Я рядом, или как променять Флаффтобер на Райтобер

Чеслав зачёрпывал отдельные фразы пролетающие по палате лазарета горстями и никак не мог насытиться. Ему казалось что сама его жизнь превратилась в этакую оборвавшуюся безрукую фразу на смешанном лузитано-верлинском диалекте. «Герр Хардбеллен, приветствую, Скорей неси бинты! Он, командир посредственный… Дежурю я! Нет ты! Люблю его с девичества, Откуда этот звук? А как же те приличия? Взрыв, а потом вдруг стук!» — Горжек заносил эти строки в блокнот левой рукой, пытаясь вновь научиться соображать как раньше. Чтобы мысли строились ровно, а не выпадали десятками, как отделение в атаке на пулемёт. Чтобы прекратилось смешение языков, когда половина головы думала на верлинском, а вторая на родном. Чтобы прекратился этот бред, эти дурацкие видения из аэропорта и бесконечный последний его крик, перед тем как он, оглушённый взрывом, покинул этот мир. Смотреть в сторону Йокима не было сил. Первое время он хрипел и кричал во сне, после перевязок просто проваливался в всхлипывающий сон. Его сознание ещё не привыкло к лишению данного Богом сокровища. Чеслав же почти привык и пускай у него больше не было правой руки, но всё равно где-то в голове ещё отзывалось ощущение крепко сжатой ложки. Он очень хотел есть, но в одиночку в лазарете, среди жёлтых простыней было невозможно наесться. — Двести крон отправил, в хаусмарках это сколько? — ворчал сидевший на соседней койке перебинтованный плотный мужчина, его затылок был похож на выжженную поляну, где среди ожогов едва пробивалась словно трава волоски, всю остальную голову срывала повязка. У него был хороший верлинский, слишком хороший для одного из железного легиона. — Старыми сорок… — прохрипел Чеслав, откладывая изгрызенный карандаш. — Старые шваль! Франтишек Великий сменил курс… — огрызнулся плотный на чистейшем лузитанском и быстро обернулся. Чеслав невольно улыбнулся, его акцент помог ему. У соседа были такие же голодные глаза и дурацкий вопрос о денежном переводе был просто крючком для утоления этого страшного вездесущего чувства. И вправду кому не плевать сколько сейчас стоит королевская крона? Они хотели есть и они нашли еду. «Лазаретный каннибализм!» — его вполне устраивала такая формулировка, тем более что красный большой рот собеседника был потрескавшейся выжженной пустыней, обильно смазанной кремом. — Владко Гришич, Дубовички… — буркнул плотный было протянув руку, но словно обжёгшись быстро поменял её на левую. Горжек, польщённый такой учтивостью, крепко пожал её и представился. — Значит, Цириг? — Владко нахмурил только отросшие брови и мечтательно выдохнул: — Девки у вас там ладные и пиво горнишное лучше не сыскать! — Лучше наших девок, только наши жёны! — сказав это, Чеслав спустил ноги с койки и запустил освободившуюся руку в тумбочку. Владко неискренне хохотнул и сделал тоже. Через минуту они уже неторопливо поглощали отложенное с завтрака, но не это было главным. На самом деле Чеслав был сыт по горло этим прогорклым больничным хлебом и застарелой колбасой, но вот желание общения было нестерпимым. Они наклонившись друг к другу разговаривали, чёрт подери, разговаривали как нормальные люди, разговаривали на родном, уже почти забытом языке. Чеслав произносил обращение «пан» с тёплой ностальгией, откидывал шипящие гремучие верлинские формулировки, фонетику и построение предложений, вернулся к истокам. К материнской груди словинских языков. Сознание возвращалось в норму, мысли строились, не выпадали, казалось ещё чуть-чуть и разум победит бред… — И вот эта лярва с баллоном на спине в смешной маске заглядывает в окоп, — Гришич, потешно жестикулируя, показывал насколько глупо выглядел вражеский солдат, — И тут я его штыком! — он словно сжал в руках родную винтовку с штыком и вонзил её в тело врага. По спине Чеслава пробежались мурашки, глаза Владко перестали смеяться, стали раздосадованно мокрыми, липкими. — Кто же знал что у него в этой котомке гремучка? Он на зажигатель нажал и загорелся как ёлочка на Рождество и я вместе с ним… — сказав это Гришич замолк и, отпив из кружки, философски подытожил: — Холера знает как теперь жене покажусь с такой харей! Доктор сказал волосы могут не отрасти, так и буду босым ходить… Чеслав проглотил этот горький кусок, он не утолил, только раззадорил аппетит. Горжек представил себе эту картинку во всех подробностях — окоп вырытый поперёк Контанцского парка, звук бесконечных моторов панцирей и смешной гопландский солдат в коричневой форме и маске с массивными баллонами за спиной. Врагу не пожелаешь встретить огнемётчика. Гришич был явно другом. Горжек попытался свернуть тему, но похоже голод соседа был иного рода. Он хотел общаться, но, в отличие, от Чеслава, кроме этого простого, он хотел сложного, а именно — правды и ответов. — Освобождать так всех, я понимаю, но этих чумазых можно было и не трогать, они не заслужили такой штуки, как освобождение! Сидели бы себе дальше под своим кролем-еретиком, кстати мой тёзка… — хрипел Владко и распаляясь всё больше добавлял: — Всю эту шарманку надо было остановить ещё на Номади! На хрена чумазым вольница, скажи, а? Я понимаю, Васняков прикрыть, они навроде братья, но не такой-то ценой… — Цену устанавливает Бог, а в Праже сейчас наверное тепло… — вздохнул Чеслав. Он предпочитал не задавать таких вопросов, ни себе, ни людям. Он плыл по течению все эти долгие годы, выполняя несложную функцию винтика в этой огромной страшной машине Верлинского Райхсвера, нарёкшей себя «Справедливым возмездием Адама» и вот когда у него обломалась резьба, когда его вынули из этого механизма, ему меньше всего хотелось спрашивать о верности пройденного. Здесь не было и намёка на голод, здесь он был сыт по горло. Он видел достаточно. — Да хоть жарко! Срать на все столицы пока не придёт вечный мир Кайзера Франтишека! — оборвал Владко и вновь пустился в пространные рассуждения о том на ком стоило закончить «железный марш возмездия» и когда вся эта катавасия кончится. Можно ли насытиться несъедобным? Чеслав глотал эти горькие куски, запивая кипячёной мерзкой тёплой водой. Знал — молчание было бы куда страшнее, а так, пускай и с леденящим ощущением у затылка он наслаждался родной речью и отделял из общего горького потока крохи хлеба. Гришич много говорил о жене, сыне, доме, общирном хозяйстве и матери - верлинке, но все эти приятные бытовые мелочи, дарящие надежду, складывались в одно — в горький вопрос о будущем. — Ну босой, ну инвалид, но я же не погиб! — грозил кому-то кулаком Владко и говорил дальше, не замечая что Чеслав уже не слушает. У Горжека свело зубы от горечи. Он бегал глазами по строкам в блокноте, пытаясь хотя бы в них найти надежду. Герр Хардбеллен, приветствую, Скорей неси бинты! Он, командир посредственный… Дежурю я! Нет ты! Люблю его с девичества, Откуда этот звук? А как же те приличия? Взрыв, а потом вдруг стук! Да, только это и приходило на ум. Взрыв и стук, больше ничего.