И тень моя ходит по пятам за тобой

Майлз чувствует себя кроликом, за которым гонится злобный хищник. Вот только загвостка в том, что он не кролик, он — паук. Должен им быть, по крайней мере. Паутина цепляется за стены зданий, пока он тщетно пытается убежать от следующего за ним хвостом. Сердце бьется в таком громком ритме, что его наверняка слышит весь Бруклин, что уж говорить о Бродяге, отчаянно желающим насадить его голову на пику. В следующий раз он промахивается веб-шутерами, когда острые когти задевают спину, едва царапая, но заставляя дыхание спереть в груди. Майлз ругается, чувствует, что вот-вот потеряет сознание от переполняющего ужаса, но бежит по стене, цепкими пальцами хватаясь за желание жить, горящее ярким пламенем. Это не очень помогает в гонке с Бродягой, но, если Боги есть, они должны ценить его стремление. Должно быть, в мутной пелене паники он отвлёкся слишком сильно, потому что в следующий раз Майлз осознает себя, загнанным в тупик Бродягой. Острые когти блестят на свету, напоминающие виселицу, топор или все виды казни сразу. — Слушай, чувак, давай без лишних ссор разойдемся! — Майлз пытается сделать свой голос низким и грубым, но это удивительно не удивительно не сочетается с ужасом, вихрем кружащим во всем теле, лишь заставляя звучать более пискляво, чем обычно. Бродяга не отвечает. Грубо. Вместо этого он крадется вперед, как хищник, которым он и является (но Майлз тоже хищник! Даже если сейчас он отчаянно сдерживает дрожь, а паучье чутье безостановочно визжит в затылке об опасности и необходимости бежать). Технически, он не в тупике, но учитывая (он почти уверен) приближающуюся паническую атаку, его шансы в воздухе не так хороши в перспективе желания выжить, так что да. Бой лицом к лицу. Бродяга рычит (насколько ещё этот чувак может быть ужаснее?) и в резком движении оказывается перед Майлзом. — Чувак! — он визжит, отчаянно пытаясь избежать ударов и лишения спандекса вместе с собственной кожей острыми когтями, — личное пространство! Слыхал о таком? Он не должен удивляться, что не получает ответа. Майлз глубоко вздыхает. Уходит от ещё одного удара. Всё в порядке. Питер видел в нем потенциал. Питер признал его. Питер рассчитывает на него. Он снова вздыхает. Животный ужас никуда не уходит, глубоко сидит в самих его костях, как хозяин, но в крови поселяется решимость, твёрдая уверенность. Он сможет сделать это. Он — Майлз Моралес. И он единственный (теперь) Человек-Паук в этом мире. Спокойствие (или жалкое подобие того, что могло бы быть им) окутывает его теплым одеялом. Майлз вздыхает, и Человек-Паук открывает горящие глаза. Теперь поборемся, он ухмыляется (да, он все ещё дрожит, но это не так важно для истории!). Бродяга, до того находящийся в атаке, теперь вынужден защищаться от града атак. Они, конечно, слабы, в сравнении с его, но Человек-Паук ничто, если не решителен. Он дерётся грязно, но: а) Он тут, вообще-то, защищает свою жизнь; и б) Бродяга сам чертовски грязный боец! Глубокие мысли отходят на задний план, их место занимают чёткие инструкции: уклонись, уклонись, открылся! Бей, сейчас же! Черт, снова уклоняйся! Человек-Паук шипит сквозь зубы, когда особенно неприятный удар пронзает его ребра. Он может слышать треск костей, но с таким же успехом это может быть бетон под ногами. Он скользит вниз, пытается сделать подсечку, но всё тщетно, Бродяга слишком силен, а Майлз, как на зло, не овладел невидимостью, так необходимой ему сейчас. Он думает лишь секунду. Человек-Паук бежит. Но он измотан телом и душой. Смерть Питера неизменно скользит на задворках сознания, не позволяя ему ни на секунду забыть о трагедии, а синяки отчаянно зудят. Так что он действительно не должен удивляться, когда Бродяга в два счета догоняет его. Крепкая рука охватывает его горло, поднимая в воздух. Майлз пытается, ясно? Он отчаянно дерётся, пытается расцарапать лицо злодею, но как много он может сделать против маски? Он бьет ногами, но злодей лишь ворчит. Майлз думает о своей маме. О её теплой улыбке и неизменно мягких глазах, как бы часто он не лажал. Её нежный голос, звенящий в его голове, как самая сладкая мелодия. Он хочет в последний раз ощутить тепло материнских объятий. Он хочет рассказать ей о Человеке-Пауке, а потом оказаться заключённым в тюрьму из ласковых рук, сладкие утешения зазвучат над головой. Он даже не помнит, что сказал последнее ей. Было ли это: «Я люблю тебя»? Знала ли она? Его глаза горят. Майлз думает об отце. О господи, его отец. Кишки скручиваются так же сильно, как злодейская хватка на его шее. Он хочет наладить отношения со своим отцом… Теперь правильнее сказать хотел? Так много глупого недопонимания между ними, Майлз просто хочет к своему отцу. Он хочет, чтобы тот знал, что Человек-Паук хороший: был, есть и будет. Майлз смотрит затуманенными глазами на Бродягу. Тот не выглядит даже немного взволнованным тем, что убивает подростка (он даже не закончил школу, Майлз горюет). В полной надежде попытке получить толику милосердия или, возможно, в порыве сумасшествия, от столь отчаянного желания получить воздух в легкие, Майлз сдирает с себя маску. Это не приносит облегчения, конечно, даже немного, учитывая то, что он едва может вздохнуть, но в мгновение Бродяга становится неподвижен, подобно статуе. Майлз не замечает этого, когда в глазах мутнеет, а всё, что хочет его тело — воздуха, пожалуйста. Он замечает, что что-то меняется, когда хватка на его шее смягчается. Его медленно и, он осмелится сказать, нежно опускают на землю. Это не мешает Майлзу упасть еа холодный бетон, хватаясь за горло и кашляя, стоит руке покинуть его кожу. Бродяга не уходит, но паучье чутье не звенит, что странно, учитывая, что его буквально чуть не убили. Типо, только что! Когда дышать становится легче (даже если горло всё ещё невероятно болит), Майлз поднимает голову, уставившись на место, где должны быть глаза Бродяги. Он ничего не говорит, как и Майлз. Мгновения между ними наполнены тишиной, пока Бродяга, голос которого звучит странно знакомо, не произносит задушенно: «Майлз?» Подросток замирает, не в силах дышать, и на этот раз никакой злодей не прикладывает к этому руку. — Что? — хрипит он, с каким-то диким отчаянием. Маска раскрывается, и Майлз думает, что в этот момент его мир разорвался на «до» и «после», остановился во времени, крошась на мелкие части вокруг него. Потому что, до того скрытое за маской, на него смотрит его любимого родственника. — Дядя Аарон? — он издает задушенный звук, похожий на вхлип, пойманный вместе с криком. Он — Майлз Моралес. Он единственный Человек-Паук в мире, а его любимый дядя — злодей.