Cadavre exquis

— Ты ведь останешься… Если бы это было вопросом, то определённо унизительным и наверное даже вульгарным. Поэтому Монте-Кристо вопроса и не задавал, его хриплый шёпот больше напоминал приказ — чёткое утверждение — лишь немного дрожащий по окончанию, будто допускалась мысль, что он может быть не выполнен. Но если за девять лет Бертуччо что-то и понял, так это то, что невыполнимых приказов не существует. — Конечно. Если вы того желаете. Он покорно лёг рядом, подождал, пока Монте-Кристо устроит голову у него на плече и глубоко вздохнёт в попытке вернуть ритм сбившемуся дыханию. Он бы протянул руку да обнял бы бледные плечи или поцеловал бы блестящий от пота лоб, да никогда не решался. Когда страсть отступала, Его сиятельство снова становился недосягаемым и неприступным, даже когда биение его сердца так близко, что хочется молить Бога, чтобы и собственное сердце билось в такт. Но Бертуччо не позволял себе ничего более. Даже увидев своего господина чувственным и беззащитным, он слишком уважал его, чтобы переступить хоть одну из невидимых и, может быть, надуманных границ. Может, это было одним из проявлений любви. Но о любви они не говорили, поэтому нельзя было знать точно. Монте-Кристо, услышав ответ, нахмурился и поднялся на локтях. В темноте его тёмные бархатные глаза мерцали, будто кошачьи, и сравнение Бертуччо показалось презабавным. — Не говори мне «Вы», — прошептал он, поджимая губы, — Не сейчас уж точно. — Прости, дурацкая привычка, — сказал Бертуччо, взглядом цепляясь за скользнувшее по чужой спине одеяло, — Но «ангел» и «сокровище» тебе всё равно не нравятся. — Между вульгарностью и канцеляризмом есть прекрасное местоимение «ты». Вот им и пользуйся, — ответил Монте-Кристо с суровостью в голосе, которая совсем не подходила его растрепанным волосам и усталым-усталым глазам. Соблазн обнять его, прижать к груди и никогда-никогда не отпускать стал ещё сильнее, почти до боли, до лёгкого покалывания в пальцах. Но удовлетворил он себя только одним лишь небрежным жестом, найдя в темноте одеяло и, может быть, излишне старательно укрывая им Его сиятельство. И, видимо, так оно и было, раз жест не остался незамеченным. — Что ты делаешь? — подозрение в голосе совершенно бессмысленно, но вполне ожидаемо. Бертуччо поднял взгляд на него и просто пожал плечами. — Вдруг тебе холодно. Монте-Кристо вздрогнул от удивления, хмурясь с каждым мгновением всё сильнее и сильнее. Казалось, что замечание он счёл глубочайшим оскорблением, и Бертуччо уже был готов приносить извинения, если так оно и было, но Его сиятельство, вместо сурового выговора за вульгарность, кокетливость и ещё Бог знает что, только вздохнул и вернулся к прежнему месту — голова на плече управляющего и биение сердца совсем рядом, разве что ритм едва уловимо ускоренный. — Я слишком привыкаю к тебе, а ты привыкаешь ко мне, — протянул Монте-Кристо, бездумно и беспорядочно наматывая на палец прядь рыжевато-русых волос. Намёк на сожаление, если и проскользнул, то он был совсем мимолётным. Граф тщательно старался эмоций не выражать даже голосом. — Это плохо? — спросил Бертуччо, выискивая неизвестно что на потолке покоев и правда до ужаса знакомых. Быть может от того, что с каждой ночью «Ты ведь останешься», что лишь притворялось приказом, он слышал всё чаще и чаще, а по утрам, на ходу одеваясь, сшибал с пути все стоящие кресла. Или от того одного раннего-раннего утра (о котором они никогда не говорили), когда Его сиятельство, едва ли отдавая себе в этом отчёт, прошептал едва слышно «Не уходи». Монте-Кристо неопределенно пожал плечами. — Это сложно, — ответил он после паузы, — И ужасно больно. И унизительно. — Какое сильное слово, — протянул Бертуччо, хмурясь. От Монте-Кристо донёсся снисходительный смешок. — Помилуй, дорогой мой, неужели тебя способны задеть хоть какие-нибудь слова? — Когда их говоришь ты — вполне. Граф не ответил. На минуту, кажется, невероятно долгую и тяжёлую, как воздух перед грозой, комната погрузилась в тишину. Бертуччо нарушать её не стал, Его сиятельство склонен к размышлениям долгим и усиленным, и их прерывать — настоящее невежество. Но всё же так и подмывало спросить, что же значит это «унизительно». Только вот за любопытство Бертуччо не платили. И пусть сейчас он был скорее любовником, чем управляющим, но правила от этого ничуть не менялись. В мыслях своих он и не заметил, как Монте-Кристо медленно поднялся, создавая иллюзию сонливости, за которой, кажется, скрывалась постыдная нерешительность, и обнял его за плечи. Бертуччо не нужно было больше никакого жеста, он сразу взглянул на графа, и, должно быть, тот такого прямого взгляда не ожидал, так удивлённо он вскинул бровь. Молчание продлилось не дольше мгновения, но прервалось лишь шёпотом. — Это унизительно, что мне с тобой так хорошо. Что я жду тебя, что хочу видеть тебя рядом, что помню, какого цвета у тебя глаза. Это всё не должно быть… так. — Ангел, — Бертуччо не стал себя исправлять, слишком много чувств его в этот момент переполнили, слишком много ему хотелось сделать и сказать, — Если я могу загладить свою вину за это, ты лишь скажи. — Нет-нет, — Монте-Кристо быстро покачал головой и с усталостью неподдельно красивой и неподдельно искренней коснулся губ управляющего, прошептав, — Ты замечательный. То, с какой мягкостью был произнесён ни то комплимент, ни то совершенно обычное, не стоящее ничего слово, отозвалось где-то глубоко внутри. Исчезло это противное покалывание в пальцах и тревожный стук сердца, ведь один этот шёпот развязал руки и позволил наконец обнять его ангела, в любые другие дни капризного, но сегодня бесконечно нежного. — Будет ли это наглостью, если я попрошу тебя остаться ещё на одно утро? — спросил Монте-Кристо. Всё так же шёпотом, но с оттенком праздного интереса, будто его занимало что-то вроде погоды. Бертуччо ласково усмехнулся ему в губы. — У тебя не бывает наглых просьб, мой ангел. Только эксцентричные. — И это одна из них? — Нет, — перед ответом ещё один нежный поцелуй, пальцы взъерошили густые тёмные волосы, — Эта замечательная.