Господство жестокого бога

Отъезд невестки Баоши по прошествии недели ознаменовал конец теплых дней и вступление в законную силу осенних холодов. В утренний воздух уже просочилась дождливая сырость, но до наступления грядущей непогоды еще оставалось время для того, чтобы привести поместье в порядок. Выбить ковры, перемыть полы, забрать из сундуков теплую одежду, а летнюю — постирать и спрятать… Каждому в это утро нашлось занятие по способностям. Чжанлу и полусонная Ляоцин стояли в проходной комнате, с вызовом смотря на собранные со всего дома ковры, теперь свернутые в высокие рулоны. Потирая край глаза костяшкой указательного пальца, Ляоцин подавила зевок и протараторила нарочито быстро: — А как давно мы меняли на кроватях в людской матрасы? Их ведь нужно выбить, проветрить. Заведутся в них зимой клопы — они нас до сыпи заедят! Приоткрывшись, парадная дверь толкнула опрометчиво прислоненный к ее косяку рулон ковра. Он размотался, полоснув Ляоцин по ногам, и та уже собиралась прикрикнуть на вошедшего за неосторожность, но вовремя узнала в заступившем порог мужчине своего господина. Ляоцин подскочила от неожиданности и, осознав, что чуть не повысила голос на Цю Цзяньло (ведь она приняла его за Тинли, шатающегося по особняку без дела!), принялась спешно поднимать с пола ковер. Цю Цзяньло помог ей, подцепив пальцами край и за него вытянув ковер вверх, так что рулон смог вновь встать вертикально. Ляоцин, пряча наклоном головы испуганную бледность лица, лишь легонько кивнула в знак благодарности, на что Цю Цзяньло опустил ладонь на ее плечо, мягко трепля. — Какой хозяйственной и ответственной девушкой ты стала, Ляоцин. Пожалуй, то была похвала, приправленная подтруниванием над весенними похождениями Ляоцин. Цю Цзяньло был в добром расположении духа, раз изволил шутить, потому Ляоцин тщательно подумала, прежде чем вновь кивнуть, скромно соглашаясь с великодушной оценкой господина. — Надо будет поблагодарить твоих родителей, когда снова встречусь с ними в городе. Может, когда-нибудь ты даже сможешь перенять дела Баоши в этом доме. Оставив Ляоцин с этим предостережением, Цю Цзяньло отпустил ее плечо и направился к лестнице. Шэнь Цзю, наблюдавший данную сцену из-за стола для каллиграфии, тут же уткнулся носом в книгу, надеясь остаться незамеченным. Однако краем глаза он все же видел, как Ляоцин скуксилась за спиной господина, едва ли не отряхивая плечо от чужого прикосновения. — Зимние одеяла у нас на случай холодов все лето в шкафу пролежали, — едва удерживая щекочущую уголки губ улыбку, попыталась отвлечь ее разговором о делах Чжанлу. — Я посмотрю: может, с ними и запасные матрасы лежат. Все в этом доме умели приспосабливаться к потрясениям. Потому рабочая суета, потревоженная появлением хозяина, теперь вновь наращивала прежние обороты. Однако, поднявшись на второй этаж, Цю Цзяньло таки окликнул Шэнь Цзю: — А ты. Прекращай делать вид, будто занимаешься, и помоги Ляоцин с коврами. Закрыв книгу и убрав принадлежности для письма, Шэнь Цзю поднялся, чтобы после подойти к Ляоцин. Та не смогла скрыть облегчения во взгляде — общество молчаливого Шэнь Цзю нравилось ей куда больше назидательного внимания старших. — Ну что, Шэнь Цзю, пошли выбивать? Она помогла ему взвалить на плечи три свернутых рулона и, поддерживая их сзади, повела Шэнь Цзю до бокового крыла дома — туда, где располагались зарытые в землю столбы, на которых в поместье Цю выбивались ковры и половики. Для этого занятия требовалось достаточно силы, поэтому, вооружив Шэнь Цзю необходимой пылевыбивалкой, Ляоцин расположила первый ковер на столбах, а после осталась наблюдать за процессом, изредка поправляя концы ковра, когда усердиями Шэнь Цзю тот сползал к земле. Из-за осенней влажности пыль от ковров едва поднималась белесыми клубами и тут же растворялась в воздухе. Когда дело дошло до третьего ковра и на лбу Шэнь Цзю мелким бисером проступили капли пота, задумавшаяся Ляоцин невзначай проговорила, не требуя ответа — как всегда в его присутствии: — Все-таки господин не слишком любит чужих в доме: всю неделю был ни суровым, ни мягким, а сейчас чуть ли не улыбается. Меж бровей Шэнь Цзю пролегла глубокая морщинка. Он и сам приметил изменение настроения Цю Цзяньло, но в отличие от Ляоцин знал о причине чуть больше. Его мрачные мысли перебил свесившийся из окна второго этажа Тинли. Переполненный чувством злорадства, он с наслаждением всматривался в пылевыбивалку в руках Шэнь Цзю. — Хоть бы одежку казенную сменил. А то вон как вырядился коврик выбивать! Понадеялся с утра, что своими писульками от работы сумеешь отлынить? А вон оно как — не вышло! Слова Тинли сочились ядом больше обычного — даже брызгали им, будто в первые дни пребывания Шэнь Цзю в поместье. Псарь завелся с пол-оборота, стоило Цю Цзяньло приструнить Шэнь Цзю хлестким словом, — и это свидетельствовало о желчи, что, долго копясь и не находя выхода, отравила нутро самого Тинли. — Не тебе верностью господам выделываться! — осадила его Ляоцин. С тех пор как месяц назад они столкнулись с Тинли в городе, Ляоцин не упускала лишний раз возможности ужалить соперника своим честным мнением о его новых знакомствах и увлечениях — ведь еще этой весной Тинли сам стучал на нее Цю Цзяньло с Цзянь Баоши. Более того: именно по сплетням Ляоцин весь дом и узнал, что у Тинли завелась опасная страсть. Конечно, Тинли мучила вина и стыд за то, что хозяин злится и недоволен им. Но одной преданности, чтобы отучиться от вредного увлечения, было мало, и Тинли, изголодавшись по одобрению, не заслуживал себе похвалу — но бросался жалить с удвоенной силой того, кто впадал в немилость. Однако против Ляоцин у Тинли сейчас не было козырей, кроме старых обид. Может, если бы по его помрачневшему лицу Ляоцин почувствовала, что Тинли не намерен спорить с ней, ссора сама собой рассосалась бы, оставшись лишь горьким послевкусием на корне языка. Но Ляоцин безжалостно отчеканила: — Если будешь паясничать, я расскажу Цзянь Баоши, что ты опять у ее каморки рыскал. В раскосые глаза Тинли просочился вороватый страх, а пальцы теснее сжали деревянные ставни. Увидев это, Ляоцин победоносно хмыкнула, довольно прикрывая черный зрачок прямыми ресницами. Она уже была готова демонстративно отвернуться и в невозмутимой позе сложить руки на груди, как вдруг получила вдогонку спешный ответ Тинли: — Не к чему тебе ябедничать, дорогая сестрица. Цзянь Баоши сама вручила мне ключи от верхних комнат, чтобы я подмел полы на втором этаже, а затем отдал ключи тебе. Я уже закончил и как раз хотел спуститься во двор, чтобы выбросить сор и отдать ключи тебе, но, раз ты тут, я закончу с этим быстрее. В руках Тинли в действительности блеснула связка ключей. Помахав ею, он вытянул руку из окна с явным желанием сбросить связку со второго этажа. Тинли оказался быстрее намерения Ляоцин подставить броску ладони, и мгновением позже, звякнув, ключи упали на землю под окном. Видя, что унижение неизбежно, Ляоцин с сердитым сопением наклонилась, чтобы подобрать их. Однако уже в следующее мгновение, помимо веселого взгляда Тинли, ощутила голой кожей затылка высыпанный на голову сор. — Что ты?.. — не разгибая спины, Ляоцин завозила ладонями по шее, силясь отряхнуть кожу от сухой крошки, однако, чем гуще становилось облако пыли у ее головы, тем труднее было избавиться от чувства «заляпанности». — Чтоб тебя!.. А-Цзю! Помоги, А-Цзю! Он высыпал мне на голову целый моток паутины! Задыхаясь от отвращения, Ляоцин затряслась, нещадно расчесывая затылок пальцами, но Тинли, окинув ее взглядом, полным презрительного удовлетворения, лишь обронил напоследок, прежде чем исчезнуть в коридорах: — Тебе ведь тоже не впервой копошиться в грязи, блудница. — Чтоб ты собачьей шерстью подавился! — рявкнула в ответ Ляоцин, а затем захныкала, жалостливо обращаясь к Шэнь Цзю: — А-Цзю! На шее… я чувствую… по мне точно ползает паук! Прошу, сними его, сними, пока он не заполз мне под одежду! Шэнь Цзю стесненно отряхнул руки от ковровой пыли и подошел к Ляоцин, в готовностью подставившей ему голову. Чувствуя бремя возложенной на него ответственности, кончиками пальцев он аккуратно поймал маленького паучка, стремящегося убежать вниз по девичьему пробору. После Шэнь Цзю столь же невесомыми движениями собрал с волос Ляоцин застрявшие кусочки засохших листьев, хвоинки и песок, принесенный во внутренние комнаты со двора. — Еще плечи, плечи! Ляоцин выпрямилась, теперь подставляя ему спину, и Шэнь Цзю аккуратными похлопывающими движениями начал отряхивать ее платье от пыли. Доверив чужим рукам свою одежду, девушка кусала губы и бормотала, все еще переживая недавнее унижение: — Все-таки ты хороший. Я рада, что в этом доме есть хотя бы один достойный мужчина! Похвала Ляоцин, сказанная в сердцах и потому искренняя, все же резанула слух фальшивой нотой: в ее словах Шэнь Цзю совсем не узнавал себя. Однако он не возражал — и, может, потому Ляоцин и хвалила его. Почесав затылок, Ляоцин прицокнула языком, выскребая из-под ногтей осевшую на коже пыль, а после, заметив что-то, охнула, странно отшатнувшись от Шэнь Цзю. Тот поднял голову и, устремив взгляд в направлении, куда теперь смотрела Ляоцин, увидел стоявшую поодаль Цю Хайтан, что неподвижно наблюдала за ними из-за поредевшего кустарника. Это напомнило Шэнь Цзю далекий день, случившийся прошедшей осенью. Когда в щелку приоткрывшейся двери за ним пристально следили два медовых зрачка, а после Цю Хайтан впервые заговорила с ним — мягкая, но горделивая; воздушная, но решительная. Но даже с учетом, какой задумчивой порой становилась Цю Хайтан, теперь ее взгляд показался Шэнь Цзю слишком тяжелым и серьезным. Омрачившая ее лицо тень лишь явственнее подчеркнула болезненную прозрачность кожи, и теперь, застыв в окружении отцветших клумб, Цю Хайтан казалась слишком тонкой и уязвимой для своих пышных пурпурных одежд. Минуло мгновение, и Цю Хайтан, поняв, что ее заметили, переменилась в лице. Подобрав полы платья, она перепрыгнула с садовой дорожки на каменистый грунт, окаймлявший дом, и, шагая вдоль стены, дошла до самого угла, где наконец смогла окликнуть Шэнь Цзю, почти не повышая голоса: — А я тебя везде ищу! Так бы и не догадалась, если бы Тинли не сказал, что вы с Ляоцин здесь. Шэнь Цзю опустил взгляд и сдвинул брови — обычный жест при разговоре с Цю Цзяньло. Но сейчас перед ним стояла Цю Хайтан, и от этого в груди пухло гадостное чувство вины. Он не должен был переносить свое отношение на нее, это было несправедливо по отношению к Цю Хайтан. Однако ее глаза мгновением раньше были наполнены той же тьмой, что преследовала его ночью. — А! — ахнула Ляоцин. Кажется, она осознала двусмысленность позы их притиснутых тел. — А мы с Шэнь Цзю ковры выбивали, но нам помешал Тинли!.. Госпожа даже представить себе не может, какую мелкую пакость на этот раз он совершил… Цю Хайтан сдержанно улыбнулась, лучше прочих слов заставив служанку замолчать. Обращаясь к Шэнь Цзю она коротко приказала: — Пошли. Нужно снять для тебя мерки зимней одежды. Прикусив губу, Ляоцин растерянно смотрела на разложенный ковер, но ей ничего не оставалось, кроме как отпустить Шэнь Цзю. С наступлением вечера Шэнь Цзю уже был уверен — ему не избежать визита Цю Цзяньло. Перекапывая в голове предпосылки, он все обреченнее осознавал, что шансы на противоположный исход ничтожно малы. Неделя отсутствия близости, отъезд невестки Цзянь Баоши, приподнятое настроение тирана поутру и, главное, — свежевыстиранное белье. Предчувствие неизбежного пугало до ужаса. Чжанлу и Ляоцин постарались на славу, за один день перемыв все поместье. А Шэнь Цзю не удосужился даже нагреть бочку, чтобы лечь чистым в перестеленную кровать. Но, что много хуже, — он не чувствовал свою постель «свежей». Разве он мог, когда его ладони помнили холод колодезной воды, в которой он замачивал простыни после ночей с Цю Цзяньло? Нет, запах их тел так глубоко въелся в волокна, что теперь его было не вымыть с пеной. И ведь этот запах остался не только на простынях его комнаты — но и на обивке тахты, сидя на которой Цю Хайтан рассказывала брату о своих последних успехах. Возможно, Цю Хайтан не замечала, потому что прежде не чувствовала столь тяжелого мускусного запаха. Раньше Шэнь Цзю тоже не замечал, что тело может пахнуть столь удушливо. Но Ляоцин, Цзянь Баоши? Неужели его чувствует только Шэнь Цзю? Запах, который, сколько ни растирай плечи мыльным корнем, слился с его кожей — и осквернил тело. Меряя шагами комнату, Шэнь Цзю неожиданно замер, разглядев скрытый в тени угла сундук. Днем, снимая с Шэнь Цзю мерки и прикладывая к его плечам старую одежду Цю Цзяньло, Цю Хайтан перебрала немало сундуков со старой одеждой. То, что подошло, она также отправила в стирку, другое — велела проветрить. Всякую вещь, сотканную из волокон, в этот последний солнечный день надлежало подвергнуть ревизии — и в конце дня Цзянь Баоши даже отчиталась о делах слуг перед Цю Цзяньло. Но сундук, крышка которого не открывалась с того самого дня, как Шэнь Цзю допустили жить в этой комнате, — никто не тронул. Мог ли этот затхлый запах… исходить от него? Шэнь Цзю опустился перед сундуком на колени, как будто заранее признав свое поражение: сундук выглядел так, будто его невозможно было открыть. Зацепив коротко стриженными ногтями узкую щель под крышкой, Шэнь Цзю потянул вверх, — тщетно, только пальцы заболели. Сундук оказался довольно тяжелым, хотя внутри него ничего не звенело и не бренчало. Он вспомнил историю, рассказанную Цю Хайтан: о том, как в детстве она пряталась в этом сундуке, заполняя его полость своим тонким телом. В тот вечер Шэнь Цзю сжимал в руках подаренный ключ от комнаты и согревался надеждой на его силу. Он думал, что сможет спрятаться и переждать ночь в сохранности от намерений Цю Цзяньло, но тот оказался осмотрительнее и хитрее. Несмотря на чужие насмешки, Шэнь Цзю продолжал запираться каждую ночь, — ведь так он хотя бы слышал предупреждающий лязг ключа, прежде чем ощутить гнетущее присутствие Цю Цзяньло в своей комнате. Вытянув из-под одежд ключ на шнурке, Шэнь Цзю попытался всунуть его в замочную скважину сундука, но, когда она не поддалась, лишь применил больше силы. Чем больше он пытался, тем сильнее его раздражала безуспешность собственных попыток, и спустя пару фэней Шэнь Цзю уже покалывало иррациональное стремление, близкое к остервенению. Мерзкий лязг. Царапанье металла о металл. Стон замочного механизма под давлением зубьев ключа. С той же силой Цю Цзяньло пытался отпереть дверь, когда Шэнь Цзю все-таки сумел забаррикадироваться изнутри. Наверняка его мозг точно так же свербила мысль о близости и недоступности желаемого. В тот вечер Шэнь Цзю сам сдался Цю Цзяньло, но, похоже, сундук скорее сломается, чем поддастся ему. Ключ выпал из рук, когда, вгрызшись им в скважину, Шэнь Цзю передавил металлическим стержнем свои пальцы. Боль заставила Шэнь Цзю разжать их — и прийти в чувства. Кусающий жар в раскрасневшихся ладонях отдавался в груди гулким сердцебиением, и тяжело было осознать, что Шэнь Цзю мог распалиться из-за такого. Словно выждав удобный момент, из-за спины раздался голос, запоздало возвещая о появлении в комнате чужого: — Какой ты чудной. Давно не видел тебя таким раздосадованным. За скрежетом сундучной скважины Шэнь Цзю упустил, как в комнату просочился Цю Цзяньло. Воровато отшатываться, притворяясь непричастным, было поздно. Да и бессмысленно, потому как уловки уличного карманника всегда будут очевидны и прозрачны беспринципному грабителю. Но Цю Цзяньло не злился. Довольство, что неясно читалось в его лице с самого утра, теперь насмешливо поблескивало в сощуренных глазах. — Приложи ты чуть больше усилий — и мог бы сломать ключ. Знаешь, меня бы это даже не расстроило. Ведь, лишив себя возможности запирать от меня спальню, ты наказал бы сам себя. Шэнь Цзю сдвинул брови и спрятал ключ в сжатой ладони. Теперь от его прежних стремлений осталась лишь едва видневшаяся меж тесно сомкнутых пальцев петелька шнурка. — Что там? — на выдохе произнес он, желая поскорее покончить с чередой срывающихся с чужих губ насмешек. Цю Цзяньло вскинул бровь, будто удивился услышанному вопросу, и, отделившись бедром от комода, плавно направился к окну. — Говорят, в древности правители расставляли в своих гробницах ловушки, чтобы грабители, покусившиеся на их сокровища, погибали в муках. Разве ты не должен был задаться этим вопросом прежде, чем принялся ломать о скважину пальцы? Ведь у каждого сундука… имеется ключ. Цю Цзяньло плотно прикрыл створки окна, выгоняя вовне ночной воздух, а после, соскользнув ладонью под подоконник, извлек на свет белый ключ. Держа его на вытянутой руке, Цю Цзяньло вернулся в комнату и подошел к углу, в котором, связанный нелепым ожиданием, так и остался сидеть Шэнь Цзю. Цю Цзяньло подвесил ключ у самого его лица и, склонив голову набок, предупредил: — Истинные сокровища всегда несут с собой проклятие. Потому тайны — как их хранение, так и разоблачение — причиняют столь сильную боль. Однако, чтобы стать частью значительного, приходится делить как радости, так и страхи. Этот сундук — один из них. В нем заточены юность и самое большое ее разочарование. Без знания о них тебе не удастся понять душу этого поместья — и не стать его частью. Это ответственность. И это обязанность, если ты еще не отказался от своей преданности Хайтан. Ты можешь взять ключ… если не боишься. Под действием легкого движения рук белый ключ покачнулся перед лицом Шэнь Цзю, и тот невольно засмотрелся на него. Его собственные ладони вспотели, когда Шэнь Цзю выхватил протянутый ключ. Спешно вставив его в замок и провернув на несколько оборотов, он замедлился перед тем, как положить обе ладони под крышку сундука, а после поднять ее. В ноздри проник запах старости и затхлости. Шэнь Цзю пришлось приподняться на коленях, чтобы заглянуть внутрь. Как и ожидалось, сундук действительно был полупустой, и лишь его дно, словно тонкий слой подклада, устилали золотые одежды, прикрывающие длинный продолговатый предмет, похожий на меч. — Скверно, — раздосадованно поморщился Цю Цзяньло, разгоняя ладонью дурной запах. — Мне следовало чаще выносить на свет содержимое этого сундука. Хотя бы на лунный свет. Наклонившись (Шэнь Цзю отшатнулся, избегая прикосновения чужого плеча), Цю Цзяньло подцепил пальцами лежавшую на поверхности ткань и легким взмахом выдернул наружу, подставляя распадающиеся складки свечному огню. Свет заискрил на гребнях вышивки, ослепив Шэнь Цзю полуденным солнцем, и, наблюдая за перекатами бликов на шелковой ткани, он не заметил, как мерзлая затхлость развеялась, уступив место пионовой тяжести — излюбленному аромату Цю Цзяньло. — Вещи никогда не станут чем-то больше, нежели просто вещами, — подкручивая пальцами подвешенное на вороте ханьфу, Цю Цзяньло явно подыгрывал очарованию, которое на миг овладело Шэнь Цзю при виде столь удивительной игры света. — Однако наши воспоминания помогают пробудить в них искру, которая когда-то очаровала нас. Благо, не все мои воспоминания о тех днях угасли — и я даже могу повторить некоторые из выученных уроков. Последнее слово послужило Шэнь Цзю напоминанием. Он взгляделся в рисунок вышивки на груди ханьфу, что нитями темного золота очертили лепестки цветка. — Что это за герб? — спросил он. Этот герб был тем же, что и на оттиске печати в ученических тетрадях Цю Цзяньло. Цю Цзяньло отвернул ткань, вновь подставляя вышивку огню свечи. На миг он замер, как если бы увидел ее в первый раз, но, хмыкнув, встряхнул ханьфу за плечи — словно отгоняя видение — и откинул на крышку сундука, прежде чем наклониться за следующим предметом. — Какой ты внимательный. Это герб Хуаньхуа, самой крупной заклинательской школы на Центральной равнине. Но знаешь, — разогнувшись, Цю Цзяньло протянул Шэнь Цзю наручи, гравировка на которых повторяла тот же орнамент, — известность школы редко свидетельствует о праведности и таланте их адептов. Очарование золотыми одеждами не должно затуманить твой разум. Пока у тебя будут деньги, к тебе будут тянуться любые люди — и порядочные, и лживые. Но если у тебя есть деньги, ты в том числе можешь позволить себе выбирать. Образ Цю Цзяньло окрасился новым густым мазком. Так вот в какой школе он обучался до того, как смерть родителей вернула его в поместье. Шэнь Цзю переводил взгляд с серебра наручей на золото ханьфу и обратно. Даже глаза, привыкшие к роскоши поместья Цю, слепило подобное богатство. Цю Цзяньло оказался заклинателем. По крайней мере, был им когда-то. И даже в этом он сумел запятнать наивные мечты и представления Шэнь Цзю, ведь был совершенно не похож на тех, чьи благородные истории он узнавал из нижних полок библиотеки. Но более всего рассудок Шэнь Цзю пламенили поднявшиеся из глубин памяти мягкие слова Ци-гэ: «Говорят, на Центральной равнине много заклинательских школ…» Оставив наручи, Шэнь Цзю потянулся к ханьфу. Тонкий шелк заструился меж пальцев плавким золотом. Сердце забилось чаще. Спустя год разлуки образ Ци-гэ уже начал истлевать в памяти. Но, зажмурив глаза, Шэнь Цзю все же представил его — опоясанный лучами солнца силуэт в заклинательских одеждах. — Так вот что по итогу увлекло твое сердце, — усмехнулся Цю Цзяньло и, подцепив пальцем ткань, сбросил ханьфу на колени Шэнь Цзю. — Ведь всем детям мечтается о жизни, полной приключений и подвигов? Даже бесстыжим воришкам, заглядывающим в чужие сундуки, нравится представлять себя всесильными и великодушными… Примерь. Не бойся, ты в самом деле можешь. Мне больше не к лицу ученические одежды, но всякая одежда существует лишь для того, чтобы ее носили. Хайтан многое дала тебе сегодня примерить… но ведь как она удивится, если увидит тебя завтра в заклинательских одеяниях. Ткань лежала на бедрах Шэнь Цзю, словно пригретая теплом человеческого тела змея. Некстати вспомнились колкие слова Тинли, сквозящие темной завистью к его господской одежде. Вот он бы точно удивился, завидев Шэнь Цзю в расшитом золотом ханьфу. Быть может, даже невзначай спросил бы у Чжанлу цену на золотую вышивку у закладчика… Но все же более всех эту вещь ценил сам Цю Цзяньло. — Мне не следует это носить. Ведь несмотря на все пережитые лишения и бедствия, поразившие семью Цю, он не продал свое ученическое платье. В воспоминаниях о юности Цю Цзяньло всегда ощущалась боль незажившей раны. Шэнь Цзю чувствовал запах ее гниения и, пожалуй, не хотел быть к этому хоть как-то причастен. Насмешливую улыбку на губах Цю Цзяньло омрачила досада, и следующая его полушутка обдала Шэнь Цзю ознобом более колючим, нежели угроза: — Вот уж не думал, что, заручившись поддержкой постоянных покупателей и поотвыкнув от торгового прилавка, я с тем растеряю способность к убеждению. Разве сначала оно тебе не понравилась? Или ты не перерос эту детскую капризность, когда вопреки здравому смыслу и собственному желанию тянет сказать «нет»? Ладонь Цю Цзяньло поддела тыльной стороной подбородок Шэнь Цзю, и тот, побоявшись увернуться от ласки, увел взгляд на дно сундука. Он едва успел выхватить взором приоткрывшиеся среди складок одежды ножны, когда Цю Цзяньло уже подхватил их — и, рванув за пояс, поставил Шэнь Цзю на ноги. — О, теперь я вижу. Не дав поднять сползшее с колен ханьфу, Цю Цзяньло подтолкнул Шэнь Цзю к комоду. В руки неожиданно легла тяжесть, и Шэнь Цзю едва успел приложить силы, чтобы удержать ее, а когда осознал — уже прижимал к груди ножны. — Посмотри на себя, — шепнул Цю Цзяньло. На комоде стояло настольное зеркало, и, взглянув на отражение, Шэнь Цзю увидел, как, склонившись губами к его уху, Цю Цзяньло цепляет поверх его нижних одежд золотое ханьфу. — Разве тебе не хочется посмотреть на заклинательский меч? И на то, как ты смотришься с ним? Ты прав: любая вещь кому-то принадлежит. Но ведь такая возможность выпадает лишь раз в жизни. Шэнь Цзю поднял меч к глазам. В зеркале отразился его сосредоточенный взгляд поверх ножен, исписанных золотой гравировкой. Меч наполнял руки тяжестью, однако не той, что ощущалась в удушливом давлении чужого тела или в мгновения осознания собственной ничтожности — тогда, когда бороться казалось уже бесполезно. Нет, то было ощущение чистой силы, что во многом превосходила возможности Шэнь Цзю, но в то же время манила обладанием собой. Казалось, стоит лишь приоткрыть ножны, и зрачок пронзит луч света, а рот наполнит легкие самым глубоким в жизни вдохом. Шэнь Цзю никогда не видел мечей заклинателей, но читал, что у этих клинков есть душа, спрятанная меж граней тонкого лезвия. Разве такое может быть? Щурясь, Шэнь Цзю смотрел на ножны, будто на лист бумаги на просвет, но, конечно, ничего не разглядел. Кончики пальцев покалывало то ли от волнения, то ли от призрачного тепла, исходящего из недр ножен. Каково это — быть запертым Цю Цзяньло на десятки лет? Последняя мысль объяла нутро внезапным желанием. Шэнь Цзю перехватил меч крепче. А затем, собрав всю имеющуюся силу, он вознамерился освободить клинок из тисков ножен. С первой попытки не получилось — локти рук оказались слишком высоко, чтобы вытянуть меч из десятилетнего плена. Но и когда Шэнь Цзю опустил ножны на уровень живота, у него все равно ничего не вышло: сочленившись с ножнами, лезвие словно представляло с ними теперь единое целое. Внезапно в отражении зеркала блеснула чужая ухмылка, и щеки Шэнь Цзю обожгла кровь — Цю Цзяньло изначально знал, что у него ничего не выйдет. Ощутив на своих запястьях прикосновение чужих пальцев, Шэнь Цзю рефлекторно вжал голову в плечи, пряча шею от чужого дыхания. Щеку опалил смешок, а затем, накрыв его ладонь своей, Цю Цзяньло направил руку Шэнь Цзю в сторону — и на этот раз ножны легко поддались, обнажив белое лезвие на цунь. — Вот он — меч заклинателя. Поверхность его чиста и прозрачна, точно тихая гладь озера. Возможно даже, что ты чувствуешь исходящее от него тепло. Не распекающий пальцы жар пиалы, наполненной чаем, — но свет, что даже зябким осенним утром способен согреть душу. Цю Цзяньло отклонил кисть руки, и меч, увлекаемый собственной тяжестью, вновь вошел по рукоять в ножны. С ним пропало неясное волнение, щекотавшее грудь, и когда, забрав у него меч, Цю Цзяньло возвратился к сундуку, Шэнь Цзю так и остался стоять напротив зеркала. Словно образ, за которым он следил в щель ограды, вновь растаял. — Что стало с теми попрошайками, с которыми ты слонялся прошлой осенью? Раз уж теперь ты свободный человек, они не пытались встретиться с тобой больше? — Нет. Они уже далеко отсюда, — смаргивая липкую пленку воспоминаний, проговорил Шэнь Цзю. Разве бумага о его свободе имела хоть какое-то значение? Не вынося своего отражения, Шэнь Цзю отвернул лицо от зеркала — и не заметил, как рукав небрежно накинутого ханьфу сполз с его плеча. — Тем лучше. Подойдя со спины, Цю Цзяньло подхватил грозившую соскользнуть на пол ткань. В зеркало Шэнь Цзю увидел, как, расправив ханьфу, Цю Цзяньло подставил его плечу рукав, и машинально продел в него руку. Монологи Цю Цзяньло выматывали, и порой, одурев от их витиеватости, Шэнь Цзю становился пугающе послушен. — Так в этом городе совсем не останется людей, которые бы знали о твоем рабском прошлом. Весна вымоет с улиц отголоски слухов, и за периодом смуты и преображения настанет черед новой жизни, — запахнув полы ханьфу, Цю Цзяньло приложил к туловищу Шэнь Цзю пояс, тщательно отмеряя узлы. — Исчезнут слова «не достоин» и «не следует». Дом примет тебя, а твое сердце станет принадлежать этому месту. Закончив с поясом, руки Цю Цзяньло поползли вверх, к вороту ханьфу. Из-за близости чужих пальцев к шее Шэнь Цзю инстинктивно поднял подбородок, недовольно сдвинув брови, но замер, едва ощутив на себе чужой взгляд. Цю Цзяньло смотрел на Шэнь Цзю, но его зрачки затуманила задумчивость. Заглянув в их мглу, Шэнь Цзю будто на себе почувствовал одиночество опустевшего дома. Услышал тишину темных коридоров, прерываемых протяжным плачем ребенка. Погрузился в воспоминания о золоте юности, что теперь прятали тяжелые створки сундука. Поймав на себе ответный пристальный взгляд, Цю Цзяньло наконец-то очнулся, и из его рта вышел вздох. Шэнь Цзю попытался потупить взгляд, но было уже поздно — ладони Цю Цзяньло легли на плечи, а после спустились к талии. Стало тесно и жарко. — Ты и сегодня пренебрег вечерним купанием? Заданный на выдохе вопрос оплел ухо Шэнь Цзю испариной. К спине привалилась тяжесть — и Шэнь Цзю пришлось опереться ладонями на комод, тем самым еще ближе склоняясь лицом к зеркалу. Но даже так ему не удалось отдалиться от шепота, соскользнувшего вдоль линии шеи к вороту одежд. — Все время ленишься и никогда не вспомнишь, если тебе не сказать… Но сегодня в том есть и моя вина: идя в твою комнату, я лишь хотел дать душе отдых в разговорах с тобой — потому и не наказал нагреть тебе бочку. В кабинете меня ждут неоконченные дела… Но теперь, когда и моя плоть просит утешения, я не могу отказать себе в слабости. Раздвинув полы ханьфу, ладонь Цю Цзяньло соскользнула к паху — и Шэнь Цзю содрогнулся: настолько откровенным было это прикосновение. Цю Цзяньло успокаивающе шепнул, отпечатывая невесомыми поцелуями: — Не бойся за ханьфу. В ученические годы нам приходилось так усердно тренироваться, что в запахе нашего пота развеялась всякая сакральность этих одежд. Цю Цзяньло сместил ладонь. Спустившись ниже прежнего места, она вновь сжалась, вминая пальцы во внутреннюю часть бедра. Даже сквозь ткань нижних штанов Шэнь Цзю чувствовал прикосновения так ясно, как если бы кожа скользила вдоль кожи. Липкий поцелуй заклеймил кожу: — А твой телесный запах так сладок. Обрамленная пространными рассуждениями, высокими идеалами и жалостливым воспоминаниями, она всегда по итогу проступала наружу — животная похоть. По всей видимости, Цю Цзяньло питал слабость к драматургии, потому как в своих монологах зачастую наделял их обоих ролями, что имели слабую связь с действительностью. Учитель и ученик; мастер и преемник; глава семейства и наследник. Но, когда речи теряли текучесть, а дыхание тяжелело, они неизменно возвращались к своим истинным личинам. Ненасытный зверь и тело, которым зверь насыщает свою похоть. Значило ли это, что они оба были безликими? В навалившемся со спины жаре вновь ощущалось оно — сила, нетерпение, жадность. Оно пачкало затылок тяжелым дыханием. Но ладонь, втиснутая меж бедер, скользила плавно, словно прослеживая рельеф затвердевших от напряжения мышц; сминая не до синяков, но до приливающей к коже крови. Хлопковая ткань на ощупь грубее кожи, и чем жестче становилось трение, тем глубже отдавалось прикосновение. Цю Цзяньло прислушивался к растекающимся по телу Шэнь Цзю отголоскам, поглаживая все медленнее и теснее. Шэнь Цзю терпел, дыша в такт щекочущему шею дыханию; терпел, слившись с сердцебиением, стучащим над лопаткой; терпел, устремив восприятие в том же направлении, что и Цю Цзяньло, — внутрь себя. Чтобы… Обнаружить глубокую неправильность изменений, вызванных нежеланной пристальностью. Ощутить чувственность, рожденную из нежеланной ласки. Шэнь Цзю распахнул глаза и в отражении зеркала увидел собственное лицо, обожженное румянцем стыда. Хватка Цю Цзяньло как будто стала крепче, а его дыхание почти вливалось в уши. Шэнь Цзю размашисто развернулся, прислоняясь спиной к комоду. Ломкая линия сведенных бровей. Неуместная строгость на распаленном лице. Это все, чем он мог ответить пристальному взгляду, нацеленному на него. Чтобы освободить место для поворота, Шэнь Цзю пришлось оттолкнуть Цю Цзяньло плечом, — однако теперь это пространство вовсе не ощущалось, вновь захваченное чужим жарким дыханием. Цю Цзяньло навис над ним, уперев ладони в угол комода. Отклонившись от чужого лица, Шэнь Цзю все еще чувствовал соприкосновение их тел в полусогнутых коленях и взмокших бедрах. Однако запал, побудивший его к протесту, успел истлеть, и Шэнь Цзю оставалось лишь замереть в ожидании чужого ответа — чтобы не усугубить свое положение еще более. — Что случилось? — наконец спросил Цю Цзяньло, и в его голосе звучала липкая вкрадчивость. — Пускай ты рвано дышишь, распираемый искрами невысказанных слов, но взгляд твой потуплен и за стиснутыми зубами спрятан протест. Взбрыкнувшись, норовистая лошадь тоже лишь пыхтит, но ведь она не умеет говорить. А ты умеешь, хоть и помногу молчишь из скромности. Цю Цзяньло выдержал паузу. Шэнь Цзю думал, что тот начнет брать измором, потому крупно вздрогнул, почувствовав влажное дыхание на шее. Цю Цзяньло проследил линию до зардевшийся мочки уха, скользя прохладным кончиком носом по запотевшей коже, а после выдохнул, опалив мысли горячим шепотом: — Но голос твой благозвучен, а слова — просты и искренни, будто утренний поцелуй. Так что тебе так не понравилось? Я хотел бы услышать. — Сегодня ты ведешь себя иначе, — порывисто ответил Шэнь Цзю, все еще пытаясь избежать прикосновений. В ответ чужие губы нежно сомкнулись на шее. Этой ночью действительно что-то изменилось. То, что происходило между ними прежде, вряд ли подходило под какой-нибудь критерий нормальности, но Шэнь Цзю свыкся с тем и ежедневно глотал эту порцию зла. Он смог научиться воспринимать происходящее как наказание или как плату, терпеть и не отвечать ни жаром, ни холодом. Все это время Цю Цзяньло использовал его, брал свое и принуждал. Но, одев Шэнь Цзю в ученические одежды, сегодня он изменил привычный порядок вещей. Цю Цзяньло пропитал его ностальгией, густыми и тянущимися воспоминаниями о юности. Узнал в нем что-то, чего в Шэнь Цзю не было. Захотел получить и это тоже. Погруженный с головой в чужое густое безумие, Шэнь Цзю понимал, что не сумеет притворяться. И что рано или поздно Цю Цзяньло разобьет и себя, и его о собственные иллюзии. Отвернув лицо, Шэнь Цзю подставил шею. Тем самым он жертвовал малым — или просто успокаивал себя этим. Губы сместились к подбородку, а затем спустились еще ниже, отпечатывая поверх кадыка влажный след. Нежно, но с садистичной старательностью, так что раздраженное горло царапнул хриплый полустон. Еще ниже — и вот настала очередь ключиц, оттененных шелком одежд. Когда пояс ослабнет и ханьфу стечет с плеч, все вернется на круги своя. Цю Цзяньло не станет отвечать (ах, если бы его в самом деле можно было завести в тупик словами!), а Шэнь Цзю притворится, словно не был свидетелем его помутнения. Похоть смоет с глаз пелену воспоминаний, и в жаре тел истлеют сожаления. Только бы их роли — зверя и жертвы — оставались незыблемыми. Ведь в душном тумане, вытесняющим из головы все мысли, так легко забыться. Но, спустившись поцелуями до самого ворота золотых одежд, Цю Цзяньло замер, не задев их даже подбородком. Шэнь Цзю глубоко дышал, чувствуя, как щиплет кожу проступившая на шее испарина — и зная, что сейчас взгляд Цю Цзяньло прикован к ее блеску. Цю Цзяньло было достаточно подчиниться своей животной свирепости, сорвав с Шэнь Цзю тревожащие воспоминания тряпки. Но он медлил. Пока не отстранился, избавив грудь Шэнь Цзю от тяжести собственного тела. Устремившись за движением тела, пальцы соскользнули с угла комода, но прутья клетки так и не распались — и тяжесть ладоней осела на бедрах, вновь напоминая Шэнь Цзю его место. Тот и не вырывался. Пожалуй, он был слишком напуган, чтобы двигаться. Ведь что может быть хуже, чем зверь, чьи движения не можешь предугадать? Шэнь Цзю уже допустил когда-то такую ошибку, обманувшись и приняв зверя за человека, — и теперь не заживающие день ото дня следы чужой похоти всечасно напоминали ему о той беспечности. Цю Цзяньло изучал Шэнь Цзю взглядом по мере того, как в его зрачках все темнее становилось безумие. А затем плавно опустился. На колени. Перед стоявшим на ногах Шэнь Цзю. Паника ударила в голову. Шэнь Цзю вновь попытался сбежать — но широкие ладони сдавили его бедра медвежьей хваткой. — Прекрати… Шэнь Цзю проглотил вздох липкого возбуждения — чужой рот издал развратный влажный звук. — Нет… Шэнь Цзю отчаянно замотал головой, тесно смыкая раздраженные сочащимися слезами веки. Но сколько бы он ни трясся, ни кусал губы и ни вдавливал ногти во внутреннюю часть ладоней, наваждение никуда не уходило. Его тело неумолимо наполнялось жаром и набухало кровью. Подобное он никогда не чувствовал — даже в вечер, когда Цю Хайтан пригласила его втирать в волосы масло. Подобное он зарекся испытывать — в ночь, когда семя Цю Цзяньло в первый раз пролилось внутрь него. Но все-таки именно сейчас он стоял на своих немеющих ногах и был как никогда близок к концу. В миг, когда ощущения превысили чувствительность, Шэнь Цзю заскулил от боли и — обмяк. Задетое локтем, зеркало опрокинулось на столешницу, и, хотя Шэнь Цзю почувствовал поясницей вибрацию от тяжелого удара, звука он не услышал: уши застлал мерный гул. Шэнь Цзю потрясывало. Искра невозможного удовольствия, что в последний миг ужалила пах ожогом, обдала сознание жаром — и оставила после себя лишь шум крови. Голова опустела, и попытки ухватиться за отголоски мыслей отзывались в пищеводе тошнотой. Цю Цзяньло отстранился. И проглотил. Поднявшись с колен, Цю Цзяньло мягко высвободил ладони от впившихся под кожу ногтей (вряд ли Шэнь Цзю осознавал себя, когда, одурев от удовольствия, стиснул его запястья) и сместил их к чужой талии, прощупывая сквозь ткань, как вздрагивает от рваного дыхания и остаточных судорог живот Шэнь Цзю. Бессловесный, мяклый, податливый — кажется, разум Шэнь Цзю замкнулся на самом себе, тем самым ослабив всегдашнюю колючую броню. Искусанные губы разомкнулись, пропуская тяжелое дыхание, и в глазах, потускневших в матовой безучастности, набухла, отягчая темные от слез ресницы, пелена опустошения. Он был совершенно беззащитен. В опрокинутом зеркале отразились обхватившие талию Шэнь Цзю ладони. Цю Цзяньло поднял его на руки — и, даже приклонившись виском к плечу Цю Цзяньло, Шэнь Цзю продолжал смотреть перед собой невидящим взором, бесчувственный и податливый, точно тряпичная кукла. Так же безмолвно позволил положить себя на кровать, а затем бездумно наблюдал, как Цю Цзяньло освобождает его бедра от взмокших штанин. Пальцы вновь замерли, едва коснувшись узла на поясе, а после отдернулись. Оставшись на какое-то время с самим собой, Шэнь Цзю уставил взгляд в потолок. А затем вздрогнул, ощутив на бедре липкое прикосновение. Смятение, стыд и гадливость. Это были первые чувства, что пришли на смену кромешному безразличию. В нежно запунцовевшем от чувственности лице отобразилась мука, и в сбившемся дыхании треснул надрыв. Слишком. Слишком много. — Не надо… Тихо. Почти беззвучно. Только грудь рвано ходит, а в расширившихся глазах — паника. Терпит. Но вскорости колено затрясло, и с ним мелкой дрожью зашелся низ живота. Шэнь Цзю резко перевернулся, подтягивая колени к груди. Закрыв лицо рукой, силясь смириться с ужасом — слишком страшно было внезапно отталкивать, — но Цю Цзяньло не дает ему ускользнуть: накрывает телом, придавливает, расцепляет сведенные бедра. Шэнь Цзю прячет лицо в простынях, накрывая голову рукой, как от сильного грохота, и шепчет, давясь рыданиями: — Пожалуйста, больше не надо… — зарывшись носом в затылок Шэнь Цзю, Цю Цзяньло целует его липкую от испарину шею, не пытаясь противититься искушению — слишком пьянит аромат пропитавшегося потом шелка. — Только не сейчас, потом… потом я… Шэнь Цзю задыхается от обжегшего горло стыда, но Цю Цзяньло прикусывает его кожу, не сдерживая улыбки: он точно слышал, как Шэнь Цзю проглотил чуть не вырвавшееся: «сделаю что угодно». Конечно потом. Конечно не сейчас. Ведь сейчас любое прикосновение рождает в теле сверхчувствительность и — режет сладострастной болью. Слишком слаб, слишком откровенен, слишком вымотан. Слишком. — Какой ты глупый. Цю Цзяньло переплел пальцы Шэнь Цзю со своими. — Я сделал тебе хорошо. Стоило ему надавить чуть сильнее, как Шэнь Цзю, лишенный защиты, краснел и задыхался, ловя ртом воздух. Даже если бы он продолжал прятать свое лицо, власть Цю Цзяньло оставалась очевидной — в объявшем шею и уши румянце, в судорогах и жаре. — Я сделал тебе хорошо — и твое тело перестало мне сопротивляться. Разве ты не чувствуешь? Оно совершенно податливо. — Мне действительно плохо!.. — вскрикнул Шэнь Цзю, позволяя просочиться в голос слезам. Но Цю Цзяньло шепнул на ухо уже давно заготовленный ответ: — Разве тебе может быть больнее, чем когда я брал тебя силой? Цю Цзяньло втиснул его в матрас, оборвав на полуслове. От состояния покоя до размеренного, выверенного темпа. Размашисто, со всхлипами выгоняя из груди Шэнь Цзю воздух. Продавливая. Пока чужое дыхание вновь не подстроится под его. Вытерпит. Привыкнет. — Посмотри, какие следы ты оставил на моих руках, — шептал Цю Цзяньло, стискивая чужую ладонь в своей. — От таких коротких ногтей столь глубокие борозды… — но взгляд Шэнь Цзю расфокусирован. Распластанный и раздавленный — Шэнь Цзю распалял в нем наибольшее желание. — Когда ты хватался за мои запястье, мне хотелось овладеть тобой… и одновременно заставить задыхаться от удовольствия. Цю Цзяньло были знакомы отвращение и стыд, наступающие после сладостно-мучительной судороги. Когда разгоряченное тело кусает холод осознания — и липкость мерзотно обволакивает кожу. Когда пылавший похотью разум пустеет, уступая место сожалениям. Миг принятия своей низменности и бессилия. Миг ненависти к себе. Сколько ни оттягивай — этот миг все равно настанет. Но эти одежды насквозь пропитали сожаления. И если их нельзя вымыть мыльной водой… Цю Цзяньло просто не оставит им обоим сил сожалеть.

Jann — Emperor’s New Clothes