Я рядом, или как променять Флаффтобер на Райтобер

      Он знал что так случится. Знал и молчал. «Время жатвы. Пожинай кровавый сноп твоего молчания!» Кто вообще решил, что так можно? Александр медленно перебирал в голове варианты. Ведь он мог что-то сделать? Мог! Но тогда сейчас лучший друг остался бы в полном, нет, полнейшем одиночестве. Мест на Воскресенском столичном кладбище было много, да и пуль с мадерой хватило бы на всю свиту единственного, пока что не отрёкшегося сына почившего Александра Второго. Как уродски звучит это слово: «Революция» — из уст разжиревшей обрюзгшей верхушки. Радовало только одно — в Рутении все были практиками; эстетика гильотины не нужна, если есть топор, ну или пистолет системы Сазан.       Простые плетённые чётки. Всё что осталось. Врагу не пожелаешь такого — Михаил не заслужил этой боли. Сперва родной отец, потом отец духовный; до отца небесного доброжелатели не добрались. Смерть внезапная штука. Летний Ярославль не захотел обряжаться ни в траур по императору, ни по протоиерею. Нарядился в праздничное красное и вышел на демонстрации. «Долой самодержавие», «Вечевой колокол народу», «Всю власть думе». Сумасшествие. Повсеместное предательство. Мерзко.       Михаил бледен и дрожит, не может держать чашку, смотрит в угол комнаты на иконы, а за окном догорает лето. Арест, усадьба, одиночество. Кажется, он постарел на десять лет. Двадцатилетний смиренный царевич, едва начавший отпускать бороду. Его все предали. «И ты тоже», — Александр истерично смеялся про себя. Да, и что? Зато он — княжич, рядом, а ещё вчера их было трое. Отец Рафаил успокаивал Михаила; теперь его кресло пустует. Тело нашли в пруду за Марьян-горой, пуля и бутылка мадеры. Мерзкое и гадкое слово «революция» из уст палачей.       Вчера они втроём молились, чтобы всё обошлось. Чтобы их оставили в покое, сами выбрали себе власть, какую угодно, не Божью, так дьявольскую. Не обошлось. Зря отче так стоял на своём, на честности, на отречении. Быть царём предателей это же не так плохо, да?       Чем он заслужил это? Михаил Александрович Победоносцев. «Михель, майн херц», — он называл его так с юности, ему казалось это остроумным. Царевич не обижался, на немецкий манер кликал «Алексом», реже «Алом». И смеялся, знал, что ему приятно, ведь мать-верлинка звала Александра так же.       Царевич хотел стать монахом. Да, чёрт подери! Человек, чья юность прошла в гвардии и при дворе! Человек обличённый властью и деньгами! Он, смиренный как ягнёнок, хотел посвятить себя Богу. Кто же знал, что его захотят положить на языческий жертвенник? «Революция», кто вообще придумал это мерзкое слово и вложил его в уста каждому второму вчерашнему монархисту-патриоту, лебезившему у трона самодержца?       Ему была чужда суета дворянства, он чурался дуэлей и театров. Терпеть не мог сплетни и пошлость. Не стеснялся женской компании, но был кроток. Ему нравилась тишина и приятная компания. Он свободно разъяснялся на немецких — руанском и верлинском. Чай, он любил чай. Кофе терпеть не мог. Неплохо играл в вист и двадцать одно. Любил народную музыку, учился гуслям. Цитировал классиков по памяти и часто замолкал посередине религиозной дискуссии, улыбаясь как ребёнок. Сказки, он очень любил сказки. Иногда Александру казалось, что царевич любит весь свет, просто, по-детски, как не должен любить сын могучего императора победоносца, но как может любить его лучший друг. Он любил отца, в чьей тени прятался от всех бед, любил старших братьев — их тени замыкали его в прекрасной, безопасной золотой клетке. И вот когда он захотел по искренности своей сменить её на монастырскую, каменную — случилось это. Предательство. Отец просто однажды не проснулся. Кончился. «И было падение его ужасным». Колосс Александра Второго не погрёб под собой никого. Просто доказал, что природа отдыхает на детях гениев. Цесаревич Константин отрёкся от престола по первому требованию взбунтовавшейся думы — трус и подлец; царевич Александр последовал его примеру — негодяй. Оба исчезли из Ярославля. Оба исчезли из Рутении, обоих скоро увидят где-нибудь в Янешбурге или Рейне.       И вот царевич-монах остался наедине с этой сворой волков. Отец Рафаил учил: «Господь всё управит, спасай душу!» Отречение было подписано ещё вчера, а уже сегодня протоиерея не было в живых. Листок гербовки изорван и возвращён царевичу. Дума хотела себе такого царя. Им был нужен щит; меч они уже заботливо извлекли из рук почившего самодержца — гвардейские полки смешались с народными демонстрациями и требовали неизвестную, но такую желаемую «конституцию». Кто, чёрт подери, придумал делать щит из двадцатилетнего слабого царевича? Им нужен гарант, они, предатели, хотели законности, честности. Они боялись войны. Боялись далёкой и могучей Верлины. Им был нужен козёл отпущения и одновременно чистый агнец для языческого алтаря.       «Революция-конституция», если бы они не делали из этих иностранных слов идолов Астарты и Молоха, Александр бы первым упал в ноги новому правительству — в лице министров, признал бы законной властью, сам убедил Михаила быть их законным царём. Какой закон? Жучков, Карелов, Лебединский, это они, их люди заманили в силки отца Рафаила. Это они убили его…       — Я не могу так больше, — слабым голосом вдруг заметил Михаил, встал, оправил мундир и направился в сторону запертой двери. Уверенность, схожая с безумием. Александр остановил его.       — Майн херц! Не надо! — прошептал он, не зная как убеждать, как спасти.       Выход был, но он был в ад, в царство лжи и унижения. «Я не позволю чтобы ты правил там!»       — Надо, Ал… — он дёрнулся и провёл свободной рукой по бедру. Искал саблю. Её изъяли.       «Простите, Ваше Высочество!» — так вежливо сказал улыбчивый офицер с красным бантом при аресте. Символ офицерской чести, символ власти отобрали, подлецы. Ему связали конечности и, перекинув через плечо, несли в сторону языческого жертвенника. Нет, Александр этого не допустит, костьми ляжет.       — Не надо! Генерал Хайлегерр поручился за твою безопасность! Ещё не всё потеряно!       — Он с ними… — Михаил беспомощно улыбнулся и вытащил из кармана лист гербовой бумаги с четырьмя подписями.       Александр похолодел. Военный атташе Верлины, его родной дядя — да, тоже был предателем, как и он сам. Его чёткие инициалы смотрелись чужеродно рядом с тремя размашистыми подписями министров.       — Я не хочу бежать, это мой крест… — Михаил взял чётки отца Рафаила и кротко заметил: — Человек предполагает, а Господь располагает…       Отец Рафаил не просто так забыл эти чётки. Александр знал точно, что тогда он догадывался о своей участи и всё равно покинул арестованную усадьбу тем вечером. Покинул навсегда. А Александр ничего не сказал. Лапшин, Дебелов, Маликов — он знал убийц в лицо, и это была гвардия его царя. Как он мог допустить, чтобы Михаил вышел к ним? Они не убьют его. Они сделают нечто страшнее: превратят агнца в козла, искренность в ложь, они испепелят душу царевича. А ведь он хотел стать монахом. Александр смиренно склонил голову и отпустил царевича. Он знал, что их подслушивают. Знал, кто стоит за дверью. Знал, чего они хотят, и ничего с этим не мог поделать. «Революция» и «конституция» — прекрасные слова. Прекрасные, пока не попадут в пасть предателей и подлецов.