Сергей Курехин — Мистики
Стоило задуматься, и ложка выпала из ослабших пальцев, глухо простучав по половицам. Затерялась в глубокой тени, так что не разглядишь. Подогнув подол платья, Чжанлу с глубоким вздохом опустилась на карточки и начала шарить по полу рукой. Пускай господин говорил, что выгорят — даст еще свечей, но Чжанлу продолжала по старинке экономить. А зачем? Нащупав, Чжанлу подхватила деревянную ручку и оперлась локтем на тумбу, поднимаясь. Да только целиком распрямиться так и не смогла: такая тяжесть навалилась на спину, что Чжанлу, припав всем телом на локоть, сгорбилась более прежнего и уперла взгляд в свои мозолистые руки. Кроме работы, с которой она прилежно расправлялась изо дня в день, в ее жизни, кажется, больше ничего и не было. Однако даже если эта монотонность и составляла смысл ее существования — теперь Чжанлу ощущала пустоту. И необъятную и неизбывную, въевшуюся в кости усталость. Петли скрипнули, и Ляоцин, внеся в людскую прижатую к животу лохань с бельем, каблуком туфли крепко прихлопнула за собой дверь. Пройдя внутрь, скинула груз на лавку, выдохнула, отерла рукавом пот со лба, а затем, уперев руки в бока, запальчиво воскликнула: — Ну и учудил сегодня утром Шэнь Цзю! Чжанлу бросила ложку обратно в мыльный таз — потом сполоснет — и, отделившись от тумбы, подошла к Ляоцин. Потом села на другой край скамьи и похлопала ладонью подле себя: если и сплетничать о господах, то на расстоянии шепота. — Что случилось? — терпеливо спросила Чжанлу, когда Ляоцин уселась рядом. — С тобой бывает так, что кто-то городит какую-то чушь, а стыдно за нее отчего-то тебе? Ее щеки и правда пунцовели, словно ужаленные зимним холодом. Чжанлу медленно кивнула и подавила вздох — зная, к чему клонится разговор. — А я вот только что из-за Шэнь Цзю сквозь землю хотела провалиться! Ляоцин досадливо скомкала складки юбки на своих коленях. Ее зубы скрежетали от едва сдерживаемой злости — будто стучали на морозе. Скованная дурным предчувствием, Чжанлу нахмурилась: прежде лишь Тинли доводил девушку до подобного состояния. — За завтраком он вновь собачился с господином. Да еще и госпожу втянул. Ох, как вспомню — сразу злость берет! Госпожа спросила у брата разрешения сходить вместе с Шэнь Цзю на новогоднюю ярмарку. Конечно, господин отказал ей. Ведь прошлой ночью я снова обнаружила следы дурной крови на ее подушке, и даочжан из лекарской лавки обещал вновь навестить нас после обеда… Без сомнения, госпожа была опечалена тем, что третью зиму проведет взаперти, но сразу же приняла заботу брата. А вот Шэнь Цзю… он словно с цепи сорвался! Начал нести такую ахинею! Язвил, плевался ядом в сторону господина. Говорил что-то о злых умыслах, о том, что их обоих держат взаперти! Вспомнил даже уход Цзянь Баоши, а ты ведь знаешь, что для господина одно лишь напоминание об этом — как ножом по сердцу! Но он не сказал Шэнь Цзю ни слова — лишь терпеливо выслушивал абсурдные обвинения, и только упрек госпожи остановил этого идиота. В глазах Ляоцин стояли слезы. За зиму она потеряла всякую надежду устроить собственную жизнь и смирилась с легшими на ее плечи заботами и обязанностями преемницы старухи Цзянь Баоши. И так же, как и она, нашла утешение в обитателях этого дома: в своей единственной подруге — в Цю Хайтан. Пренебрежение и грубость Шэнь Цзю ранили ее так, словно замужество с ним было уготовлено ей самой. — Милая Чжанлу, что с ним случилось?.. Горькие слова сдавили корень языка, но Чжанлу так и не нашлась с ответом. Она помнила о Шэнь Цзю как о молчаливом серьезном юноше с тонкими чертами лица, безропотно выполнявшем все ее поручения и в свободное время лишь задумчиво смотревшем в окно. Впоследствии все в доме узнали, что изначальное положение Шэнь Цзю было ниже, чем у самого бедного слуги, однако по его глубокому взгляду, немногословной, но стройной речи Чжанлу и подозревать не могла в этом скромном юноше беглого раба и ребенка улиц. Когда Цю Хайтан выбрала его в качестве жениха, Шэнь Цзю покинул людскую и переселился в господские комнаты поместья. Он не загордился, спускался постирать белье или помочь на кухне, но с приходом зимы Шэнь Цзю как будто подменили. Черные тени бессонницы залегли под болезненно расширенными глазами. В суженных зрачках клубилось безумие. Движения стали дерганными, повадки — мнительными, а речь — порывистой. Странное возбуждение сменялось апатией, сумасшедшинки в глазах — покойным вечерним сумраком. Месяц назад Чжанлу сумела поймать Шэнь Цзю во дворе и предложить мешочек с успокаивающими травами. Он взглянул на нее диким неузнающим взглядом, но затем как будто смутился и, покачав головой, молча ушел. В присутствии господина Шэнь Цзю либо цепенел, либо с вызовом смотрел на него в упор. — Неужели богатство и статус и впрямь могут испортить даже такого человека?.. — прошептала Ляоцин смаргивая крупные слезы. — С этими уличными попрошайками всегда так: кроткие и сладкоречивые, покуда тебе на горб не влезут, — донеслось из-за полога в спальную половину. Ляоцин вздрогнула и, отерев рукавом щеки, укоризненно посмотрела на Чжанлу — но та лишь отстраненно потупила взгляд: пригласив Ляоцин на лавку, она ведь уже предупредила, что даже в стенах пустой кухни могут притаиться «уши». Тинли не унимался: — А потом наглеют: будто им целый мир должен! Как будто другие не работают целые сутки за плошку риса… Ляоцин поморщилась. Ей стало не по себе и совестно: уж если даже Тинли ей поддакивает… куда-то не туда зашли ее мысли. Невольно она уронила свой взгляд вслед за взглядом Чжанлу — на руки кухарки. Распаренные, морщинистые. Поддев на большом пальце заусенец, Чжанлу теперь ковыряла его — словно в предчувствии назревающей ссоры. Ляоцин стало жаль ее, и она мгновенно остыла. Не стоил того Тинли. — А ты, милая Чжанлу, — позвала Ляоцин, — разве не подумываешь над тем, чтобы уехать в город? Ты реже нас всех из поместья выбираешься. И ты такая славная, что, уверена, на тебя-то господин точно обиду держать не станет. С его рекомендацией тебя везде примут. — Нет, не хочу я никуда уезжать, — просто ответила Чжанлу. Доковырявшись, она стесала у ногтя полоску кожи и сунула палец в рот, смачивая ранку слюной. — Я ведь сама из деревни, как и Цзянь Баоши; в городе меня некому встречать, а в отчем дома — никто не ждет. Только этому месту я и нужна. А вы с Тинли все равно что как племянники стали мне — такие же склочные и бедовые. Разве ж я уйду прежде вас? Приросла я к вам. Широкая мозолистая ладонь легла на ухо Ляоцин — и прижала к крепкому плечу, объяв жаром. Ляоцин смотрела перед собой широко распахнутыми глазами. Правду говорила Цю Хайтан: руки Чжанлу действительно пропахли рыбьими потрохами… Только вот в этой горечи, смешанной со сладостью пота, было столько материнской нежности. Подавив в себе гордость и смущение… Ляоцин прижалась к плечу Чжанлу, согреваясь об ласку запутывающихся в прядях морщинистых пальцев. Полог из спальной части раздвинулся. Тинли бестолково спросил: — А зачем Чжанлу уходить? Стряслось разве что-то? На лбу Ляоцин пролегла морщина, но она решила не размыкать век и дышать глубоко, в такт сердцебиению Чжанлу. — Болван, ты за азартными играми совсем из жизни выпал?!***
— «Тропа впереди совсем пропала из виду, однако мастера не стали освещать свой путь при помощи ци: таящиеся на этих глубинах чудища были крайне чувствительны к светлой энергии, и обходить их следовало с особой опаской»… Перелистывая страницу, Шэнь Цзю чувствовал возрастающую дрожь в кончиках пальцев. Лишь мигнувшее пламя свечи заставило его оторвать взор от книги, и тогда Шэнь Цзю случайно столкнулся с ним — с задумчиво мерцающим взором Цю Хайтан, которым она смотрела на него, уронив голову на пуховые подушки. Шэнь Цзю обжег стыд: такой усталой она казалась. И он извинился: — Прости, должно быть, тебе хотелось бы послушать один из новых романов, которые купил для тебя брат? — он облизнул пересохшие губы. — Давай подберем, что тебе больше понравится… — Не надо, мне тоже нравится эта книга, — остановила его слабой улыбкой Цю Хайтан. — И мне нравится, как ты ее читаешь… Хотя мы перечитывали ее уже трижды, она тебя все так же увлекает, да ведь, А-Цзю? — Да… прости, — спутанно произнес Шэнь Цзю, теперь извиняясь то ли за книгу, то ли за утренние слова. Колкие, сухие, напрасные — ровно как и рассказы о заклинателях, что который раз дразнили их воображение. Он вновь сорвался. Голова была набита щебнем, а в глазах застрял песок. Страдающий бессонницей, Цю Цзяньло воистину стал его ночным чудовищем. С того самого вечера он пытал его, брал измором и не давал спать, увлекая вслед за собой в вязкую трясину безумия. Сначала Шэнь Цзю лишь очень сильно уставал. Затем он потерялся во времени. Дни стали подобны бесконечному лабиринту, а ночи — бездонной пропасти с зияющим ртом. В конце концов он начал терять самого себя. Неделю назад Шэнь Цзю смог уснуть в женской комнате и впервые за долгое время проспал несколько шичэней кряду. Увиденный сон стал его навязчивой идеей, а образ повзрослевшего Юэ Ци — вездесущим. Но этим утром Цю Цзяньло отобрал его — как забрал золото с серебром ночью, когда все изменилось. Проклятья лились изо рта Шэнь Цзю неконтролируемым потоком сточных вод. Цю Цзяньло молчал, но Шэнь Цзю видел смех в его глазах и продолжал вырывать куски своего сердца, облекая плоть в пропитанные ядом слова. И только лишь произнесенное на выдохе— «А-Цзю, я не узнаю тебя». …остановило его. Злость осела внутри размазанной сапогом жабой. А в ушах и теперь стоял звон испуганного голоса Цю Хайтан. — Прости… — вновь повторил он, теперь точно извиняясь за утренний нервный срыв. Он не смотрел на Цю Хайтан: уставившись на страницы книги, Шэнь Цзю вновь видел образ, подсмотренный им во сне. — Я не хотел расстраивать тебя сегодня утром. Прости, что разозлился и повел себя грубо. Просто… Я надеялся встретить старого друга там, на новогодней ярмарке. — А ведь верно! — всплеснула руками Цю Хайтан. — Что-что — а у нас на новогодней ярмарке так же оживленно, как в крупных городах при именитых орденах! Так что и твоего друга дела могут занести в наши края. Он ведь, должно быть, странствует? — она намеренно выбрала поэтизированный вариант — вместо стыдного «бродяжничает». — Как и ты прежде? Зацепившийся за отдельные слова изможденный разум не смог объять их совокупный смысл. На губах дрогнула улыбка, а палец обвел струящиеся по бумаге иероглифы. «…странствующие заклинатели нуждались в ночлеге». Шэнь Цзю поднял на Цю Хайтан воспаленные глаза, но их взгляд оказался удивительно ясен. Девушка улыбнулась, заметив в цепких зрачках яростное пламя воодушевления. Но тем страшнее были для нее следующие слова, липким комом безумия стекшие изо рта Шэнь Цзю: — Да. Юэ Ци — очень талантливый человек. Знаешь, если верить его полуночным рассказам, он — ребенок разорившегося, но прежде именитого рода. И не было повода, чтобы я Юэ Ци не верил. Он очень хотел поступить в школу Цанцюн и стать заклинателем. Потому мы и расстались той осенью. Юэ Ци обещал обернуться за полгода. Но я сейчас подумал… даже год — слишком малый срок, чтобы стать заклинателем. Потому вряд ли он вернется сейчас, но когда мы увидимся вновь… Черные зрачки вцепились в сердце Цю Хайтан. Парализованная ужасом, она не смогла отвести взгляд. — Цю Хайтан, пойдем странствовать вместе? Загипнотизированная им, точно робкая голубка, Цю Хайтан преодолела наваждение, лишь когда испытанный ею трепет передался пальцам — и она спрятала их в складках одеяла, тем самым развеяв собственное оцепенение. Путаные слова, бледность лица и лихорадочный блеск глаз — все в Шэнь Цзю сквозило безумием, и, однажды упустив конец завязавшейся узлом нити, — Цю Хайтан более не могла разгадать, когда их утянуло в эту гнилостную топь. Все, что она могла, — это уравновешивать их накренившуюся лодочку голосом разума. Пускай он не был свойственен ей самой; пускай суровая истина нещадно жалила шипами ее собственное сердце. — Это было бы славно, А-Цзю. Цю Хайтан улыбалась Шэнь Цзю со всей нежностью, видя, как преображается его лицо рассветным пламенем. Но то было зарево с границы грез — такой несбыточно далекой. И Цю Хайтан спросила, чувствуя, как тяжелеют от влаги ресницы: — Но знает ли твой друг, как при помощи ци исцелять раны и подавлять проклятия? Без этого… нам троим тяжело придется в дороге. Свет в глазах Шэнь Цзю померк, а лицо стало очень задумчивым, когда, окинув Цю Хайтан взглядом, Шэнь Цзю снова стих. Пусть в последний миг Цю Хайтан не сумела сознаться, Шэнь Цзю догадался сам: в ней все дело. В ее недуге. И по тому, как Шэнь Цзю замолчал, озадаченный ее вопросом, Цю Хайтан ясно прочла: обуза. Снова. Стук в дверь, — и Цю Хайтан быстро отвернулась к стене, пряча в тени от свечи свое лицо. В комнату впереди лекаря вошла Ляоцин, цепко вглядываясь в две замершие на кровати фигурки — и, пожалуй, вовсе не подозревая, сколько схожего теперь было меж ней и ушедшей Цзянь Баоши. — Дева Минь, пожалуйста, помогите усадить госпожу Цю. По тому, что Цю Хайтан так и не обернулась проститься с ним; тому, каким странным взглядом одарила его Ляоцин, когда, обойдя кровать, заглянула в лицо госпожи; тому, как даочжан замер у порога, дожидаясь, пока место у кровати освободится — Шэнь Цзю понял, что ему следует уйти. И потому, отложив книгу на тумбу у изголовья, он почтительно поклонился высокой фигуре и исчез в проеме двери. Подавленность и упадок сил лучше всего глушатся в монотонности. Потому вместо того, чтобы бесцельно бродить по поместью, Шэнь Цзю спустился в парадную. Первый этаж успели окутать сумерки, однако час был не слишком поздний, и Шэнь Цзю, разместившись на своем привычном месте за низким столиком для занятий, вернулся к урокам. Только иероглифы, начертанные рукою самого Цю Цзяньло, расплывались перед глазами в жаре зажженной свечи — и Шэнь Цзю приходилось раз за разом перечитывать условие задачи, силясь понять хоть строку. «На расширение торговли делец занял у ростовщика пять сотен серебряных лянов, обязавшись возвратить ссуду ровно за два года. Между дельцом и ростовщиком был заключен договор, заверенный городовым писцом, по которому в конце каждого месяца заемщику надлежит возвращать заимодавцу часть от своего долга…» Шэнь Цзю потер глаз, чувствуя, как набухает в затылке головная боль. Заемщик, заимодавец, писец… Все эти слова редко встречались в приключенческих и любовных романах, что они читали вместе с Цю Хайтан, — и от них несло дрязгами, жаждой наживы, интригами и коварством… всем тем, чем были пропитаны бумаги в кабинете Цю Цзяньло. Пропуская слова, Шэнь Цзю выписал на листок числа: пятьсот, два… Вчитался: «каждый месяц» и зачеркнул двойку; двадцать четыре. Продолжил читать: «Притом, чтобы получить выгоду от выдачи заема, ростовщик каждый месяц повышает оставшийся долг на сотую долю, а затем уменьшает его на величину суммы, уплаченной в конце месяца дельцом». Во времена бродяжничества Ци-гэ пробовал учить Шэнь Цзю и письму, и счету — и второе тогда понравилось Шэнь Цзю намного больше. Чтобы запомнить иероглиф, приходилось подбирать уголек либо прутик, в то время как чтобы показать числа от 1 до 10, пятерни одной руки было предостаточно. Научившись складывать и вычитать, Шэнь Цзю приноровился пересчитывать выручку с подаяний и спорить с торговцами. Много позднее, уже в доме Цю, Шэнь Цзю также освоил, как брать от целого доли: уроки на пучках трав, что преподала ему Цзянь Баоши, были почти столь же наглядны и увлекательны, как это получалось у Юэ Ци. Но задачи Цю Цзяньло — подобно ему самому — никогда не были ясны и прозрачны. В них всегда таился подвох. «По условию заключенного договора делец обязался расплачиваться по займу таким образом, чтобы сумма долга ежемесячно уменьшалась на одну и ту же величину. Какую сумму делец вернет ростовщику в течение первого года с момента выдачи займа?» Чернильное пятно все шире растекалось по листу бумаги. Доселе числа казались Шэнь Цзю простыми и честными. Они были оружием, помогающим отбиться от обвеса («Пять по цене трех: раз, два, три, пять») и клеветы («За что им вторую маньтоу, если они насобирали меньше нашего?»). Но, обрамленные витиеватыми речами, теперь они обратились в жало, спрятанное в лепестках душного букета. Путаные, лживые. Только ожидающие момента, чтобы подловить Шэнь Цзю на ошибке. Прежде Ляоцин, видя, как Шэнь Цзю мучается, сама приходила ему на помощь. Прокрадываясь из каморки в парадную, пригибалась, чтобы ее не было видно из-за перил, а потом садилась на подушку подле, пододвигая к себе разложенную перед Шэнь Цзю расчетную книгу. — После господина я все равно все подсчеты по расходам заново проверяю, — уговаривая согласиться, объясняла Ляоцин. — Потом лишь меньше мороки с ними будет. Но с той поры минула уже половина месяца. Задачи стали заковыристее, а Ляоцин, обидевшись на Шэнь Цзю, стала намеренно избегать с ним личных встреч. Шэнь Цзю устало опустил голову на руки. Сомкнул веки — но лишь изможденно замер, не ощутив за фэнь сумрака ни мимолетной грезы, ни кромешной пустоты. Дверь кабинета открылась, и Шэнь Цзю тотчас выпрямился, запрокинув голову навстречу взгляду, устремленному на него со второго этажа. Как и во время завтрака, Цю Цзяньло ничего не сказал ему, а затем — направился в женскую половину. Вскоре он вернулся — и за ним следовал даочжан, приехавший осмотреть Цю Хайтан после недавнего припадка. Молча они дошли до лестничной площадки на втором этаже, но не спустились по ступеням в парадную, а повернули к кабинету Цю Цзяньло — и исчезли за плотно затворившейся дверью. Ляоцин не последовала за ними — а значит, закончив с делами поместья, останется в комнате Цю Хайтан на подольше. Тинли, должно быть, отогревается на кухне за чашкой бульона, дожидаясь, пока господин позовет его проводить досточтимого даочжана в город. А Чжанлу, слушая его хвастливый треп, гладит высушенное белье. Обходя скрипучие половицы, Шэнь Цзю бесшумно поднялся по лестнице. Приблизился к двери и, встав на колени, прислонился ухом к замочной скважине. — …с вашей помощью нам удалось успокоить проклятие, прежде чем оно смогло бы навредить меридианам моей сестры. За это я вам безмерно благодарен. Как Шэнь Цзю и думал: пускай ради уединенного разговора с даочжаном Цю Цзяньло заперся с ним в кабинете, тем не менее накладывать на дверь печать «беззвучия» он не стал. Должно быть, оттого, что заклинателю присутствие печати было бы очевидно. — Дом Цю всегда щедро вознаграждал мои старания, потому вам незачем благодарить меня вновь, — прервав изъяснения Цю Цзяньло, объявил приглашенный лекарь. — Однако, господин Цю, я все еще надеюсь, что вы вновь обдумаете мое прежнее предложение. В кабинете повисло молчание. Так необычно было оказаться свидетелем сцены, в которой бы Цю Цзяньло выступал подчиненной стороной, — но, как говаривала Чжанлу: даже императоры-тираны склоняют головы перед врачебной мудростью. — Неужели с последнего раза, когда досточтимый даочжан навещал нас, состояние моей сестры столь резко ухудшилось? Вы полагаете, что есть основания опасаться, что ваше лечение может перестать помогать ей? — Вовсе нет, — голос заклинателя был спокоен и тверд, как и представлялось Шэнь Цзю, когда взгляд упирался в чередование слов и символов зачитанных страниц. — Но я не вижу смысла продолжать лечение, имеющее цель лишь отсрочить очередной приступ. Господин Цю, так же, как и у вас, у Цю Хайтан есть способность к самосовершенствованию. Конечно, она вряд ли добьется больших высот в искусстве культивации, но духовные практики дадут очевидное преимущество в борьбе с недугом. Способная управлять потоками ци в собственном теле, Цю Хайтан сможет не только справляться с симптомами, но и предупреждать приступы. Следующее слово Цю Цзяньло должно было стать завершающим в этом споре. И потому, почувствовав, что долее подслушивать будет опасно, Шэнь Цзю спустился обратно в парадную. Отказ Цю Цзяньло был очевиден, а что до причин — Шэнь Цзю с легкостью мог предугадать их. «Известность школы редко свидетельствует о праведности и таланте их адептов». Вопреки чарующим картинам, что рисовало вскруженное приключенческими книгами воображение, Цю Цзяньло вспоминал о летах своего ученичества с долей едкой иронии. Зависть, ревность, фаворитизм, стукачество, стайность. С какой стороны ни подступишься — тут же напорешься на шипы. Равнодушие учителей может привести к ошибкам при самосовершенствовании, а в худшем случае — и к искажению ци. В то же время слишком явное внимание со стороны наставников насторожит соучеников, пока в конце концов не выльется в травлю. Станет ли кто-то в чужом краю оберегать Цю Хайтан от всех этих угроз? Будет ли терпеть ее «жалкую и неудобную»? Цю Цзяньло никогда бы не стал вверять свою сестру во власть столь малой возможности. И спустя фэнь дверь кабинета отворилась, а лекарь оставил поместье, провожаемый в город заспанным Тинли. Во взгляде псаря Шэнь Цзю чудилась ленивая насмешка застарелой вражды. Обыкновенно ближе к ночи утреннее волнение совершенно впитывалось в кровь и наступало странное смирение. Ужин, проведенный в вязкой тишине. Улыбка Цю Хайтан — блеклая, как зажженный фитилек тонущей в воске свечи. Пожелание спокойных снов. Горькое лекарство, уже не вызывающее на лице Цю Хайтан отторжения: оно стало ее привычным завершением дня. Тихие шаги в коридоре. Шэнь Цзю опустился перед кроватью на колени. С начала зимы Цю Цзяньло ввел эту традицию, и она пустила в разум корни — как и многое, связанное с домом Цю. Голова падала на грудь. Колени покрывались синяками. Пот смешивался с кровью незатянувшихся ран. Шэнь Цзю не знал истинного значения этого ритуала, заключавшегося в коленопреклоненном ожидании Цю Цзяньло. Лицом к постели. Спиной к двери. Так, чтобы он всегда появлялся из ниоткуда. Из стона петель и скрипа половиц. Но, должно быть, весь смысл был лишь в том, чтобы не дать Шэнь Цзю заснуть. Как обычно, Шэнь Цзю прислонился лбом к перекладине кровати и прикрыл глаза. «Услышу, когда приблизятся шаги», — так он думал, проваливаясь в рваную дрему. Однако, даже услышав, Шэнь Цзю не сразу смог выпутаться из кромешной мглы подсознания и открыл глаза, лишь когда дверь уже распахнулась, а выпрямился — когда размеренные шаги уже замерли на середине комнаты. Молчание затянулось на пару мгновений, но Шэнь Цзю, сдавленный тяжестью момента, еще ниже склонил голову в жесте покорности. Хотя Цю Цзяньло все равно видел, как Шэнь Цзю дремлет. Хотя утром Шэнь Цзю нагрубил ему. Хотя Цю Цзяньло всегда находит повод. Всякий раз. Как если бы наконец обрел отдушину — в праве вымещать на Шэнь Цзю накопившуюся в течение дня надсадную усталость. — Ты ведь подслушивал наш разговор с даочжаном? Вопрос удивил Шэнь Цзю — но кольнувший грудь испуг почти тут же притупило равнодушием. Значит, и его присутствие Цю Цзяньло умеет улавливать. Впрочем, кажется, после способности видеть сквозь предметы это было почти что закономерно. Шэнь Цзю не боялся оступиться. В его положении любой ход вел к поражению, потому не было смысла осторожничать — и Шэнь Цзю пробовал границы дозволенного, пределы чужого незримого надзора. В надежде, что когда-нибудь наткнется на слепую зону. — Да, — ответил он, потому что промолчать было нельзя. И Цю Цзяньло, шаркнув мыском туфли, направился в угол — к сундуку. Жар ударил в голову. Старые рубцы заныли, а сердцебиение участились. Ладони вспотели. Знать — не значит привыкнуть. И Шэнь Цзю понимая, что предрешенное не отвратить, выдохнул — так как хуже стать не могло: — А если даочжан прав? Ты же не просто так его приглашаешь. Значит духовные практики помогают. Тогда почему вместо всего этого… сам не вылечишь ее? А если и этого не хочешь… почему не отправишь учиться вместо Цю Хайтан меня? Тебе ведь теперь тошно от одного моего вида, ты терпеть меня не можешь… А я не сбегу. В одной книге было написано, что можно поклясться в верности секте: заложить собственное совершенствование. Я готов это сделать — ради дома Цю! Выкрикнув последние слова, Шэнь Цзю выбился из сил. Еще на пару мгновений в комнате повисло беззвучие — если не считать рваного дыхания Шэнь Цзю и потрескиваний свечного пламени, — пока мягкая поступь вновь не нарушила его. Однако теперь шаги поменяли направление — приближаясь со спины. Разозлился? Краем глаза Шэнь Цзю видел, как на противоположной от свечи стене по мере нарастания стука шагов начинает расползаться тень. Только сжатые в кулаки ладони, коими он уперся в собственные колени, не позволили Шэнь Цзю согнуться пополам — и он ссутулился, испугавшись неизвестности больше, чем удара. Были ли сказанные им слова чрезмерно дерзки? За неповиновение днем следовали розги, за неповиновение ночью — пытка «раскаянием». Цю Цзяньло навис над ним. Он потянулся ладонью к волосам Шэнь Цзю, и тот безнадежно прижал подбородок к груди, силясь ускользнуть из-под нещадной хватки. Однако Цю Цзяньло лишь потрепал его по макушке. Вонзил подушечки пальцев под пряди да растер ладонью, крутя одним лишь запястьям, — как чешут спину пса. И Шэнь Цзю приходилось лишь принимать эту небрежную ласку. Потом Цю Цзяньло убрал руку с его головы и, пройдя мимо, сел на край кровати. Довольно близко, но слишком высоко, чтобы, не поднимая головы, Шэнь Цзю мог увидеть выражение его лица. Потому ему и впредь приходилось ориентироваться лишь на звуки голоса — и на постукивания легшей на покрывало руки. Пальцем Цю Цзяньло словно отмерял темп, в котором намеревался нравоучать Шэнь Цзю. — Книги про странствующих заклинателей, которыми вы вечерами зачитываетесь с Хайтан, — вымысел едва ли столь же правдоподобный, сколь иные романы полулюбовного толка, что выставляются на прилавки алчными торговцами книг. Только ко всему прочему они не только зазря волнуют восприимчивое сердце, но и путают несбыточными чудесами разум — потому я предпочитаю, чтобы они, подобно провинившимся ученикам, жались друг к дружке в тени нижних полок. Слова Цю Цзяньло напомнили Шэнь Цзю о фразе, что некогда он уже слышал из чужих уст, когда их двоих с Цю Хайтан отчитывали за легкомыслие: «Ты лишь беспутно волнуешь душу, посвящая все свое время ремеслу подражания божественной длани». И так Шэнь Цзю в самом деле предугадал, в какое русло уйдет монолог Цю Цзяньло: — Разве ты сам не слышишь, как самонадеянны твои мечтания? Для адепта заклинательского ордена ты давно уже вырос из лет, когда приступают изучать основы. И в отличие от своих юных соучеников тебе предстоит столкнуться с преградами, с которыми тем никогда не придется иметь дело. Потому что основы культивации — это умение жить как заклинатель: уметь дышать и уметь чувствовать; уметь сосредотачиваться и уметь абстрагироваться от собственного тела, собственных мыслей. Уже научившись «притворяться» внимать и «притворяться» думать, тебе придется мучительно перестраивать себя заново — и в случае с основами культивации это будет гораздо сложнее, нежели переучивать невежду держать кисть. В зачитанных до дыр книгах не было ни слова об этом: там светлая ци появлялась из искр сомкнувшихся ладоней, из блеска обнаженного меча и дрожи струн гуциня. Медитация заменяла заклинателям сон, а их благородный нрав зиждился на спокойствии и бесстрастности. Шэнь Цзю задумался: да, он не умел. Как не умел раньше писать, а не срисовывать иероглифы. Еще год назад каждая черта требовала не только физических, но и умственных усилий, напряжения памяти; рисуя иероглифы, он был похож на Цю Хайтан, расписывающую веер. Теперь же черты и графемы исходили из-под руки как простое чередование, не требовали к себе внимания и лишь передавали заложенный совокупный смысл. Красивы, но неподвижны— Глаза Юэ Ци смотрели из трепещущего сумрака сна. Сколько времени потребуется ему, чтобы отточить искусство культивации до мастерства? — Кроме того, хотя основы культивации строятся на познании себя и своей жизненной силы, одного этого не будет достаточно, чтобы помочь Хайтан. Словно заметив, что Шэнь Цзю задумался, голос Цю Цзяньло смягчился. Он продолжил вкрадчиво, оплетая сердце Шэнь Цзю паутиной бессилия: — Как и в случае с мирским искусством врачевания, умение понимать и лечить других требует особых знаний, навыков и — даже чутья. Оттого я не в силах самостоятельно исцелить нашу Тан-эр. Цю Цзяньло коснулся щеки Шэнь Цзю тыльной стороной ладони. Тот, вырванный из задумчивости, рефлекторно отдернулся — но уже не как прежде: не с брезгливостью и отвращением, проявляющимися тенями в углах губ и нахмуренных бровях, — а испуганно, вжимая голову в плечи в ожидании удара. Цю Цзяньло усилил его страх: стек пальцами под подбородок и запрокинул голову, вынудив посмотреть в глаза. Жилка на шее Шэнь Цзю гулко стучала, передавая жар пережавшим ее пальцам, и в этот миг беззащитности, когда сквозь соединившиеся взгляды разум Шэнь Цзю стал особенно восприимчив… Цю Цзяньло ласково закончил: — Но и у тебя спустя многие годы стараний — может просто не оказаться этого дара. Убрав руку, Цю Цзяньло поднялся, оставив Шэнь Цзю в одиночестве осознавать эту завершающую мысль. Подошел к сундуку и, отперев крышку, извлек под пламя свечи пояс. Тот ждал его на самом приметном месте — поверх золотистых одежд; там, где Цю Цзяньло оставил его в прошлый раз. Цю Цзяньло вернулся. Встав за спиной Шэнь Цзю, ласково потер костяшками пальцев его оголенную шею — ребром ладони, вкруг которой был намотан пояс. — Вместо того, чтобы тратить многие годы на неуловимое чудо, — лучше посвятить его обучению делу, с денег которого ты сможешь получить все — и даже заклинателя, что будет лечить твою Тан-эр. Поддев край ворота, Цю Цзяньло потянул вниз накинутую на плечи Шэнь Цзю рубаху. Узел завязок распустился, и ткань легко поддалась — соскользнув до самой лопатки, испещренной побуревшими росчерками. — …и все же ты плохо повел себя сегодня. Подслушивал вместо того, чтобы спросить самому. Цю Цзяньло прикоснулся к ним, кожей пробуя жар затянувшейся коркой раны — и сердца, гулко стучащего по другую сторону груди. — Но раны все еще плохи… «А ты был так трогательно мил: как в день, когда впервые обнажил свои чувства». Боль предательства смешивается с желанием топким сиропом. — Сегодня я буду нежнее с тобой.