Дивий сын

      Антоний у Арсения не был почти одну луну. Долго. Фома потихоньку капал на мозги, Алекша прилежно учился и смотрел в рот, Север бунтовал и оказалось, что кобыла в соседнем стойле ждет жеребенка. Куда его девать — не ясно. Да и когда черный конь успел на кого-то залезть с копытами, да еще и так тихо — тоже. Антоний долго смеялся и махнул рукой, мол, пусть рожает. Покажите Алекше потом, как оно на деле бывает.       Не сказать, что Алекше мысль шибко понравилась. Он покраснел, глаза упер в истоптанную землю, затейливо позеленел местами, а уши побледнели. Фома налил ему немного медка.       В общем, никто не скучал. Антоний разок он ездил в Москвы, туда и обратно, пригласил в Рязань летнюю ярмарку и вылез из избы лишь с новым письмом. На этот раз от Димитрия.       «Брат!       Надеюсь, ты в добром здравие и где-то поблизости. Мы приглашаем тебя на рождение Савушки, дочери нашей. Повитуха Екатерину посадила на строжайший откорм, говорит, брюхо опустилось и надобно сил набираться. К концу недели будет рожать, комнату уже подготовили, простыни выстирали.       Знаешь, я с ней пойду в комнату и с нею там останусь. Негоже супруге моей одной рожать не свет дитенка, без помощи. Да и самому за нее страшно, а ежели что… На той неделе почивали с купцом заморским, у него при родах жена скончалась, он страху нагнал до той степени, знал бы ты. Меньше ведаешь… Лучше пьется. Приезжай, княже, никак без тебя. Горько мне».       И Антоний незамедлительно собирает Севера, сумку и пускается в путь. До Димитрия ехать меньше суток, но в непривычном весеннем зное тошно. Часа три он просто пролежал в лесу, закинув голову на теплый бок прилегшего замотанного Севера. Они вместе полакомились дикими ягодами, испили воды из ключа и отправили дальше. Приехали лишь к вечеру, когда весь двор и так стоял на ушах, а челядь носилась без выдоха. Туда-сюда, они хватали жбаны с колодезной водой и уносили в комнату, одеяла, шали, мед, что только можно. Под ногами путалась повитуха, без сносу кудахча над бедной Катериной.       Антоний спешивается на лету, чуть не сбивает с ног мальца и машет рукой, подбегая рысцой к крыльцу. На нем, в легком витом кресле сидит глубоко беременная, красная и зареванная книгяня. Антонию она тепло, с натяжкой улыбается, и накрывает рослый живот рукой.       Рядом сидит Димитрий. Видать жена его то рыдала так, что слезы текли по ее щекам безустанно, то улыбалась и храбрилась — этот не находил себе места, вышагивая рядом с ней.       — Антоний! — Князь вскидывается, подлетает к подбегающему брату и крепко обнимает, утыкаясь носом куда-то в грудь.       — Эка ты меня видеть рад, друг.       — И не говори! — Жена смешно сдувает со лба темную прядь, скидывает с груди тяжелую косу. — Я рожу только от того, как он тут рыдает от ужаса. Мне не страшнее, чем этому.       — Катерина, совести в тебе нет! — выдыхает испуганный Димитрий.       — А ну-ка цыц, муж.       Муж послушно затыкается, прячется за спину прибывшего князя. Тот отступает, не желая становиться защитой от праведных насмешек. Димитрий преданно куксится. Антоний смеется.       — Как ты там, красавица? Готова? — он подступает к женщине, легко обнимает ее за плечи. Кожа мокрая и липкая даже чрез тонкую ткань сорочки.       — Как рожающая корова, — Катерина вновь сдувает прядь со лба. — Ты бы знал, как я устала. Хочется просто лечь на живот, уткнуться куда-нибудь носом и проспать трое суток.       — А Савушка?! — ужасается почти тятя.       — Да что же ты заладил, неугомонный? Антоша, друг мой любезный, сокол ясный, уведи этого куда-то с глаз долой, он в меня лишний страх вселяет этим болезненным видом. Того и гляди, разрыдается хлеще меня.       Антоний целует ее в лоб.       — Ты сама-то справишься тут?       — Да чего мне, у меня повитуха под боком, служанки. А как нужны будете — я вас позову. Пиво ему ячменное открой, будь душкой, да напои чашей аль двумя. Сил нет на него.       — Он тебе «там» точно нужен будет?       Катерина глумливо смеется:       — Ну так хотел князь мой поглядеть, так пусть.       Князь кивает. Подхватывает Димитрия под руку и насильно тащит на кухню. Все-таки удивительная Катерина женщина. Она легко приняла на себя роль княгини, под стать супругу, смогла стать им всем дорогим другом, но как нервный князь начинал потихоньку печкой свистеть — быстро брала все в ежовые рукавицы и встряхивала супруга. Да и наоброт. В чем-то она так же терялась, как он плавал, будто рыба в воде. Деревенская девица, обученная грамоте и манерам, славная и милая, и князь, готовый их дочери впихнуть золотую ложечку в рот стоит только показаться головке, за жену голову оторвать любому нерадивому прохожему, кому станется.       Подумать только… Антоний никогда не понимал их, что же они нашли друг в друге. Почему так быстро сошлись? Кажется, Димитрий начал ухаживать за ней еще до конца лета, венчались они быстро и на закате весны ждали дите. Как так? Князь-то всегда думал, что требуется столько времени — пока уживешься, пока собственная постель не станет тесна, пока статус, пока привычки. Пока не сможешь думать о любви к человеку без зазрения совести. Не греха, нет, в грех Антоний все еще не сильно верил, — отдельная его забота — но все же…       Хотя кто знает. Ежели ему всегда казалось чуждой спешка, кому-то иному она в радость. Вот взять Арсения. Они-то с ним больше друг друга целовали, чем словами обменивались как минимум первые две-три встречи. Потом только Антоний узнал, как юный опричник умен, что шутки его смешны и слушать его можно часами, он много видел и о многом ведает. А до того? Разве что умение довести до исступления его и влекло. Антоний о другом как-то не думал, у них никогда не было такой цели.       Но все же… Они ведь разговорились быстро. Быстро начали писать душевные письма, быстро летали меж ними гонцы и быстро горели в печи дорогие запретные бумаги, исписанные дрожащими от чего-то руками. Они ведь спешили. Правда, их ничего не связывало, нет-нет. Антонию так хотелось в это верить. Интерес тела, страсть, приятно, но ничего их не связывало. Ну и что, что перебор меда для него череда задушенных слез, ну и что, что каждый шепот об отданном сердце и теле для Антония крах моралей и сил. Ну и что, что он не мог думать о том, что губы, чужие губы касались опричника в его излюбленных местах. Крепкие руки гладили его тощие ноги, касались косточек и уголков, вели по пушку на животе вниз, губы касались его шеи и чужая щетина его щекотала. И от нее он тоже смеялся.       Хотя Арсений говорил, что с Царем редко смеялся искренне. Говорил он об этом, конечно, шепотом, за закрытыми дверьми бани. Шептал, уткнувшись разгоряченным лбом ему в плечо, дланями нежными и мокрыми гладя тело. Антоний обязательно прятал глаза и стоящую в них странную горечь. Он о ней не думал, думать не желал.       А у других все просто. У Димитрия и Катеньки не страсть, там любовь. А у него и Арсения жажда. Это другое. Потому он не сравнивал.       Они падают за столы в обеденной, плещется ячменное пиво в чаши и Антоний глотает его первый. Оно холодное и теплое одновременно, сладкое на корне языка, приятно щекочущее глотку. Оно мягко переливается на свету и в желудке, Антоний его очень трезво чувствует. Блаженно прикрывает глаза на миг и слышит, как Димитрий судорожно опустошает чашу.       — Еще?       Антоний глаза не открывает, лишь лаконично хмыкает. Ему отвечает стук жбана и мягкое журчание, дурманящий запах. Он пьет. Пьет снова, до дна, ждет еще и снова до дна. Так дорогое пиво не пьют, но им обоим сейчас плевать.       — Антон, — зеленоглазый князь от такого простого обращения дергается, хмурится, смотрит из-под ресниц на друга, — Мне страшно.       — Я знаю.       — А если ее не станет?       — Катя сильная. Сильнее, чем ты, друг мой.       — Катерина сильнее, да. Только… Если вдруг? Как мне тогда без нее?       — У тебя будем мы с Савушкой.       — И все же… Как без нее быть? Кто защитит ребенка, кто будет с ним рядом ежели что со мной, ежели глупость натворю. Ты далеко, за лесом и рекой, скоро не доберешься. А Савушка будет ребенком еще очень долго.       — Ты не столько смерти жены боишься. Чего тогда? — Антоний хмурится, голову на бок. Он схож с ужом, глаза в свете свеч горят чем-то жутким.       — Я… Ты ведь знаешь.       — Нет, скажи мне, брат. Чего ты боишься?       И они оба слышат в голосе молодого князя напористую угрозу.       — А если я потом, когда-нибудь, увижу в ней Катю? И в бреду, и в гадком пьяну… Я… Мне горько и гадко, но если? Скажи, как жить тогда, Антон? Как после смерти Катерине в глаза смотреть? Когда дожить, как не самовольно уйти?       — У тебя дочь не родилась, а ты уже боишься согрешить и руки на себя наложить, князь.       — Ты же знаешь почему.       — Одному из нас «не повезло», слышишь меня? И за это давно в ответе, это давно забыто, так бывает раз в столько лет и зим, одной жизни не хватит. Так бывает у тех отцов, не желающих думать, не желающих прощать, не желающих бороться и молиться.       — Ты бы смог?       — Ты же знаешь…       — Антон! — Димитрий перебивает, в его глазах стоят ярые слезы, обоих от этого имени дергает, они его чураются. Но только оно звучит резко в этой горькой, странной тишине, где все только что было устало и весело, нервно, но счастливо. У Антония где-то в груди падает, обрывается сердце и он чувствует, как по щеке бежит что-то холодное и полное заморского перца, как вода рек у Константинополя, — Ты бы смог?!       — Мне не стать тятей. Мне не знать.       — Тогда убей меня.       — Я не…       — Сможешь. Ты станешь крестным Савушки, ты поцелуешь ее в лоб в нашей церкви и будешь ее другом, защитником, вторым князем. Ты молод, ты сможешь. Если когда-нибудь… Даже если так бывает раз в сотни лет и зим… Даже если так уже было.       — Тогда я для нее все закончу. И для тебя… тоже.       — Хорошо, — Димитрий слово выдыхает, упирается челом в длани.       Они пьют. Молча и долго, пока не начинает подташнивать от вкуса, пока не хочется испить воды и прополоскать, пока не хочется чего-то прикусить. Димитрий утирает слезы.       — Теперь мне просто за Катеньку страшно.       Антоний поднимается со скамьи, обходит крепкий стол и падает рядом с братом, крепко его обнимая. Он так и сидят. В темной залы с резными исписанными потолками, с окнами и искусными ставнями, колоннами из дерева и шкурами на стенах. На простой белой скамье к простому белому столу. Он от одной стены до двери, он длинный и на всех гостей, он запятнан пивом и дорогим вином, от него пахнет домом. От Димитрия пахнет домом. Рядом с ними стоят лампада и свеча, она отбрасывает тени на лица. И Антонию хочется спать.       — Антон, скажи…       — Перестань меня так называть.       — Прости. Я… не знаю. Скажи, брат, как страшно может быть человеку? Жена моя рожать скоро будет, мне страшно, но больше горько. Во мне пиво, мед, я пьян. Откровенно пьян. Не до отупения, конечно, — он хрипло смеется, — Но я все равно пьян. И длани трясутся.       Он поднимает крепкую, сухую руку. В полутьме она вправду подрагивает в такт сердца, в такт быстрого дыхания. Даже быстрее, даже резвее. Антоний трепет брата по лысой макушке.       — Страх и горечь одно и то же, из одной стихии. Матушка так говорила. Все это бессилие и злоба, все это дьявольские проделки. Бог нам в помощь.       — Мне не говори про Бога, князь. Ты в него не веришь, — отмахивается Димитрий.       — Я…       — Не обманывай.       — А ты веришь?       — Иногда, — Димитрий пожимает плечами. — Часто. Катя не верит, у нее другие боги, она бабкой язычницей обучена. А отец ее верил. Да только чем это ему помогло, зверь сожрал в итоге.       Антоний смеется. Темно, почти глумливо, с долей чего-то в духе «говорил же».       — А сейчас веришь, Димитрий? — князь отстраняется, заглядывает другу в глаза.       — Очень хочу верить, на самом-то деле. Сложно верить в того, кто не сильно помогает, когда просят, молят.       — Не всем, — кучерявый князь хмыкает.       — Так, — Димитрий смеется. — Назови кого-то помимо своей матери.       — Арсений.       — Арсений? — Друг вздергивает брови. — Какой такой? Ужели слуга новый?       — Нет, что ты, — Антоний смущенно дергает плечом. — Помнишь пир с пару месяцев назад? Вот, царский друг.       Димитрий замирает. Улыбка легко сползает с его лица и он хмурится.       — Ты с царским фаворитом когда дружбу дружить начал, сокол? Когда гроши своих мозгов растерял на дорожках? По пути случайно?       — Ну что же ты склабишься, неугомонный? Чем он тебе не угодил? Просто езжу к нему иногда мед пить, говорить.       — Ночевал у него?       — Да нет же, — Антоний тяжко вздыхает. — Ты родительскую роль на себя принимаешь раньше, чем дочь родилась аль как? Что это?       Димитрий всплескивает руками, мучительно стонет.       — Антоний, ты и есть дите, стоит тебе начать общаться с кем. Статус не держишь, вольничаешь и позволяешь к себе несуразную фамильярность? Я на десяток лет тебя старше, конечно опекать и холить буду, ну? Ты мне друг, брат, ровень, но стоит тебе начать дурить… Ой Антоний.       — Я же просто…       — Еще бы ты другое с ним делал. Слава Богу не спишь с ним в одной постели, не касаешься, и на том добро!       Антоний смущенно мнется, одергивает кафтан.       — Антоний, ты… Сдурел что ли?       Князь открывает было рот, смущенно уставившись куда-то в пол и не очень понимая, что сказать старшему другу. Он знал о дурной манере Димитрия заботиться, понимал, но он ведь сам риски знал, на чужом примере все видел. Не такой уж он пень. Но в залу с разбегу влетает сенная девочка, повязанный пояс сползал по белой запятнанной юбке, вся красная, коса по пояс растрепана, вплетенная лента держится на божьем слове.       — Князь-Батюшка, приказано тебя сию же секунду доставить в покои! Княгиня Катерина рожает!       И становится совершенно плевать на то, кто и как дурит. Не сдох, да на том спасибо. Димитрий слетает со скамьи, бегом кидается к двери сбивая с ног хрупкую девицу и летит в коридор, куда-то за спину кидает:       — Елду тебе в зад, Антоний! Потом разберемся, давай!       Бегущий по пятам Антоний совершенно согласен. Он лишь в дверях на секунду замирает, придерживая девушку за плечи, и за другом, по пустым коридорам, спотыкаясь о ковры, сбивая с ног людей. Он краем глаза отмечает горящий в ставнях закат, как колышется на ветру устланная на оконной раме ткань и что-то еще… Но не цепляется за образ и влетает в общую залу, а оттуда, скатившись по лестнице на нижние этажи хором, за Димитрием — в покои.       Он в дверях сталкивается со служанкой — знакомой девицей, она, вроде, служит Катерине лично — и сгребает ее в охапку. Она в руках судорожно пищит, изворачивается.       — Не положено никого пускать, не пущу!       Она жмурится, дергается вниз и русая коса ударяет Антония по плечу.       — Ир-ра! — где-то сбоку судорожно рычат, Катя отчаянно воет и Антоний отпускает девицу. Та отскакивает, как от чумы, и кидается к распластанной на кровати Катерине.       Выглядит она конкретно паршиво. Растрепанные до того волосы теперь свалялись в темный ком сродни шерсти, щеки красные, глаза зареванные. Она лежала на спине, ноги держали служанки, прикрывая тело покрывалом. Сорочка оказалась задрана по самую грудь, но никого, кажется, это не смущало. Димитрий упал рядом с женой, прямо на половицы, и подхватил ее длань. Та крупно подрагивала — княгиня еле держала себя в руках.       — Моя маленькая, — князь ласково гладит ее по щеке и у Антона не хватает сил сдержать задушенное горькое умиление, — Ну как ты тут?       — Ужасно…       — Моя курочка, ну что же ты. Я тут. Мы со всем с тобой управимся, да? Ты у меня девица сильная, любого мужика за пояс заткнешь, меня в рукавицах держишь. Девочка моя.       Катерина трется щекой о крепкую мужскую длань. Рядышком прошмыгнула служанка Ира, накинула на Катерину новое покрывало и метнула в Антония гневный взгляд, закрывая супругов тощей фигуркой. Князь смущенно пятится, опуская глаза в пол. Он не стыдится перед челядью, нет, но что-то в глазах Катерины, что-то в ее напряженной челюсти подталкивает его к дверям. Он пришел во время. Теперь нужно было во время уйти, оставив их мучаться.       — Пойду я… — князь шепчет, но слова его заглушает звериный вой. Катерину выгибает на постели с мучительным криком. В нем слезы, в нем боль, в нем незабвенное, дикое для Антония счастье. И он прикрывает за собой дверь, рысцой добегает до лестницы и, как в тумане, находит отведенную ему когда-то давно одрину.       Оттуда не слышны крики. И остается только одно — ждать. Ждать долго, с замиранием сердца вслушиваясь в дрожь стен. Антоний проваливается в тьму, густую, поглощающую, и ему видится церковь на холме, а рядом яблоня и опушка леса. Он слышит птиц и не понимает, о чем они поют. Звонко, с придыханием, будто падая с небес в озеро неги. У них счастливая песня о чем-то очень горьком.

***

      Арсений сдается. Отводит взгляд, поднимает с подножья миску с капустой, ест прямо так, руками. Она сладкая, хрустит, оттеняет вкус глаз и горечь слов. Почему-то сейчас красные серьги в ушах он чувствует слишком явно, они тяготят, смущают, раздражают. Почему-то именно сейчас выбритые щеки не радуют глаз и ему кажется, что он — совсем не он. С Антонием проще. С ним не нужно бриться, сбрасывать десяток годов, выряжаться.       Арсению двадцать шесть от роду. Он не стар, не молод, он где-то между. Он много знает, он умен, он красив, он сладостен. И эта сладость когда-то зацепила Царя. И эта сладость в нем повлекла столько всего… И он не уверен, что все из этого — радость и смех. Нет, конечно не темница, его не держат в уздах, из которых он никогда бы не вырывался. Его держат в меру, как прилежную царскую игрушку и лакомство.       Пока что он дольше всех сидел у подножья золотого трона. Лучше всех изучил скрытое под одеждами тело, получил больше всех даров, о нем знали больше, чем об остальных девицах. Он был одним таким. Он один носил серьги, платья бабские, бусы и кольца, один получал от царя украшения, один носил по его указке венки из синих цветов, из красных, из пшена. Из всего. И ему это нравилось. Внимание, лесть, зависть в чужих глазах и устоявшееся положение. От него не планировали избавляться и он сам это довольно быстро понял, спустя одну зиму. Ему выделили собственный уголок в царских хоромах, звали на все пиры, одаривали, знакомили. Царица на него смотрела с горьким ужасом, холодной ненавистью. Она говорила за спиной. И однажды ударила, крепко огрев по щеке. Тогда Арсений понял, что случайно выиграл свое место. Раз Царица признала пред ним и сенными девицами свой проигрыш.       Он каждый раз убеждался в своей правоте, когда дурость сходила ему с рук. Когда Царь просил станцевать для него, приласкать его, рассказать ему что-то, развлечь. Он всегда отходил. Что бы не выкинул нерадивый опричник.       — Арсюш? — откуда-то сверху.       К голосу Арсений вскидывается, хлопает ресницам, притворяется, что таит ласковую улыбку. В ее изгибах медовая страсть.       — Да, свет мой ясный?       — Ну-ка, — Царь хмыкает, подцепляет пальцами острый подбородок. — Следи за языком, мальчишка.       Арсений давно не мальчишка.       — Прости, Царь-Батюшка, — он лукаво улыбается. — Что для тебя сделать?       — Слыхал, что князя Димитрия супруга скоро будет рожать? Он с близкими лишь потому не приехал на наш пир.       — Димитрий?       — Не помнишь его?       Он хмурится, бровки домиком. Поджимает губы и на самом деле пытается вспомнить, не забавы ради играет роль. Опричник качает головой под укоризненный цок.       — Он с месяц назад нас с тобой посещал, рассказывал о своем брате названном и желание крестить дочь в церкви у нас, в Москве. Антония ты наверняка помнишь, он с тебя глаз не спускал. Да и ты с него.       — Ах, Антоний…       Арсений за мурлыканьем скрывает осипший в один миг голос. По спине пробегает холодок и на его лице что-то отражается. Точно что-то мелькает в холодной голубизне, — то ли испуг, то ли совесть — раз Царь насмешливо фыркает.       — И что же они, теперь не явятся на твои пиры, сокол? Они дело важное, на люд глянуть, Царю-Батюшке показаться, посмотреть на других. Да и Антоний явно не молод, — Арсений лукавит, будто не помнит его юный взгляд и детскую наивность во взмахе ресниц, — Ему свататься давно пора.       — Правда, цветочек?       Тяжелая рука опускается на макушку и опричник к ней ластится, позволяя пальцам впутываться в затылок. Ласка была грубой, будто Царь был готов его схватить и одернуть наверх, подтащить. Хотя такого никогда раньше не было… Но каждый раз видя грубость с другими людьми, найдя отличие в искренней нежной ласке Антония, Арсений начал страшиться, чураться.       — А чего сидеть и поджидать? Не молод уже.       — А сам ты когда собираешься невесту искать?       Вот теперь Арсению вправду боязно. Он неловко облизывается, поднимает глаза на Царя и подползает ближе к трону, опуская подбородок на подлокотник из красного бархата.       — Когда Царь-Батюшка меня отпустит?       И тут он понимает, что его объегорили. Он ошибся. Повелся.       — Только вот зачем мне невеста, когда у меня ты есть, сокол? — И в нежном голосе прорезается грубая, мужская нота, хрип, полурык. И Арсений нервно, хрипло смеется, навзрыд.       Он много дурил, много творил, многое сходило ему с рук. Но лишь потому, что льстить он умел, слова он всегда подбирал грамотно и точно.       — Кто тебе сказал, что тебя отпустят, сокол? Твое сердце мое и лишь мое, — Арсений сдерживается, не уводит в сторону взгляд, скрывает ложь в своей душе, — Да, Арсюш? Ты мой от и до. И невесту искать будешь лишь по моему приказу, и разделишь с ней постель по нему, и понесет она по моему приказу. Ты ведь верен мне, цветочек?       — Да, Государь, — что-то внутри сжимается. Они когда-то давно говорили об этом. Но опричник забыл. Забыл…       — Найди девицу, с которой смог бы разделить ложе. Сроку тебе — до первой голой яблони в моем саду. Услышал? Ежели никого не найдешь — выпорю прилюдно. Но позор станет единственным твоим наказанием, цветочек. Ты все еще останешься моим, правда ведь?       — Моя страсть и любовь к тебе непоколебима.       — Непоколебима — кто?       — Моя страсть и любовь к тебе непоколебима, свет мой ясный, солнце алое. Батюшка. — Арсений покорно склоняет голову. И прямо сейчас знает, что не переживет прилюдный позор. Сердце не выдержит, велтит лебедем павшим из груди и на земь, содрогаться там в муках. И Антония он не сможет предать за его спиной. Стоит ли с ним поговорить? А если Царь вовсе шутит?       — Не играйся со мной, Арсюш.       — Прости, Государь.       — Ты совсем не знаешь правил. Я тебе их не скажу… — Темные глаза пронизывают его, насквозь, прошивают, шпарят. Шпарят то ли холодом, то ли злобой, то ли разочарованием, то ли страстью. Больной. Страшной. Непривычной. И от этого шарахает. — Уходи. Жди меня в почивальне, дай время… подумать.       Арсений знает, что слова Царь смакует, что на деле ему не достанется, что одного движения губ где-то там хватит и он замолит прощение, не ходи к ведуньям, не стой у могил. Это просто, так бывает. Но почему-то в глотке стоит эта чертова капуста и этот сладкий дурманящий мед.       И он уходит. И он падает на ложе, заворачивается в простыню, и сдерживает горькие перечные слезы, скрывает в мехах дорогих алые от стыда щеки, искривленные в ужасе губы. Как же быть?       Наверное Царь угрожал. Ему ревность не чужда, она второе данное ему имя, она с ним идет рука об руку, она его ведет покорно в жизни до постели. Когда-то давно на Арсения загляделся молодой заморский мальчик, то ли княжеч, то ли боярский сын, и тем же вечером зажал в углу, на ломанном русском предлагая сбежать. А потом его не стало. Арсений Государю ничего не говорил, нет, но быстро понял, кто за всем тем стоит. И позже, многим позже, сильно жалел, что не смог принять предложения мальчишки и сбежать, прямо там сбежать. Хотя тогда он никогда бы не попробовал вкус чужих губ, не слышал бы ритм сердца, не касался бы мягких русых кудрей, не утыкался бы в пахнущую дубовым отваром шею. Он бы потерял кое-что. Но тогда… Тогда ему было бы плевать.       Арсений бы многое потерял. И принятие, и рост, и силу, и страсть, и чувства. Он никак не мог заглушить чувства и легкомысленно сдался им, сдался давно. Ежели много о них думать — с ума слететь можно. И он перестал думать. Просто отдавался восторженным телом, чувствовал трепещущим сердцем, целовал дрожащими губами и смотрел слезящимися от переполняющей страсти глазами.       У Антониева бока всегда было хорошо и тихо, всегда ласка топила. И он быстро с ней смирился, быстро дал ей имя. И не стеснялся его, лишь боялся говорить о нем громко даже в своей голове. Но о нем хотелось говорить. Во сне, тихо шепча о нем в самое ушко, влажными губами касаться, дразниться, выбивать из тощего тела смущенные вздохи, чувствовать свои же горящие щеки. Шептать: «Тише-тише», а самому быть громче-громче, бажать. Желать и получать, когда что-то внутри Антониевой груди обрывается и он бесстыдно вжимает опричника в дерево стен так, что из груди выбивает дыхание, так, что удовольствие встает где-то в горле. И Арсений знает, что этими словами спугнул бы, отвадил бы. Просто потому что Антоний к ним не готов. Он себе их не признал, хотя они сквозят в словах и жестах.       Но как же они щекотли глотку, встав там…       Отворяется дверь и Арсения выдергивает из пелены дум. Он поднимает глаза на Царя и тот манит его рукой, кивая на пол. Арсений послушно соскальзывает вниз с постели, на коленях подкрадываясь к чужим ногам, поднимая взор.       Царь смотрит на него долго и видит в помеси страха, страсти, горечи и боли что-то свое. Он тяжко вздыхает, проходит вперед и опускается на ложе, оставляя растерянного опричника у входа.       — Иди ко мне, мой маленький, — он мягко хлопает по колену. — Я погорячился с тобой.       Арсений аккуратно, все так же на звериный манер, подкрадывается. Опускает подбородок Царю на ногу, легко прикрывает глаза. Тяжелая ладонь опускается на макушку и теперь в ней нет угрозы, Арсений ее не чувствует. Ужели Царь сбил на ком-то пыл? Али это он на его страхе отыгрался?       — Не готов я по приказу своему же заставлять тебя делить с кем-то ложе, гложет ревность. Мой ты, лишь мой. Невесту искать тебе все равно нужно, венчаться, но давать тебе приказ… Я не могу. Видеть этот святой ужас в твоих холодных глазах, слезы. Ты ведь мой маленький, нежный птенец. Мой и лишь мой. Ищи невесту, но без сроку. Просто приглядывайся, рассказывай мне про думы. Не забывай о том, что возраст берет свое, тебя тоже пора потихоньку выпускать из гнезда прогуляться. Дитятко тебе нужно.       — Царь-Батюшка… Но мне не стать тятей.       — Как же так, Арсюш?       Опричнику много стоит не дернуться, не поморщится на приторное прозвище. Обычно сдерживаться проще.       — Я не смогу возжелать кого-то кроме тебя…       Царь тихо смеется и трепет его по волосам.       — Тебе не нужно говорить правила, да? Ты и без того их понимаешь. Нужно. Нам все нужно отлипать друг от друга, следовать Божьему указу. Нам нужны дети, те, кто за от нас войдут в мир и будут приносить нам кружки с водой на смертном одре. Но пока что… Пока что у меня есть ты, мой цветочек. Иди ко мне.       Его подтягивают наверх почти нежно, почти ласково, и Арсений чувствует, как сердце разбивается на тысячи, сотни тысяч осколков в груди, разносит ребра, когда губы касаются чужих. Холодных, сухих, грубых, страшных. И по щеке все-таки течет слеза.