Но она не уходит, а он не останавливается. Изощренная пытка на двоих, инициатор которой ощущает, как пустота в груди вновь начинает разрастаться до размеров черной дыры. Слышит привычный звон в ушах — предвестник панической атаки, которая годами является его привычным состоянием. Но упорно ничего не делает с этим. Лишь говорит и говорит, обнажая правду. — Темный подвал, большая комната с кроватями вдоль стен. Ни окон, ни вентиляции. Духота. Шесть заложников, самая раненная из них на куче тряпок в углу. Едва в сознании и не может сама идти. Чужие плечи дрожат, но женщина остается неподвижной. В нее воспоминания въедаются острыми иглами — Леви уверен. Каждая болезненнее другой; протыкает насквозь, словно безвольную тряпичную куклу. Так же ли ей невыносимо вспоминать о собственных пытках, как и ему? Страдает ли она, вновь видя перед глазами тот самый день, который должен был стать ее последним? Мужчина слышит характерный всхлип, зная, что он означает. Женщина перед ним, на лице которой он едва ли видел хоть тень печали за все время их знакомства, плачет. Ему хочется приблизиться к ней, прикоснуться, развернуть к себе лицом, но он не делает абсолютно ничего. Он знает — Ханджи нужно время, и она уж точно будет не в восторге, если кто-то увидит ее заплаканное лицо. Профессор делает неуверенный шаг, затем еще один и еще, с каждым движением удаляясь от Леви все дальше. Она стремительно, словно ветер, ускользает от него, будто очередной сон, который с первыми лучами солнца развеивается. Когда солнце показывается из-за горизонта, Ханджи исчезает с моста. Уходит, так и не повернувшись к нему, а Леви застывает с вытянутой рукой и ее именем, застрявшим в горле. Зое как призрак. Растворяется в утреннем тумане, и Аккерману на миг чудится, что прошедшие месяцы были лишь наваждением. Он просто стоит на мосту, как в их первую тут встречу и лишь бредит духами прошлого, что настигают его даже спустя три года. Но прикосновение губ к губам даже спустя дни такое живое, что Леви может вообразить его себе так четко, словно это было пару минут назад. Что-то резко придавливает мужчину к земле, и он опускается прямо на мощеную мостовую, заваленную подтаявшим снегом. Отчаянное дыхание становится таким частым, что легкие горят от каждого нового вдоха ледяного воздуха. Грудь вздымается рвано и беспокойно, внутри, искажая свой ход, бешено стучит сердце, гоняя кровь по венам и артериям с нечеловеческой скоростью. В голове появляется навязчивая мысль о скорой приближающейся смерти, и Леви пытается изо всех сил сосчитать до десяти вслух, но то и дело сбивается. Мысли и взбушевавшиеся функции организма не дают ему прийти в себя, как бы он не старался, и липкий страх собственной кончины сковывает цепями по рукам и ногам. Уходит добрые восемнадцать минут, чтобы картинка перед глазами перестала быть размытым пятном, а дыхание, наконец, выровнялось. Леви засекает по наручным часам время, которое тянется мучительно медленно. Это самый его длительный приступ за всю жизнь, и он отнимает столько сил, что мужчина едва ли может шевелить конечностями, не то чтобы подняться на ноги. Чтобы достать сигареты, впрочем, сил у него хватает. Он зажимает зубами папиросу, поджигая ту привычным движением. Дым проникает в легкие, будто в отчий дом, расслабляя сведенные судорогой мышцы. Леви вздыхает протяжно, и в этом выдохе слышится отчаянный звук, который может выдавать разве что раненный зверь. Впервые в жизни он ощущает, что какая-то очень длинная и важная история заканчивается и оставляет за собой лишь опустошение и окутывающее со всех сторон одиночество. Аккерману уже все равно, что он сидит на земле в полурастаявшем снегу, грозя отморозить себе все тело ниже пояса. Ему плевать, что рука, держащая сигарету, ходит ходуном, а ноги бьет мелкая дрожь. И это вовсе не от холода. В голове крутится лишь мысль о том, куда пошла Ханджи. Все ли с ней хорошо? Добралась ли она до дома? Собственное полуобморочное состояние, кажется, совершенно его не волнует. Спустя лишь три сигареты дрожь сходит на нет, и ему удается подняться на ноги, чтобы поплестись к машине, бросая последний взгляд на то место, где перед его внутренним взором все еще стоит всхлипывающая Ханджи. Это становится его новым ночным кошмаром и, закрывая глаза дома в собственной постели, он до утра видит этот образ, впечатавшийся в сознание.