Господство жестокого бога

arai tasuku — dear alice

Взгляд Шэнь Цзю остановился на сжимаемом в чужих руках мешочке: с золотом, серебром, искрящимися на свету монетами. С мечтами о будущем. С вольной улыбкой Цю Хайтан, меж волос которой сквозит степной ветер. С первым купленным ей настоящим подарком. С теплыми ночлегами в гостинице. С завтраками и ужинами после тяжелого дня на ногах. С мыслями о встрече с Ци-гэ. Все это — теперь в руках Цю Цзяньло. Грудь обдало жаром внезапного желания броситься навстречу. Отобрать, вернуть свое. Было обидно — как никогда прежде — до дрожи, детского скулежа, рези в глазах и растущего в сердце ожесточения. В глазах Шэнь Цзю искрилась злость, и Цю Цзяньло заметил ее. Ведь когда он сделал шаг вперед, Шэнь Цзю не сдвинулся с места. — Так ты решил целиком оголить свое дрянное нутро? Конечно, Цю Цзяньло не напугало это. Однако и на этот раз не услышав от Шэнь Цзю ответа, он нахмурился сквозь едкую улыбку. — Давай-ка посмотрим сколько здесь. Но Цю Цзяньло не стал разом опрокидывать мешок — а лишь накренил. Первая монета соскользнула с распахнутого края, и, упав на пол, закружилась, разнося гулкие волны по доскам пола. Почти тут же ее прихлопнула следующая — и так они посыпались: застилая одна другую, разбегаясь, кружась в вихре. Поначалу, крутясь вокруг собственной оси, они звучали глубоко и размеренно, но постепенно снижались и ускорялись, сливаясь с низким гулом только что упавших момент, — пока весь их звон не превратился в раздирающую грудь какофонию. Свеча у кровати замигала, с нею задрожали ставни, и Шэнь Цзю думал, что уже потеряет сознание от нечеловеческой муки, — как невидимая воздушная волна разнеслась по комнате, прихлопнув монеты к полу. Все стихло. — Действительно много, — произнес Цю Цзяньло бесцветно — почти разочарованно. Кажется, он не ожидал найти внутри золото. — Но для уличного ворья все равно глупо: прятать все в одном месте. Хотя я бы в любом случае нашел. И Цю Цзяньло с силой пнул россыпь монет — так что они разлетелись из-под его ноги в разные углы комнаты. — Ведь я даже не верил и проверил твою комнату лишь затем, чтобы сразу развеять подозрения! Расскажи же, раз смеешь смотреть: каково тебе было нежиться в ласках Цю Хайтан, готовя при этом план побега? По губам Шэнь Цзю быстрым росчерком переполненной чернилами кисти прошлась злая улыбка. Цю Цзяньло думал, что он ушел бы один. Пусть так и считает. В конце концов, казаться хуже, чем он есть, теперь не представлялось Шэнь Цзю такой уж и плохой затеей. — Лучше ты расскажи, каково было на протяжении полугода смотреть ей в глаза. — Полугода? — повторил Цю Цзяньло и хмыкнул, словно развеселенный услышанным. — Но даже за столько месяцев мне не удалось выдрессировать тебя. Я мучил тебя не затем, чтобы отомстить Цю Хайтан за юность, что она украла у меня, — но чтобы защитить. Потому что даже одетый в чистую одежду, согретый мягкой постелью и накормленный с господского стола — ты остаешься белоглазым волком, неблагодарным бродягой. Разве тебя не жалели в этом доме? Пускали в женскую комнату, куда запрещен доступ даже господину — не то что грязи вроде тебя. Ты смог втереться в доверие даже к Цзянь Баоши… чтобы в конце концов воспользоваться ее слабостью — и забрать чужое, сверх меры; то, что такой отброс, как ты, никогда бы не смог заработать честным трудом. Ведь в этом и дело? Ты говорил, что любишь Цю Хайтан, но на деле соврал, чтобы сберечь свою шкуру. Убедительно соврал… но в запрятывании улик ты оказался по-мужицки туп. Смысл сказанных слов медленно доходил до Шэнь Цзю из темноты чужого взгляда. И когда окончательное обвинение достигло его сознания, сердце пропустило удар. Цю Цзяньло считает, что это был он — тем, кто в злополучную ночь прокрался в каморку ушедшей Цзянь Баоши. Воспользовался оставленными ключами. Забрал казенные деньги, необходимые для нужд поместья. Он, а не Тинли. Шэнь Цзю в ужасе заслонил ладонью рот, словно боясь сказать и слово. Но оправдываться или что-то объяснять было уже поздно. Он сам не заступился за Ляоцин. Ослепленный деньгами, совсем забыл о коварстве собственной судьбы, которая за каждый промах воздает ему сполна. Вот и теперь, он наказан ею и забирает на себя чужой грех. Ведь, даже научившись грамоте и письму, в чужих глазах он по-прежнему был грязным уличным ворьем. Чью кровать проверят первой. Сквозь сомкнутые пальцы прорвался сиплый вздох. А затем — клекот придушенного смеха. Глаза резало так, будто в них насыпали соль, а грудная клетка ходила ходуном, распираемая забродившей желчью. — Но даже такой белоглазый волк, неблагодарный бродяга, как я, оказался тебе нужен. Думаешь, никто не понимает, зачем ты прочишь раба своей сестре? Безропотную тень, а не мужчину? Без состояния, семьи и даже без имени? Все просто: ты готов поступиться чистотой крови, лишь бы запереть Цю Хайтан подле себя. Слова лились непрерывным потоком. Струей нечистот, которую невозможно было остановить. Впервые с момента прихода в это поместье Шэнь Цзю говорил столь много. Вот только то не были выученные строки или признание в любви — все эти слова были посвящены одному лишь Цю Цзяньло. — Думаешь, никто не почувствовал твой страх, когда Цзянь Баоши ушла? Думаешь, я не понимаю, к чему эти ежедневные бредни про семью, любовь и долг? Я питаю к тебе лишь ненависть, а ты приходишь ко мне каждый вечер, откровенничаешь и выковыриваешь остатки своей сгнившей души. Ты боишься, что я уйду. Ты не переживешь тот день, когда тебя покинет Цю Хайтан. Но знаешь что: в этом доме нет человека, кто хотел бы остаться с тобой. В стиснутых до скрипа зубах, в налитых кровью глазах — Шэнь Цзю читал ярость. И сам он, пьяный ею, распалился, готовый извергнуть еще. Но не успел: удар пришелся по челюсти, выкрутив голову из плеч. То был не сжатый кулак, а раскрытая ладонь, однако, заносимый инерцией, Шэнь Цзю прошел боком пару шагов, а затем, наткнувшись бедром на тумбу, свалился на пол. Свеча погасла, скинутая ударом, и комната погрузилась в сумрак. Шэнь Цзю не чувствовал лица. Тупая боль сеточкой лопнувших капилляров расползлась под кожей, концентрируясь в сшибленном носу. Дышать стало тяжело, и Шэнь Цзю насилу разлепил опухшие губы, хватая сиплый вздох. С ним он заглотил что-то вязкое, и по царапнувшей горло сухости понял: то была смешавшаяся со слюной кровь. Тянуло в сон. Всего один удар — но зародившийся в ушах звон не угасал, резонируя с растекающимися перед глазами алыми всполохами. Лишь когда он возрос до нестерпимого, Шэнь Цзю таки разобрал сквозь невыносимый жар, который приносили размышления: то был доносившийся извне гул. Гул сотрясал ставни, царапал половицы — как будто что-то невыносимо тяжелое волочили по полу. Рассыпанные монеты лязгали, сталкиваясь с металлическими углами, и Шэнь Цзю бы взвыл от режущей виски боли, если бы в легких хватило воздуха. Как это могут не слышать внизу? Ведь комната Шэнь Цзю находится над самой людской. И никогда не слышат. Ни борьбы в кабинете, ни возни у заблокированной двери. Почему ни один звук не выходит из комнаты, пока рядом есть Цю Цзяньло? Шэнь Цзю разомкнул веки, вглядываясь слабыми глазами в полутьму. Цю Цзяньло остановился посреди комнаты, перед вытащенным из угла сундуком. Будто почувствовав взгляд Шэнь Цзю, он развернулся и подошел к тумбе. Цю Цзяньло наклонился — но чтобы поднять с пола свечу. Другого света в комнате не было, и огнива с собой — тоже. Однако фитилек вспыхнул под его пальцами багряным пламенем. Могла ли быть виной всему сила? Та же, что одним ударом вышибла из Шэнь Цзю душу. Та же, что безошибочно указала Цю Цзяньло на тайник. Сила, которую невозможно обмануть либо побороть. Причина господского превосходства и рабского бессилия. Цю Цзяньло опустился на колено, наклонив огонь свечи над лицом Шэнь Цзю. Отодвинул ворот ханьфу и запустил руку под одежду, безошибочно выхватывая из складок подаренный Цю Хайтан платок. Жар пламени распекал лицо, и Шэнь Цзю зажмурился, пряча воспаленные глаза от яркого света, — однако шелк спасительной прохладой мазнул верхнюю губу, забирая щиплющую липкость. Шэнь Цзю осознал лишь позже: когда кровавые цветы успели расплыться на податливой ткани, а нити вышивки набухли влагой. — Цю Хайтан был так мила, одарив своего безродного жениха столь изящным подарком. Поставив свечу на тумбу за головой Шэнь Цзю, Цю Цзяньло взялся за уголки и встряхнул платок; белый лоскут развернулся, и их взору открылся причудливый этюд: поляна распустившихся на снегу маков. Взгляд Цю Цзяньло был затуманен. — Но это последняя милость, которой тебя удостоят в этом доме. Цю Цзяньло поднял Шэнь Цзю на руки. Каким бы непослушно-тяжелым Шэнь Цзю ни казалось его собственное тело, Цю Цзяньло легко нес его, не касаясь даже взглядом. Голова закружилась от высоты. Но это длилось недолго: Шэнь Цзю опустили, и даже сквозь спутанность мыслей и неподатливость плоти он осознал, что лежит не на кровати. Высокие стенки тесного ящика окружили его, не позволяя пошевелиться, а Цю Цзяньло навис над ним, закрывая желтый свечной свет. — Предатель не заслуживает того, чтобы о нем помнили — но я похороню тебя там же, где и другие свои воспоминания. И только тогда Шэнь Цзю осознал — когда последний луч пропал в сомкнувшейся щели: над ним захлопнулась крышка сундука. Висок взрезал скрежет ключа в затворе, отдавшись острой болью в мозгу. Из последних сил он рванулся вперед, но ударился затылком о внутреннюю стенку железного ящика. Грязными разводами беспамятства мгла застлала разум. А когда Шэнь Цзю очнулся, все стихло — совершенно. Словно отрезало от мира. И в замкнутом пространстве было слышно лишь стук его собственного сердца и хриплое дыхание. Пока что-то не зашуршало — и петли сундука не вздохнули под опустившейся тяжестью. Пальцы укололо малодушное желание: заскрестись о крышку виноватым щенком. Но приглушенные звуки голоса, просочившегося внутрь сквозь скважину, заставили Шэнь Цзю вжаться в дно сундука: — Бедная Тан-эр. В этом вздохе не было намеренности — но от тошной горечи, звучавшей в нем, Шэнь Цзю стало холодно и страшно. Двинувшись, он ощутил под спиной что-то твердое и острое — заклинательский меч Цю Цзяньло, — однако на мгновение Шэнь Цзю подумал, что то были осколки вазы, которую Тинли разбил и закопал в саду. — Менее, чем за одну неделю, ей придется трижды пережить предательство и дважды — от своей первой влюбленности. Ей не останется от тебя ни короткого письма, ни даже смоченной потом сорочки. Все твои вещи до единой я сожгу в печи, а твое тело — закопаю в лесу. Спустя зиму тебя уже никто не найдет. Нутро Шэнь Цзю похолодело. Он представил: как поутру Цю Хайтан проснется с мыслью об обещанной прогулке в осеннем отсыревшем саду; как, не найдя Шэнь Цзю, спросит о нем у Цю Цзяньло; и услышит лишь то, что он — сбежал. Шэнь Цзю представил, как ее теплый медовый взгляд заслонит мгла, а рот переполнится черной кровью. Прострелившая грудь боль выбила воздух из легких — и из всех сил Шэнь Цзю ударил ногой по крышке сундука, вновь столкнувшись затылком с внутренней стенкой сундука, чтобы убедиться: в такой тесноте он не только бороться — но даже колени распрямить не сможет. — Но тем лучше, — подавляя его удары, остервенело цедил Цю Цзяньло. — Так боль, слившись с ее сутью, перестанет терзать ее душу. По уходу Баоши она не пролила ни слезинки; так станет ли она убиваться по безродному рабу, который не только бросил ее, но и, воспользовавшись ее великодушием и наивностью, — обольстил и обокрал! Шэнь Цзю задохнулся в яростном крике. Беспорядочно забился всеми конечностями, словно силясь расширить пределы гробницы. Но сознание лишь сильнее заволок туман, и мысли о возможности спастись с каждым фэнем становились все тоньше и тусклее. На пороге смерти его ждала абсолютная темнота. Спутанность сознания. Невозможность пошевелиться. Крик который никто не услышит. Вздох, лишь на четверть наполняющий грудь. Одиночество. Шэнь Цзю свернулся в позе эмбриона, застилая собой расшитое золотом ученическое ханьфу Цю Цзяньло и спрятанный под ним меч — похороненное воспоминание. Должно быть, сейчас Юэ Ци уже снял свое одеяние — такое же ослепительное, точно сияние полуденного солнца — и спит, держа ножны подле себя. Должно быть, он уже добился того, чего хотел. Слезы не текли — сердце пронизывало отчаяние. Под толщью холодной земли Шэнь Цзю останется совершенно один. Раздробленный и надежно запрятанный так, что никто никогда не найдет ни его, ни виновника — в точности, как с разбитой вазой. С каждым вздохом дышать становилось все сложнее. Виски сдавила боль. Шелк лип к щекам, а меч под спиной вытягивал последние жизненные силы. Сколько он уже так лежал? Если бы захотел, Цю Цзяньло смог бы закончить все в эту же ночь. Найти место, раскопать могилу, сбросить сундук и засыпать, напоследок притоптав ногами мерзлую осеннюю землю. Год назад для вазы Тинли копал долго, а ведь по итогу вышло не более пары десятков цуней. Для тела Шэнь Цзю понадобится не менее чжана. Но Цю Цзяньло быстро с ним управится — хватит и шичэня. Воспаленные веки слипались. Сердце, пронизанное болью, стучало тихо, редко, осторожно. Шэнь Цзю и сам почти не дышал, слившись воедино с окружившей его тьмой и тишиной. Он был готов принять свою гибель. — …слишком милосердный исход. Пробормотал Цю Цзяньло, но Шэнь Цзю все равно расслышал его. Духота смочила виски испариной, и, уперевшись ладонями в стенку у своей головы, Шэнь Цзю притиснул грудь к ногам — хоть так силясь дотянуться губами и слухом до замочной скважины. — Ты даже собачьей смерти не заслуживаешь… — и яростно выплюнул: — Не отпущу. Неожиданно Шэнь Цзю почувствовал, как сундук дернули за одну из боковых ручек — так что его тело соскользнуло по инерции к другому краю, больно ударив его затылок о стенку. Вновь раздался чудовищный скрежет, только теперь Шэнь Цзю ощущал свербящую вибрацию собственной кожей: как если бы монеты, проскальзывая по дну сундука, точили его череп. Сопоставив невнятное бормотание Цю Цзяньло с направлением, куда теперь тот тащил сундук, Шэнь Цзю неожиданно осознал: его волочили не на выход, но — в угол. Тот же, где привычно стоял сундук. — Ты останешься в этом поместье навсегда — в этой комнате, в этом сундуке, — сквозь рычание выкрикивал Цю Цзяньло. — Я похороню тебя в его мгле, но ты будешь жить; жить, чтобы помнить о грехах, которые совершил. В голове Шэнь Цзю вспыхнула багровая искра. Сквозь духоту, порожденную его собственным дыханием, он явно почувствовал: тот мерзлый запах затхлости. Теперь он исходил от самого Шэнь Цзю. Цю Цзяньло передумал его убивать. — Не надо… Шэнь Цзю бесконтрольно затрясся — и этот плач тоже сорвался с его губ невольно. Он в один миг осознал: здесь, в окружении заклинательской утвари, его тело не будет гнить. Резкий хлопок опустился на крышку сундука, и с гулом, разнесшимся по металлическому каркасу, скрежет монет оборвался. Шэнь Цзю затаил дыхание (терпя колющую боль от недостатка кислорода), и тогда у самой скважины раздался голос Цю Цзяньло. — Смерть не настанет — я не позволю тебе умереть, — говорил он почти нежно. — Как предатель света ты больше не увидишь в своей жизни солнца. С годами твой разум угаснет, но ты будешь продолжать жить — лишь благодаря моей ци. Только лунными ночами я буду доставать тебя из этого сундука. От тебя останется лишь оболочка — но я буду любоваться ею. Как самой волнующей надеждой; как самым горьким разочарованием. — …прошу… Шэнь Цзю закашлялся: с таким трудом давались слова, когда в тесном ящике не хватало воздуха даже на полный вдох. От жара и удушья его тело взмокло, плотный шум крови накрыл уши, и сквозь него различать слова Цю Цзяньло стало почти невозможно. Но Шэнь Цзю чувствовал угрозу и обезображенную обидой издевку, в которой таилась ненависть, — и в его горле заклокотало. Горячие слезы смешались с потом, разъедая разбухшее от оплеухи лицо. Единственная мысль, ощущавшаяся инстинктом, а не голосом разума, пульсировала в застлавшей сознание багровой дымке: если не успеть, он уйдет. Задвинет с сундуком в угол, запечатает заклинанием — и более голос Шэнь Цзю уже никто не услышит. Даже если он потратит на крик весь оставшийся кислород. Потому теперь он торопился, давясь слезами, забыв о яде чужих слов и самоуважении; гонимый гораздо большим страхом: оказаться похороненным, но — живым. — Прошу тебя!.. Я очень виноват, я больше не буду, я отплачу… Выпусти… выпусти меня, прошу!.. Когда красная щель скважины неожиданно потухла, разум Шэнь Цзю ослепила вспышка — и он вскрикнул, загнанный кошмаром в угол. Но когда крышка сундука неожиданно распахнулась, Шэнь Цзю вжался в дно, прячась ладонями от багряных теней комнаты. Резкий переход сбил его с толку, и Шэнь Цзю еще не успел осознать произошедшую перемену, когда стенку сундука неожиданно пнули. Сундук опрокинулся набок — и Шэнь Цзю вытряхнуло из него, прежде чем крышка успела бы защемить его тело, а затем протащило по монетной россыпи еще на пару шагов. От притока кислорода голову закружило — но взамен глубокому глотку воздуха Шэнь Цзю сразу вырвало слюной. Силясь отплеваться, он раз за разом соскальзывал грудью на пол — задубевшие от ужаса, руки совсем не держали, — но, когда его тело накрыла тень, выточенная огнем вновь зажженной свечи, Шэнь Цзю перестал трепыхаться. — «Больше не буду, отплачу»? — насмешливо произнес Цю Цзяньло, наклонившись к сундуку. Нащупал, извлек — и случайно задел металлический край. Звякнуло. — Как такая детская непосредственность может все еще теплиться в замызганной лживой душонке? Знаешь, они диссонируют друг с другом. Как и эта одежда, — Шэнь Цзю почувствовал спиной пальцы, сомкнувшиеся на вороте его рубахи. — Раз ты отторгаешь щедрую руку, что подарила ее тебе, то и носить ее должно быть гадко. Ткань лопнула, взрезаемая заточенным клинком. Шэнь Цзю замер, силясь избежать соприкосновения кожи с лезвием, однако Цю Цзяньло намеренно прочертил царапину вдоль линии позвоночника — будто затем, чтобы полюбоваться болезненным трепетом белых лопаток. Выдрав из-под тела Шэнь Цзю лоскуты, в которые превратилась его одежда, Цю Цзяньло отшвырнул их. С грохотом на дно сундука упал меч, возвращенный в ножны, но Цю Цзяньло не стал давать Шэнь Цзю передышку; видимо, успев обдумать все: — Можешь встать на колени? — спросил он металлическим голосом. Мозг разбухшим серым веществом давил на череп изнутри. Шэнь Цзю почти не слышал Цю Цзяньло — слова доносились откуда-то извне. Стылый стыд, злованное отвращение, безобразная ненависть — еще не впились в его сердце. От любого движения затекшие конечности готовы были выйти из суставов. Но Шэнь Цзю поднялся и сел, упираясь ладонями в колени. Он дышал часто и неглубоко — как животное. Неделями позже, тысячу раз восстанавливая в памяти осколки этой ночи, Шэнь Цзю так и не смог вспомнить, что ощущал — склонив голову перед ногами Цю Цзяньло — кроме захлестнувшего душу первобытного ужаса. — Когда я учился в Хуаньхуа, в наказание за проступки наставники ставили нас на колени и хлестали плетьми по спине. Лунный блик полоснул воспаленные веки Шэнь Цзю, но сил, чтобы зажмуриться, не осталось. Цю Цзяньло подставил жару свечи расшитый золотом пояс, на конце которого раскачивалась серебряная пряжка — в форме то ли цветка, то ли лучистого солнца. — Еще в те годы, успев побывать и виновником, и наблюдателем, и даже исполнителем, я осознал, что телесными наказаниями не вбить в человека усердие и нравственность. Даже измученные побоями и руганью, мои соученики продолжали сбегать с тренировок в сады и бросать поручения ради городских забав. Мы понимали причину гнева наших наставников и с годами, пожалуй, осознали свою вину — однако ни разу не раскаялись. Когда же я перенял дела этого дома, то твердо решил, что не допущу ошибок моих учителей: не подниму руки на того, кто вкладывает силы в общее со мной дело. Цю Цзяньло перехватил пояс посередине, и блик, соскользнув, перестал жечь глаза Шэнь Цзю: серебряное солнце скрылось от лучей свечного пламени, когда Цю Цзяньло обернул его в огненную ткань. — Если давать человеку достойную плату за его труд, он работает усерднее. Даже раба, не имеющего за душой собственного угла, можно научить отдаваться делу всецело. Похлебка и одежда, сухая кровать и место у очага. Уважение. Похвала. Любовь и признание. Благословение. Наставничество и преемственность. Свобода. Но тебе всего этого оказалось мало? Цю Цзяньло замолчал. Чувствуя на себе его взгляд, Шэнь Цзю еще ниже пригнул голову. — Людей отличает от животных знание, что в мире существует «доброта». Поэтому люди сбиваются в группы и живут, полагаясь на поддержку друг друга. Люди понимают, что если разрушить эти хрупкие связи и отказаться от доброты, то весь их привычный уклад разобьется вдребезги. Они не смогут выжить как вид — это отличает людей от животных, что, покусившись на большее, могут укусить кормящую руку. Такие животные считаются паршивыми, и, если их не умертвить, для усмирения остается единственный способ. Шэнь Цзю знал, что произойдет дальше. Однако, когда удар пришелся на его спину, Шэнь Цзю выбросило вперед, уронив грудью на пол. — Когда нас наказывали наставники, побои не продолжались, пока ученик вновь не выпрямлял спину. Считалось, что ученик должен принимать наказание с достоинством. Однако какое может быть достоинство у животного, отплатившего за ласку предательством? Если не можешь принимать удары сидя, стой на четвереньках — будто псина. Шэнь Цзю смог сдержать стон, но из грудной клетки со свистом вышел мерзкий хрип. Покачнувшись, он вновь поднялся и сел, ощущая, как между лопаток скользит горячая струйка крови. Раньше его тоже били. Но совсем не так. Шэнь Цзю не услышал, как Цю Цзяньло занес руку для нового удара, и, ощутив острую боль, вновь завалился на пол. Дышал поверхностно и часто. Сцеживал немые слезы на усыпанный монетами пол. Если бы он остался лежать в сундуке, то не испытал бы этой боли и унижения. Быть может, он бы просто заснул. Все его внутренности выскреб бы Цю Цзяньло, оставив одну лишь пустую оболочку, как у позолоченной утвари этого дома. Однако желание жить все еще было сильнее. Шэнь Цзю вновь поднялся, впиваясь ногтями во внутреннюю сторону ладоней и расправляя плечи. Новый удар. И Шэнь Цзю поднялся снова. Он возненавидит себя за это позже. И много раз спросит, стоила ли его жизнь того. Ведь именно сейчас все могло остановиться, а будущее не настать. Годы спустя Шэнь Цзю попытается вспомнить на своем жизненном пути хотя бы одного человека или полукровку, кому пошло на пользу его дальнейшее существование — и не найдет ответа, кроме— …именно этой ночью он и Цю Цзяньло перешли черту. Вместо завершающего удара импровизированным гасилом (пряжка — для тяжести, пояс — для ручки) Цю Цзяньло сшиб Шэнь Цзю ударом ноги, и после него, вмазавшись лицом в ледяной пол, Шэнь Цзю уже больше не поднялся. Цю Цзяньло дышал тяжело, рвано. Тонкая царапина, которую он оставил, разрезав на Шэнь Цзю рубаху, теперь разбухла и потемнела уродливым шрамом. Растрепанные волосы скрыли лицо Шэнь Цзю тенью, и теперь, спрятавшись от Цю Цзяньло так же безнадежно, как прячутся дети, свернувшись клубком под одеялом, Шэнь Цзю мелко дрожал: от унижения, боли и — холода. Распластавшись на полу, его совершенно нагое тело подставилось монетам, что под тяжестью плоти впивались в кожу до розовых отметин. Их золотистый блеск, разжигаемый пламенем свечи, усиливал жажду. Цю Цзяньло распустил пояс, сбрасывая верхнее ханьфу со взмокших плеч. Гасило также выпало из его ладони и не издало ни звука, увязнув в складках растекшихся одежд. Мешавшиеся под ногами монеты Цю Цзяньло смахнул стопой в сторону, а после встал на колени. Его тень целиком накрыла тело Шэнь Цзю. Обида и ярость, измучив тело жаром, сгустились в животе плотным комом, и Цю Цзяньло, двигаясь размеренно, но размашисто, сцеживал его по капле в Шэнь Цзю. Обмотав вокруг большого пальца чужой растрепавшийся хвост, Цю Цзяньло скрепил пальцы в замок и сосредоточил на них вес тела. Так, перенеся опору на локти, стоящие по обе стороны от шеи Шэнь Цзю, и на ладони, вжимающиеся в его затылок, Цю Цзяньло сосредоточил все движение в бедрах — и был нещаден, выталкивая из груди Шэнь Цзю запекшиеся хрипы. Пока Цю Цзяньло видел лишь спину Шэнь Цзю, он мог всецело раствориться в жаре желанного тела — таком волнующем, пьянящем. За долгое время вновь беря Шэнь Цзю силой, он ясно чувствовал, каким податливым стало его тело. Даже без ласк, напоенное сладостью выученных полуночных уроков, оно смиренно принимало его, обращая загустевшую досаду в блаженство. Лишь образ лица Шэнь Цзю вновь затягивал мысли Цю Цзяньло багровой пеленой гнева. В его остекленевшем от выплаканных слез взгляде, запекшейся над губой крови и в безжизненной бледности лица — Цю Цзяньло читал горечь этого вечера. Чтобы не видеть его, Цю Цзяньло, скрепив пальцы в замок, вжимал лицо Шэнь Цзю в пол. Но даже когда он просто вспоминал его, то начинал двигаться резче, яростнее, пока, рвано дыша, грудь Шэнь Цзю вновь не окрашивалась хрипами — и лишь тогда Цю Цзяньло стихал. Его покорность так успокаивала. Свеча потухла, и, прокравшись сквозь бумажные окна, комнату поглотили осенние тени. Лишь по робкому фырчанию лошадей можно было догадаться, что близится час Дракона и вскоре Цю Цзяньло нужно будет уходить. Но тот, сгорбившись на краю неразобранной кровати, продолжал сидеть неподвижно. Раскинув ноги, Шэнь Цзю так и остался лежать на полу лицом вниз — только накинутое поверх спины ученическое ханьфу едва скрывало его распятую наготу. Беззвучный и полупрозрачный, он пребывал на границе сна и реальности, так что тепло его собственной жизни не принадлежало ему. Прямо сейчас Цю Цзяньло, подобно всевластному богу, сам решал его участь: убить ли, сбросив тело в материнские объятия мерзлой почвы, или помиловать, позволив муравью и дальше точить изнеженный солнцем цветник. Цю Цзяньло вгрызся темными ногтями в зажатый в пальцах носовой платок. Даже извалявшийся в пыли, затоптанный ногами, он оставался пронзительно белоснежен — и тем ярче раздражали взгляд багровые пятна, врезавшиеся в его волокна. Ответ разума был однозначным: убить. Не из мести либо жестокосердия, но ради безопасности. Избавиться от человека, внесшего в сердца смуту, чтобы вернуть все на круги своя: во времена, когда Цю Хайтан, не знавшая сердечной тоски, была весела и послушна; когда домом руководил рассудок, и похоть, ревность и безумие чахли в зародыше, обузданные испепеляющим жаром здравомыслия. Всем так будет лучше. Цю Цзяньло уронил голову на грудь, хмуря лоб в чудовищном усилии. Растрепавшись, космы его темных волос стекали на плечи, обтянутые лишь тканью нижних одежд, — но, даже сняв гуань, Цю Цзяньло не мог избавиться от назревающей в затылке головной боли. Лишь один ответ был верным. Но Цю Цзяньло не мог его выбрать.