***
На третий день Катерина вовсе окрепла. Она начала спокойно ходить по утрам, почти не прихрамывая, с дуру забралась на лошадь и успела угнать куда-то прямо верхом, пока бешеный муж не оставил дите Антонию и не ринулся за ней по пятам, нагнав на полпути к базару. Базару, чтоб его. В Димитрия будто бес вселился, так он кричал, пока Антоний легко покачивал на руках крестницу. У служанок она быстро просыпалась и начинала кричать, — без мамкиной груди, без отцовского тепла — но рядом с ним она оставалась совершенно, оглушительно спокойна. И испуганные размерами лап служанки быстро отстали, стоило малышке на их руках начинать выть куницей. Антоний ее так про себя и прозвал — куница. Она выла, она лежала смирно, она хитро смотрела на него темными глазами, а в свете солнце в этих же глазах просыпались искры медового пшена, светлые и глубокие. Она была чем-то дико красивым для ребенка, для новородившегося, для человека. Она была маленькой, чуть угловатой стоило сойти первой отечности, легкой. А потом они собрали телегу и отправились в Москву. Катерина, удобно устроившись на перине, оперевшись о теплое плечо мужа, клевала носом почти всю дорогу, крепко прижимая к груди дитятко в белом платьице. Антоний ехал по боку, на Севере, перешучиваясь с другом шепотом. — Димитрий, скажи, — Антоний вновь отсмеивается, выдавливает с предыханием, — От чего именно Москва? Что связывает? Почему там хочешь крестить? — На самом-то деле ничего, — он качает головой и теперь, в свете солнца, Антоний видит благородную серую щетину на затылке. Вспоминает, что друг не так уж и молод. — Просто говорили о красоте, а благе от этой церкви много. Мол, отец Тихон там друг хороший всем прихожанам, все исполнит, помолится лишний раз, отдаст лишние силы на детское благо. А у нас? У нас с тобой у домов хорошо, у нашей с Катенькой избы красиво, но Тихона знали наши с тобой родичи. Они нас у него крестили, или у близких ему. — Даже так? Ну, один раз даже он не смог спасти человека от дьявола, — князь играет бровями. — Антоний, фу. При дитятке на такие темы шутки шутить. — Прости-прости, друг, — хотя стыда в нем почти нет, только легкий привкус чего-то давнего на кончике языка. — Ну так как ты попал туда, скажи. — Легко. Написал Царю прошение, он пригласил, долго говорили о том, о сем. Познакомил меня с фаворитом, с этим твоим Арсением. Кстати про него, Антоний, ежели прознают что — головы тебе не снести. — Он шутливо машет пальцем, угрожает, но сам улыбается. И Антоний, почему-то, тоже. — И как тебе Арсений? — Ты у меня благословение ищешь, брат? — Нет-нет, что ты, — Антоний мнется, подпинывает отвлекшегося коня. — Не то чтобы? Честно сказать — не знаю. Меня интерес гложит. — Вот оно как, — Димитрий пожимает плечами, легко невесомо, лишь бы не разбудить супругу. Заправляет выпавшую прядь ее волос за ушко, легко целует лоб. — Как бы сказать тебе мягче… Он не простой. Но я знаю, что ты в нем нашел. Явно не то, что в нем видит Царь-Батюшка, явно больше. Какой он с тобой? — Он смущен, в нем много души. Он искренний. Он другой, он не то, что меня смутило на том пиру, в той зале. Он создан быть любовником мужчине, но он не создан быть бабой, носить юбки, серьги, сидеть у подножья. Он многим больше, он многим умнее, знал бы ты… Я таких слов не знаю, какие знает он. — Тогда зачем он тебе? — С ним хорошо, с ним приятно. — Ты его не любишь, да? — Димитрий тревожно хмурится. — Скажи, что уберег себя от любви к нему, Антоний. — Я… Не знаю. Не думаю, что я его люблю, — Антоний отворачивается, смотрит на солнце. Ему хочется спать, закинув на тело ногу, чтобы сопели куда-то в небритую шею, натягивать вслепую чужую нижнюю рубаху, широкую в плечах, короткую, и плестись к кувшину вслепую, натыкаясь на что-то в коридоре. Ему хочется все, что включает в себя любовь. Возвращаться, стягивать через голову льняную ткань, падать в постель теплую и позволять Арсению сонно бурчать, заползая обратно, кладя голову князю на грудь. Антонию хочется спать и не спать с ним, быть и не быть с ним, смеяться и не смеяться с ним, ведать и не ведать с ним. Ему хочется все — и все с ним. — Но всю свою жизнь, без него быть я устал. — Ну раз устал… — Димитрий печально улыбается. — Значит сам грех на свою душу принимай. — Самый сладостный. От чего-то Антоний смеется.***
К церкви они подъезжают близь заката. Солнце еще не побагровело, но настойчиво склонилось над горизонтом где-то там, вдалеке, как на раскрытой ладони. Антоний сполз с Севера, потягиваясь, и повел его к ближайшим стойлам, вместе с повозкой. Катерина уже не дремала, кукуя с Савушкой о чем-то своем, бабском, а Димитрия они высадили чуть раньше подготовки ради. — Антоний, — откуда-то сзади зовет Катерина и князь оборачивается, стягивая с лошадей тугие ремни. — Мне страшно. — Страшно? — Антоний хмурится. — Что так? — Я… Не знаю, — она чуть крепче прижимает кулек. к груди. — Никогда не любила крещения. Да и Бога в целом. Все это христианство… — Милая, — Антоний смеется. — Я не лучший человек, чтобы просить переубедить. — Почему? — Я… Ну, — он мнется, будто это что-то стыдное. — Не верую в Бога. Не получается. — А. Знаешь, — княгиня тихо смеется. — Таки я не одна. Мне страшно, что мое отсутсвие веры навредит Саве. Но ты тут стоишь передо мною и… Самому тебе каково, сокол? — Он защитит ее, если хоть кто-то будет в это верить. Или она сама когда-нибудь. Лишним не будет, правда ведь? — И то верно, — с каждым шагом и каждым вздохом она теряет над собой власть, Антоний это чувствует. Затейливая речь угасает, оставляя место простому, житейскому говору. И Антоний бы подразнился, будь на ней чуть больше лица и цвета. Он помогает ей сойти в возки, чуть вразвалочку, неуклюже. Позволяет опереться о свои руки, припасть плечом, тяжело вздыхая. — Чтоб это пузо… — Катерина сплевывает под Антониев смех. — Я бы Димку-то ужарила с грибами, будь он простым, как я. А так княгиню из себя строю прилюдно, лишь с ним волю себе даю. Да и с тобой. Тяжко это, сокол, тяжко. — Верю, княгиня. Дите крепче держи да пошли. Как окончим со всем этим базаром — на пир, к меду и вкусностям. — Одна от Царя вашего польза, — Катерина привстает на носочки, шепчет Антонию в ухо: — Жрачка и только. Так бы на кол его посадила саморучно, прохиндея старого. — Он куда пуще в болоте повяз, милая, — Антоний глумится, но испарина на лбу недовольной матушки и ее пыхчения — чистая сказка. Он смеется. — Но пища у него вправду от Бога, не меньше.***
— О, Антоний, — откуда-то сбоку на него налетает старик, чуть не сбивая с ног. Князь не помнит его, но лицо смутно знакомо, где-то в памяти что-то дергается. — Тебе потом от Царя-Батюшки письмо надобно прочитать, просил передать срочно. — Только мне? — Да-да, говорит, Димитрию не до того теперь, — старик забавно пожимает плечами, кланяется и отступает назад, в гущу толпы, растворяется в ней и ее черноте одежд священных. — Как скажешь, отец, — почему-то в груди сжимается сердце. Антоний пробирается сквозь людей — кого-то он знал, но большинство были друзьями Димитрия вне его знаний, — и ближе к переду залы. Там Катерина, покрыв голову платком из белого кружева, прижимает к груди дочку. Она вновь приняла на себя лик гордой, высокой, ценной всеми и себе княгини, хотя там, за дверьми, будто хотела бежать. Антоний был уверен — предложи он ей, она бы вправду задумалась. Было что-то в ее безразличии от страха. Будто ей церковь не претила, но она ее боялась, чуралась, избегала всецело. И платок ей кожу шпарил, когда чужой глаз ее не видел. Димитрий говорил, что так с самого детства, она потому и близка к язычеству. Ее ничего не жгло, ничего не смущало. И князь мог бы сказать, что у него такая же боль, страх перед церковью — только его просто не трогали лица на стенах, не касалась музыка и лишь вино с хлебом, лишь запах свечей ему нравился. Он с матушкой лишь потому часто в церквушку и ходил. И теперь этого не было. Но была вода, чан, и старик в робе, читающий что-то по памяти. Катерина держалась напряженно в своем белом платье в пол, утянутом поясом широким. Коса на груди, руки сцеплены где-то у живота, губы поджаты. Она пряма, холодна в своей красе, в свете солнца. И Антоний отстраненно понимает, что не смог бы представить себя рядом с ней, на месте Димитрия. Точно не смог бы. Он мог бы так же нежно обнимать кого-то за плечи, стоя за спиной немой поддержкой, каждым вздохом излучая благодарность. Пока читали молитвы, пока жгли свечи, пока белое платье Савушки впитывало в себя запах чужой веры, пока ее укачивали, опускали в воду. Но Антоний все не мог представить себя на этом месте, сбоку от нее… Он видел в женских изгибах что-то чуждое деве, грудь крепче, плечи шире. И ему казалось, что тут, в этой церкви, в ее деревянных стенах, в ее ставнях из стекла и блеска, в ее обилие икон, Арсению шел бы порочный красный. И он бы принял все молитвы, все клятвы. Без серег, без юбок, без красок. Но ему только кажется.***
Антоний мягко улыбается Царю, легко опускается, руки за спину, кланяется в пояс. — Рад видеть тебя в добром здравии, Государь. — Антоний, — Царь скалится волком. В нем все то, что Антоний помнит. Хилая черная бородка, острые черты лица, морщины. Кожа почти серая, прозрачная, глаза впалые и черные, губы сухие и тонкие. Он невольно сравнивает себя с Царем там, в мыслях, и сдерживает смешок. На душе становится чуть легче. — Я прочитал твое послание. Есть причина? — Нет-нет, Антоний, что ты. Просто твой отец, в отличие от матери, был прекрасным человеком. Я был с ним знаком близко, сидели мы с ним на пирах часто, говорили долго. А ты его сын — вылитый. Так трудно держать лицо, пока длани сворачиваются в кулаки, ногти впиваются в кожу и сбоку шуршат ткани одежд. Все отвлекает, все вымораживает, все выбивает дух. — Для меня честь и радость, — он покорно склоняется вновь, — Но разве нет лучших людей? Опричники давно соперничают с князьями, им бы вести твою дружины, Государь, не князьям и варягам. — Варяги, — Царь смеется. — Шуты они, а не варяги. Зовутся ими лишь бы от плебейского себя отделить, да мне что. Лишь бы не вылилось за поля и в народ. Иначе стыд на их и мою голову, позволять бесчинствовать. Вот скажи, Антоний, не знай ты, что это семейное имя — посмеялся бы с них? — С них — конечно. Ежели они вправу не могли ничего умнее придумать, так толку их пускать на поля биться? — Лучше них не найдешь. Кровь мстителей и бойцов, не иначе. Раты им подавай, мечи, да вперед. — Так пусть ведут свои войска да дружину? — Антоний скромно тупится в пол. Пока его не затыкают. — Ну конечно. Ежели я бы им доверял — быть может. Но мы ведь с тобой знаем этих прохиндеев, верно, Антоний? — Конечно, Царь-Батюшка. — Иди, пируй. Потом с твоей дружиной будешь знакомиться и поедешь в хату, собирать пожитки. С матерью попрощаешься? С близкими? — мужчина откидывается назад, вздергивает брови. Хитро, с насмешкой гадкой. — Напишу им письмо, — скрипя зубами выдыхает Антоний, легко кланяется в пояс и, развернувшись на пятках, выскакивает из залы.