Отражение

      — Хаджех, кажется, перепутал даршаны! Пять лекций по истории в неделю — мы что, в Вахумане? — Алим не затыкался от самой аудитории, весь путь до их комнаты в студенческом общежитии жалуясь на несостоятельность академической системы образования.       Губа Аль-Хайтама дернулась в раздражении, но сам он сидел неподвижно, не отрывая глаз от окна. Он почти не слушал, скорее ловил отдельные фразы, которых было вполне достаточно, чтобы понять общий смысл сказанного, да и вряд ли Алим выдал бы что-то важное или стоящее малейшего внимания.       Не было никакого желания снова вступать с ним в полемику и объяснять, зачем на первом курсе Академии нужна история, которая, к слову, является обязательной на всех даршанах. И уж тем более не хотелось пояснять, зачем ее преподают на Хараватате, где вся их деятельность, завязанная на рунологии и лингвистике, не представлялась без знания хронологии развития всего Тейвата, значимых дат Сумеру и местных легенд. Часто приходилось расшифровывать найденные в развалинах древних гробниц и храмов руны, содержавшие в себе информацию о событиях, позже ставших основой для нынешних сказок, вроде всем известной истории о царе Дешрете и Набу Маликате. Начни он доказывать свою точку зрения, это непременно растянулось бы на весь оставшийся день, зная неугомонность Алима и его полное равнодушие к критическому мышлению.       При упоминании Вахуманы Аль-Хайтаму сразу вспомнилась мать, вернее, те смутные отрывки из собственного сознания, что еще не успели окончательно стереться чередой прошедших лет, оставив в памяти лишь бабушкины рассказы. Перед глазами всплывали моменты из раннего детства, затертые временем расплывчатые образы того, как мама сидела у его кровати, часами рассказывая о Сумеру, и как улыбался рядом отец, держа в руках очередной том в твердом переплете с пожелтевшими страницами. Именно он привил Аль-Хайтаму любовь к чтению, тем самым впоследствии заставив Акашу уйти на второй план и по сей день подвергаться вечным сомнениям.       — А нас еще и на практику в пустыню хотят отправить! Черновую работу пусть на Кшахревар оставят! Хараватат — элитный даршан, не зря ведь здесь меньше всего студентов. Попасть-то сложно! — Алим звонко щелкнул пальцами, и в его словах слышалась гордость, абсолютно ничем не оправданная, будто бы он хоть как-то приложил руку к прославлению Хараватата. Хотя, если так подумать, приложил, только слава отнюдь не та, о которой он разглагольствовал.       Аль-Хайтам мысленно усмехнулся. Элитный даршан, вот уж глупости.       Возможно, раньше так и было. Тогда попасть на Хараватат в самом деле мог не каждый — вступительные испытания состояли из личных бесед с экзаменаторами, что не упускали возможности проверить способности молодых кандидатов; из расшифровки древних письмен; из бланков с заданиями, наполненных каверзными вопросами, нацеленными на поиск истины и долгие размышления. Все это обязывало обладать начитанностью, эрудицией и гибким умом. И, даже попав туда, закрепить за собой место и не вылететь после первого курса тоже было непросто.       Однако после смены руководства и внутренней политики Академии многие даршаны утратили свой статус престижных, а студенты перестали считаться избранными и привилегированными. Теперь все решала мора и то, насколько плотно набиты кошельки у родителей. К таким и относился Алим. Вместо благоприличного ранее статуса студента Хараватата ныне он прослыл второгодником, которого согласились принять на первый курс снова только из-за ценных для Академии содействий состоятельного отца. И таких, как он, было не то чтобы мало. Хаджех, нынешний мудрец даршана, был нечист на руку, не гнушался взятками и всегда был готов помочь любому желающему, даже самому бездарному, за мешочек-другой с золотыми монетами. Так Хараватат обрел новую славу, и если раньше студенты попросту не могли осилить испытания и поступить, то сейчас кто-то не хотел ассоциировать свое имя с даршаном и его продажным мудрецом, а кто-то не видел смысла обесценивать свои старания ради ученой степени тем, что того же самого мог добиться любой глупец, просто используя деньги. Аль-Хайтам иногда и себя причислял к тем, чье пребывание на Хараватате нельзя было назвать личной заслугой. Бабушка, в прошлом ученая Кшахревара и не последний человек в Академии, ходатайствовала, чтобы внука допускали к посещению занятий на всех даршанах, да и прославленные имена родителей всегда нависали над Аль-Хайтамом не то благословением, не то бременем.       — Хайтам! Ты ведь не слушаешь? — из размышлений выдернул очередной возглас Алима.       — Не особо, — врать Аль-Хайтам не стал: к чему притворство, если на его скучающей застывшей физиономии и так все написано.       — Что с тобой такое? Последние дни ты сам не свой. Неужто уже домой захотелось? — ехидно усмехнулся Алим, словно хотеть домой — что-то постыдное. — После нескольких месяцев отдельной жизни многие воют, что без мамкиного крыла тяжко.       — Мой дом через пару кварталов, с чего бы мне переживать? — Аль-Хайтам по-прежнему отвечал отстраненно, все еще глядя в окно, не в силах отвести глаз от танцующей на ветру пожелтевшей листвы.       Осень всегда чувствовалась им по-особенному. Тогда умерли родители. Цветные листья, ранее завораживающие своими красками, стали для него бесцветной пожухлой травой, дождь, вызывавший искреннее детское любопытство, теперь печально рассыпался тяжелыми серыми горошинами о подоконник, и осень больше не пыталась дотянуться до него последними солнечными лучами, а тихо плакала за окном. Наверное, в глубине души он всегда боялся ее. Боялся, что снова что-то произойдет. Вот и сейчас тоска обволакивала, зарождала внутри непонятную тревогу, и как бы Аль-Хайтам ни пытался убедить себя в обратном — Алим был прав: он хотел домой.       — Сегодня равноденствие, — Алим плюхнулся на свою незаправленную кровать. — Студенты со всех даршанов и курсов собираются отмечать. Идешь? Хотя, — он привстал, скривил в ухмылке губы и уставился на Аль-Хайтама, — дай угадаю. Нет?       — Нет, — ровно ответил Аль-Хайтам. — Мне нужно навестить бабушку.       С начала учебы в Академии он редко появлялся дома, — нужно привыкать к самостоятельной жизни, бабушка настаивала. Не то чтобы Аль-Хайтам не мог позаботиться о себе, но за годы домашнего обучения он привык быть один: учился в тишине, искренний интерес в беседах редко сверкал в его глазах, а чужие голоса вызывали лишь раздражение.       Первые дни жизни с чужим человеком дались ему, мягко говоря, трудно — не без попыток вырваться из общежития и снова оказаться дома. Дело было не в нем, по крайней мере, так Аль-Хайтам сам себя успокаивал. Дело в Алиме, что без умолку трещал перед сном, без спроса таскал чужие вещи под предлогом «общая комната — общее всё», и надоедал поверхностными размышлениями о том, о чем, в понимании Аль-Хайтама, было стыдно не знать. Дело определенно не в Аль-Хайтаме, ведь друзей ему все же удалось завести, и довольно быстро. Одни тянулись к нему, находя его внешность привлекательной, другие видели в нем перспективного сына знаменитых ученых, которого полезно держать в товарищах, а кто-то, как те, кого Аль-Хайтам мог назвать друзьями, видели другое — его настоящего, пусть до конца он и сам себя еще не знал.       — Ну и зря, подобные сборища теперь редко проходят, мудрецы уже обо всем прознали, а значит скоро лавочку и вовсе прикроют, — Алим разочарованно выдохнул. — И никаких больше вин, табака и веселья.       — Раз в пару недель — это, по-твоему, редко? — Аль-Хайтам изогнул бровь в очевидной поддевке. — Хотите чаще развлекаться — знаете, как все устроить, — намекнул он о своей осведомленности тем, как именно решались вопросы в Академии.       — В этом ты, конечно, прав, — без зазрения совести согласился Алим, — только вот не все мудрецы хотят улучшать свое финансовое состояние.       Вернее, не хотят терять остатки чести, — подумалось Аль-Хайтаму, но он промолчал.       Равноденствие в Сумеру отмечалось дважды в год — весной и осенью , соблюдение традиций праздника вошло в привычку, и, возможно, желание навестить бабушку именно сегодня было навеяно старым обычаем. Помогать старикам и нуждающимся в этот день сулило тебе кратное воздаяние от милостивых богов.       Аль-Хайтам помнил, как еще в детстве они с бабушкой ходили на Большой Базар, жертвуя скромное подаяние сидящим у лавок обездоленным; как подолгу сидели на пристани с другими горожанами, вглядываясь в водную гладь, по которой медленно плыли лотосы и розы, почитая тем самым ее значимость в жизни сумерцев, и в особенности пустынного народа, что не выжил бы без спасительных оазисов; и как, возвращаясь домой, перед сном открывали взятую с полки случайную книгу на случайной странице и предсказывали судьбу на год вперед, зачитывая первую строчку.       Аль-Хайтам подошел к зеркалу и оглядел себя с ног до головы. Мантия Академии ему определенно шла, ее цвет был практически идентичен его светло-бирюзовой радужке, отчего глаза казались еще ярче. Переодеваться он не стал: бабушка просила в следующий раз прийти в форме. С годами ее некоторая строгость и сдержанность сменились излишней сентиментальностью. Она, словно ребенок, радовалась любому теплому слову, и грустила теперь из-за каждого пустяка.       Он снова взглянул на себя, проводя параллели с отцом, наверняка он походил на него больше, чем мог представить. Вероятно, бабушка сегодня тоже упомянет об этом.       Возвращаться в собственный дом теперь казалось Аль-Хайтаму сродни походу в гости — там уже нет многих его вещей, квартира в его отсутствие стала пахнуть иначе. Однако одно осталось неизменным — разговоры все еще не перестали быть столь полными и свободными, он мог как и раньше болтать, не смолкая, обо всем, даже о мелочах, не стоящих внимания. Даже сейчас это не казалось ему излишним, мелкие детали не перестали быть значимыми и не забывались им самим за ненадобностью, а были бережно, с точностью до малейшей крупицы, пересказаны бабушке, как самая интересная в мире история.       С пустыми руками идти не хотелось, как и подобает гостям. Еще одна вещь, оставшаяся на своем месте — любовь бабушки ко всякого рода чтиву, будь то научные книги об исследованиях древних гробниц, статьи из ежегодного журнала Академии или пресловутые романы из Инадзумы.       Дом Даэны встретил его привычным молчанием, отчего библиотека по праву звалась его любимым местом. Каждый раз, заходя сюда, дыхание перехватывало — тяжелые высоченные потолки с высеченными на них узорами поражали своим великолепием — сколько не тянись — не достанешь. Эхо разрезало воздух и билось о толстые стены, стоило кому-то произнести слова чуть громче обычного. Сюда Аль-Хайтам ходил часто, прятался или сбегал — неважно, здесь было хорошо. Здесь он словно снова сидел в своей комнате, окруженный излюбленной им тишиной.       — Хайтам, — знакомый голос раздался со спины, мало кто звал его вот так, — ты хоть иногда выбираешься за пределы библиотеки? — легкая усмешка прозвучала в бархатистом голосе.       — Лиза, — Аль-Хайтам непроизвольно улыбнулся при виде подруги. — Ищу книгу для бабушки.       Лиза была одной из того самого короткого списка друзей, коих он нашел в Академии. Они познакомились здесь случайно — оба любили книги и тишину, но на удивление легко смогли ее нарушить долгими беседами. Он встретил ее в один из самых непонятных периодов своей жизни, который, кажется, все еще не закончился — первые дни-недели учебы в Академии. Тогда ему еще было неясно, зачем он здесь, и правильно ли это — пойти учиться сюда, сюда в Академию, сюда на Хараватат. Лиза не помогала развеять сомнения, не убеждала в надобности ученых степеней и престижности наличия корочки выпускника лучшего учебного заведения Тейвата, нет, она лишь дала понять — время ответит на все его вопросы, иногда стоит просто плыть по течению.       С Лизой всегда было интересно, она умела говорить и увлекать рассказом — от мондштадтских историй, которые сопровождались теплой грустью в ее глазах, до исследований, что она проводила, учась на Спантамаде.       — Ох, правда? — Лиза отчего-то на секунду округлила глаза, будто вспомнила что-то важное, и, махнув рукой, направилась к массивным деревянным стеллажам. — Твоя бабушка ведь была хирбадом Кшахревара?       — Была, — кивнул Аль-Хайтам.       — Держи, — она вытащила из большой стопки тоненький экземпляр ежемесячного сборника научных статей, который выпускался каждым даршаном, — ее должно заинтересовать. Свежий, с Кшахревара. Я уже прочла, занимательно, — она хмыкнула и помотала головой.       — Я еще не успел прочесть, только утром закончил тот, что с Амурты, — Аль-Хайтам забрал из ее рук журнал. — Честно говоря, не впечатлило. За исключением одной статьи о зонах увядания в лесах. Их стало больше, если верить автору, чаща Апам под угрозой.       Привычка читать все подряд тоже досталась по наследству от бабушки, которая всегда подсовывала Аль-Хайтаму разное для смены вида деятельности, — так она это объясняла, — пусть менялся и не он, а лишь содержимое поглощаемой Аль-Хайтамом литературы.       — Ах, да-да, Тигнари очень озабочен этим. Говорят, весь Бимарстан на ушах стоит. Хотят и нас на практику послать: артерии земли, как-никак, наша специализация, — устало вздохнула Лиза. Подобная деятельность, по всей видимости, совсем ее не впечатляла.       — Но ведь зоны увядания существуют со времен Катаклизма, — нахмурился Аль-Хайтам. — Неужто и элеазар для них теперь новостью станет?       — Как знать, — пожала плечами Лиза.       — Так что там, — Аль-Хайтам тряхнул в руке журнал, — с Кшахреваром?       — Несколько интересных статей по благоустройству города от одного из студентов третьего курса, экологическая оптимизация пространства, — Лиза мечтательно вздохнула, — он у них местная знаменитость. Талантливый, способный, уже дриош.       Она говорила об этом с толикой восхищения в словах, так, будто бы сама не являлась кем-то подобным этому студенту. С начала обучения прошло немногим больше месяца, а о Лизе уже знал каждый, у кого есть глаза и уши. Причиной тому был то ли уже дарованный ей глаз Бога, который она прятала, не желая привлекать излишнего внимания; то ли тот факт, что она опережала академическую программу в разы. Окончить Академию экстерном не удавалось никому за последние пару сотен лет, отчего на нее были возложены большие надежды и собственной семьей из Мондштадта, и строгим наставником Сайрусом, и всей Академией.       — На третьем курсе можно уже стать дастуром, — хмыкнул Аль-Хайтам.       — Не похоже, что его волнует количество регалий. — Лиза сощурила глаза на вопросительный взгляд Хайтама и продолжила: — Прочти, поймешь.       Сомневаться в способностях кшахреварцев и их компетентности Аль-Хайтаму не приходилось — перед глазами всегда был живой пример. Да и Лизе он доверял, если уж она посчитала это чем-то стоящим, вероятно, так оно и было.       — Сегодня в главном корпусе отмечают равноденствие, идешь? — Хайтам мысленно закатил глаза. Но удивляться было нечему — при всей своей спокойной натуре Лиза любила и подобные развлечения.       — И ты туда же, — цокнул Аль-Хайтам. — Алим сегодня тоже пытался затащить меня.       — Он попытался, а я затащу, — тихо усмехнулась Лиза. — Правда, Хайтам, идем. У меня нет пары, а приходить одной — моветон.       — У тебя-то и нет пары? — Аль-Хайтам выгнул бровь, считывая лукавство в ее взгляде. — И неужели прийти одному — настолько постыдно?       — О тех, что желают стать моей парой хотя бы на один вечер, я не могу сказать того же, — Хайтам явно смутился от этих слов, будто бы в них прозвучал какой-то подтекст. — Ты ничего не подумай, — Лиза вновь рассмеялась, заметив чужое смятение, — побудешь моей парой всего лишь на вечер, как друг. Это поможет мне избавиться от назойливых ухажеров, а тебе... Тебе — расслабиться.       Аль-Хайтам не считал себя ханжой, порицающим всякого рода увеселения, вроде таких вот сборов, алкоголя или чего-то иного, иногда он и сам был не прочь выпить пива или вина в таверне с той же Лизой. Шум и чрезмерное количество людей на квадратный метр — вот, что по-настоящему его отталкивало. Да еще и все это в стенах Академии, где постоянно сновали матры, готовые скрутить любого нарушившего порядок, и повезет еще, если откупиться все же выйдет, а вот особенно честным, что парадоксально, попасться едва ли хотелось.       — Ладно, — сдался Аль-Хайтам, отказывать Лизе всегда было трудно, — но не обещаю, что буду вовремя.       Солнце уходило за горизонт, касаясь на прощание теплыми лучами, на небе ни облака, а значит и дождя не предвидится. Осень в Сумеру всегда была теплой — особенности местного климата. Снега сумерцы на своей земле не видели никогда, он считался чем-то вроде диковинки, о которой они слышали только из рассказов бывавших у подножья Драконьего Хребта близ Мондштадта, или в самой Снежной, куда простым туристам попасть вот так просто не всегда удавалось ввиду строгости местных порядков.       Только в этом году деревья особенно пожелтели.       По правде, погода — последнее, что волновало сейчас Аль-Хайтама. Он на несколько секунд замер, подставляя руки под солнце, закрыл глаза и выдохнул, не оставляя попытки примириться с ненавистной порой, отпустить тревогу и самому себе объяснить — все в порядке.       Бабушка словно чувствовала, что Аль-Хайтам придет именно сейчас и ни минутой позже, об этом говорила аккуратная золотистая горка тулумбы и ароматный масала.       — Ты ждала меня, или кто-то в гости заходил? — Аль-Хайтам оперся о дверной косяк, и уголки губ сами по себе поползли вверх при виде бабушки, суетящейся над столом. Она разливала чай по кружкам, и струйка мелко дрожала, выдавая совсем не волнение в трясущихся руках. Аль-Хайтам лишь отвел взгляд.       — Я знала, что ты придешь, — едва слышно хмыкнула она, будто бы ответ на вопрос был очевиден. Она взглянула на большие настенные часы: — Занятия кончаются в это время. Обед сегодня скромный, — она как-то виновато кивнула в сторону чая и сладостей. — Ну, сегодня все-таки праздник. Наверняка в Академии захотят отметить, столы там всегда ломятся от угощений.       Аль-Хайтам представил столы на праздновании равноденствия, которые будут ломиться скорее от вина и пива, чем от вкусной и горячей еды. Во времена бабушкиной молодости, да что там, еще пару лет назад Академия официально проводила и спонсировала все праздники, сохраняя традиции и цивильную обстановку. Однако финансирование уреза́лось мудрецами каждый год, поэтому многим пришлось пожертвовать. И только инициативные студенты решили взять организацию на себя, превратив равноденствие и другие события в повод собраться и выпить.       — И с чего это ты взяла, что я туда пойду? — вопросительно посмотрел Аль-Хайтам, усаживаясь за стол.       — С того, что ты молод, красив и умен, и тебе не помешает расширить круг своих интересов, иногда важно смещать фокус внимания с книг и учебы на что-то более свойственное молодому человеку твоего возраста.       Бабушку всегда беспокоили одержимость Аль-Хайтама книгами и полное нежелание общаться со сверстниками, влекущие за собой выбор в пользу тихой домашней обстановки. Слишком умный и уже в детстве крайне дотошный, он находил скучными разговоры с ровесниками в школе, и бабушке не оставалось ничего, кроме как дать его пытливому уму пространство для развития всего своего огромного потенциала, оставив внука на домашнем обучении. Но, ввиду его отстраненности от общества, с годами остро начал вставать вопрос его дальнейшей жизни, которая однажды дойдет до точки, где его существование наедине с собой перестанет быть возможным, и одиночество несомненно принесет ему боль.       Понимая это, со временем она даже начала винить себя за то, что в определенный момент не настояла и все же не оставила его в школе, хотя и отдавала себе отчет, что это было наилучшим решением из возможных, чтобы безграничный энтузиазм и тяга к знаниям не успели угаснуть. Так, ее попытки исправить ситуацию и пробудить в Аль-Хайтаме желание чаще выбираться из дома посредством разного рода развлечений, вроде походов на Большой Базар, где удавалось посмотреть на выступление местных танцовщиц из театра Зубаира и перекинуться с кем-то парой слов о впечатлениях, успехом не увенчивались.       Поэтому, когда Аль-Хайтам все же согласился и, более того, сам выказал желание поступать в Академию, бабушка смогла немного сбросить с плеч груз вины и выдохнуть, доверив дорогому внуку его собственную жизнь без опасений.       — В Академии есть люди, с которыми мне интересно, не делай из меня затворника, — Аль-Хайтам ничуть не приукрашивал ради бабушкиного успокоения, все-таки Академия — не соседский двор, там вероятность встретить людей вроде Лизы, которые были на одном уровне интеллектуального развития с ним, была гораздо выше. — Вот, это, кстати, от одной из них, — он протянул бабушке тот самый выпуск с Кшахревара, — есть, на что обратить внимание.       — Ты скоро разберешь библиотеку и оставишь бедных студентов с пустыми полками, — бабушка смущенно засмеялась, но в ее глазах блестела искренняя благодарность. — Стоящих архитекторов в Сумеру можно посчитать по пальцам и все они с нашего даршана. Понимать истинную красоту и уметь воплощать ее в жизнь собственными руками через практичность — талант, каких поискать. Прочту, обязательно прочту.       — Неужели талант не уступает усердному труду? Ты всегда говорила так.       — Иногда талант лишь помогает добиться чего-то быстрее, но по-настоящему одаренные люди ощутимо отличаются от тех, кто этим даром не обладает. Однако усердный труд — тоже своего рода талант. Не всякий сможет упорствовать так, чтобы называться гением.       Свою гениальность Аль-Хайтам никогда не признавал, считая ее скорее не даром, а тем, о чем хотелось бы умолчать, дабы избежать предвзятости относительно своей личности со стороны окружающих, привыкших вешать ярлыки на всех, кто хоть в чем-то был отличен от общей массы. Да и лишний раз напрягаться не хотелось: будучи кем-то выдающимся, человек становился обречен на жизнь, положенную на алтарь реализации своих способностей. Редко те, кого прозвали «поцелованными Архонтом», заканчивали хорошо. В деревне Аару находилось целое пристанище для тех, кто от перенапряжения сходил с ума и навсегда оставался только тенью себя, некогда подающего надежды перспективного ученого.       — Как тебе в Академии? — этот вопрос звучал каждый раз, как Аль-Хайтам возвращался домой, словно за неделю бы что-то кардинально изменилось. Дежурный вопрос по привычке, но бабушкин голос всегда выдавал обратное.       — Планирую научную работу по древнему деванагари. Если начну сейчас, то к весне смогу защитить диссертацию и пройти рецензирование.       — Твоя тяга к знаниям всегда была поразительной, Хайтам. Совсем как у родителей. Но не торопись познать все, у тебя еще будет время. Суетные поиски ничего не дают, ты должен выбирать свой путь с величайшей мудростью. Ясность ума — всегда помни о ней.       Аль-Хайтаму показалось, что она говорила не только о нем, но и о самой себе. Ясность ума — то, что беспокоило ее все сильнее с каждым новым прожитым годом. Потерять рассудок и способность управлять своей волей, став обузой, наверное, было для нее куда страшнее любой другой болезни.       — Мне ни к чему постигать великих мудростей, я лишь ищу ответы на свои вопросы.       На прощание бабушка вопреки всем отказам завернула Аль-Хайтаму целый мешочек со сладостями, наказав не уходить с праздника раньше, чем остальные.       — Как же ты похож на своего отца, — она сложила на груди руки и поспешила отвернуться, только бы Аль-Хайтам не заметил выступивших слез.       Но он сразу все понял, его взгляд скользил от глубоко засевших в уголках глаз морщин до блестящей седины. Осознание пришло быстро и немного болезненно отдалось где-то внутри, — у них осталось так мало времени вместе. А нынешняя учеба в Академии нещадно отбирала и его.       По дороге на праздник Аль-Хайтам еще долго размышлял о бабушке, совсем скоро настанет день, как он останется один. Признавать это больно, но годы не прошли бесследно. Память стала подводить, бабушка даже не вспомнила об их маленькой традиции с предсказаниями, но напомнить ей — значит упрекнуть и лишний раз заставить переживать. Время по чуть-чуть крало у нее силы, и те опоры, что всю жизнь держали ее — идеалы — стали слабее, сменив рациональность на дрожащую линию губ при прощании.       Лиза уже наверняка заждалась, время близилось к шести, а значит уже почти как час с начала праздника.       На секунду собственная причастность к этому вновь начала претить Аль-Хайтаму. Он вполне осознавал, что определенные действия влекли за собой последствия, о которых следовало думать заранее, поэтому факт возможной ответственности за свои решения его не пугал. Переживал Аль-Хайтам не столько из-за беспокойства о своей репутации, боязни быть наказанным или того хуже — выгнанным из Академии, сколько из-за той мороки, что могла возникнуть в результате: длинные объяснительные матрам, поучительные речи преподавателей о вреде подобных развлечений в стенах альма-матер, и деланно-показательное порицание мудрецами, от которого стало бы особенно тошно.       Однако еще за пару шагов до дверей в главный корпус Аль-Хайтам услышал громкие голоса, доносящиеся изнутри. Гадать, что находится за дверью, не приходилось, как и не приходилось теперь сомневаться в том, что матр поблизости не было видно не просто так, и все эти вечеринки куплены уже задолго до. И правда, здесь, по рассказам того же Алима, бывали не только те, кто мог похвастаться богатыми родителями, но и простые студенты, вряд ли согласившиеся бы рисковать местом в Академии без уверенности в безнаказанности.       Внутри пахло табаком вперемешку с благовониями, которые, по всей видимости, воскуривали, чтобы нейтрализовать запах дыма, но лишь сделали хуже, создав внутри тяжелое удушающее облако. Судя по количеству людей, здесь в самом деле собралась чуть ли не вся Академия: студентов было настолько много, что в огромном зале главного корпуса едва ли удавалось протиснуться сквозь чужие руки и ноги.       Очень шумно.       Озираясь в поисках Лизы, которая вряд ли сейчас стояла одна в сторонке, спокойно дожидаясь его, Аль-Хайтам встретился взглядом с Алимом, который тут же засеменил к нему навстречу, по пути затягиваясь самокруткой.       — Хайтам! — крикнул он, чтобы было слышно. — Все-таки пришел! — Алим вдруг скривил лицо, осматривая Аль-Хайтама с ног до головы так, будто бы тот пришел голышом, и рассмеялся: — Ты почему все еще в форме?       Аль-Хайтам сразу же почувствовал себя неловко: он ведь даже не переоделся, все еще оставаясь в кандуре и биште, и выглядел сейчас так, словно шел в Дом Даэны, а по ошибке попал сюда.       Алим всучил ему самокрутку из кармафаловых листьев и закинул руку на плечо, чуть утягивая Аль-Хайтама вниз из-за небольшой с виду, но ощутимой сейчас разницы в росте. В нос ударил резкий запах алкоголя — вино из сумерских роз ни с чем не спутаешь. По качеству с мондштадтским оно не сравнится, зато по количеству выпитого для достижения нужного эффекта — очень даже.       — Затянись, — лыбился Алим, явно уже окутанный дурманом.       Аль-Хайтам курение не презирал и вполне мог выкурить пару самокруток за компанию с друзьями, поэтому в любой другой день долго уговаривать его бы не пришлось, но зрачки Алима округлились словно два бездонных колодца, и это настораживало.       — Что внутри? — Аль-Хайтам поднес самокрутку ближе, чтобы лучше почувствовать запах.       — Табак и... Щепотка руккхашавы. — Алим выхватил сигарету из чужих рук и вновь затянулся, — хорошо, — он выдохнул медленно, смакуя горечь дыма, — иметь связи в Амурте.       Наконец на горизонте показалась Лиза, стоящая в компании другого студента, коего Аль-Хайтам ранее не видел ни с ней, ни в стенах Академии в принципе. Рука Алима была быстро и небрежно сброшена с плеча, за что Аль-Хайтам удостоился возмущенного возгласа от соседа, который даже не собирался отставать, продолжая плестись сзади.       — Ох, — Лиза улыбнулась, приподнимая бокал с вином, — ты и вправду задержался.       — Извини, — Аль-Хайтам кивнул и окинул взглядом парня, что разговаривал с Лизой, — тебя все еще надо спасать от надоедливых ухажеров?       От услышанного юноша поперхнулся вином от смеха, его длинные уши мелко задрожали, опускаясь к голове. Рядом стоящий Алим театрально прикрыл рукой рот, словно совсем не ожидал услышать от Аль-Хайтама нечто подобное (хотя сам слышал это ежедневно).       — Вот уж беспардонность, — юноша поджал губы в усмешке, — Аль-Хайтам, полагаю.       Аль-Хайтам смутился, глядя на Лизу, что она такого рассказала о нем, что синонимом к его имени вдруг стала беспардонность.       — Обижаешь, я приглашала тебя не только для этого, а как друга, с которым мне приятно провести вечер, — поспешила оправдаться Лиза. — Это Тигнари. Это Аль-Хайтам и...       — Алим, — тот поднял вверх самокрутку и склонил голову в поклоне, обращаясь к Тигнари, завидев на его рубашке значок Амурты, — спасибо.       Тигнари. Аль-Хайтам сразу вспомнил это имя из сегодняшнего разговора с Лизой. Тот самый Тигнари, чья статья из ежемесячника Амурты его заинтересовала. Тигнари, пишущий научные статьи, проводящий исследовательские работы о зонах увядания, будущий врач, практикующийся в Бимарстане, а в свободное время снабжающий Академию галлюциногенными грибами.       — Я уже предвижу вопросы, — вздохнул Тигнари. — Во-первых, я ничего ему не давал, не я один тут с Амурты. Во-вторых, это органика. В-третьих, я здесь как обычный студент, а не врач Бимарстана. И в-четвертых, это не ваше дело.       Объяснение вышло весьма исчерпывающим, но Аль-Хайтам даже и не собирался задавать вопросов, все-таки чужая жизнь — не его забота, и дела до других ему особо не было. С чем-то, кроме самокруток и некрепкого алкоголя Аль-Хайтам ранее дел не имел и не собирался, — разум всегда должен оставаться чистым и ясным.       — Бросьте! — Алим буквально фонтанировал энергией, удивительно для того, кого сейчас должно было размазать где-нибудь на тахте в полном отрешении от внешнего мира. — Сегодня праздник!       — Между прочим, наши предки использовали грибы для познания себя и мира в целом, — Тигнари вздернул подбородок.       — Кое-кто явно накурился не в попытке дорваться до граней трансцендентного знания, — хмыкнул Аль-Хайтам, имея в виду своего беспечного соседа. Ночь обещала быть бессонной, если он останется в прежнем расположении духа.       Все рассмеялись, и висящее в воздухе напряжение наконец сошло на нет.       — Аль-Хайтама заинтересовала твоя работа о зонах увядания, — начала Лиза.       — Не думал, что на Хараватате проявляют интерес к исследованиям Амурты, — искренне удивился Тигнари.       — Не знаю, как на всем Хараватате, но это мой личный интерес.       — Что ж, Лиза упоминала об этом пристрастии к изучению различных областей знаний. Выбор даршана в твоем случае совершенно оправдан. История, древние письмена и руны — все, что несет в себе информацию о мире, отличный инструмент для того, кто хочет познать его, — заключил Тигнари.       — Мы все, по правде, обеспокоены тем, что происходит в лесах, — Лиза пыталась выведать информацию то ли из неподдельного интереса, то ли с заделом на будущее, выяснить, пошлют их все же на практику в опасные зоны или нет. Почему ее так волновал этот вопрос, Аль-Хайтаму было неизвестно.       — В Бимарстане не знают, почему в последнее время зоны увядания так активно распространяются. Возможно, дело в произвольно мутирующих артериях земли. Однако я так не думаю, — глаза Тигнари сузились, он замолчал на секунду и даже огляделся по сторонам, словно собирается выдать какой-то страшный секрет, — у меня другая теория.       — Ты же не думаешь, что... — Аль-Хайтам заметно насторожился, и голос его сделался тише.       Фразу закончить не вышло.       — Так вот! В день осеннего равноденствия определить свою судьбу можно безо всяких гаданий! Доверьтесь моему честному слову — все вы будете счастливы! — чей-то звонкий голос донесся до ушей.       Практически в центре помещения, там, где высокие колонны соединялись у потолка в подковообразную арку, на столе с медным бокалом в руках стоял юноша, голосящий так, что находившиеся поблизости студенты утихли, обращая внимания на него.       Его полупрозрачная красная блуза просвечивала, показывая всем бледную кожу, а длинные серьги почти касались плеч, путаясь в золотых волосах. И весь пафос в его взгляде и движениях, и патетика в речи, и точеные черты лица так гармонично вписывались в окружение, точно мраморная кариатида.       С десяток человек вокруг него дружно подняли свои бокалы следом и, громко стукаясь ими друг с другом, испили вино, вновь глядя на того, кто больше походил не на однокурсника, а на идола или проповедника, коему были подарены все их взгляды и восхищенные вздохи.       — Кто это? — Аль-Хайтам выгнул бровь и отвернулся, старательно делая вид, что взгляд его не прикован к объекту всеобщего интереса.       — Не знаю, но красив он до ужаса, — подал голос Алим и сжал пальцами свои рукава.       — Кавех, — пояснил Тигнари, которому, судя по всему, было совершенно безразлично происходящее, — Светоч Кшахревара.       — Правда? — заулыбалась Лиза. — Не так я себе его представляла. Хайтам, я тебе утром говорила о нем.       — А как же? — усмехнулся Тигнари. — Зубрилой с толстыми линзами в очках, что брезгует местными сборищами?       — Неужели я похожа на ту, кто мыслит стереотипами? Просто не так, думала, он менее... драматичный.       — Он, вообще-то, не плохой, просто своеобразный, — Тигнари поднял глаза на все еще стоявшего на столе Кавеха, и, видимо, случайно пересекся с ним взглядом, отчего пришлось приветственно помахать. — На первом курсе он был моим соседом пару месяцев. Подселили по ошибке не в то крыло. Но этого хватило, чтобы я понял, что он из себя представляет.       Узнать об этом всем остальным шанс тоже выпал, ведь Кавеху не хватило кивка с десяти метров, потому как прямо сейчас он с широкой улыбкой направлялся в их сторону.       — Как думаете, у меня есть шансы? — Алим смахнул со лба челку и принялся поправлять смятую одежду.       Кавех очутился рядом быстро, не переставая растягивать губы в улыбке, и, судя по хитрому прищуру, не только всем стоящим здесь было интересно познакомиться.       Его волосы красиво обрамляли лицо и спускались ниже плеч вьющимися от природы локонами. Всеобщее восхищение было оправдано, Кавех был чересчур привлекателен и выделялся всем: от звонкого голоса и своих красных глаз, до такого же цвета рубашки, нескромная ткань которой притягивала еще больше взглядов. Не посмотреть на него было просто невозможно. Но этого и было достаточно лишь для того, чтобы просто посмотреть, но не засматриваться, как на дорогущий экспонат, по крайней мере, так считал Аль-Хайтам. И он прекрасно понимал, что одной внешностью тут не обошлось, было что-то еще, что заставляло людей с благоговением распахивать глаза и рты. И выяснить, что именно, почему-то вдруг стало слишком важно.       — Тигнари! Сколько вокруг тебя друзей, представишь? — просиял Кавех.       — Твоя слава идет впереди тебя, Кавех, все о тебе уже наслышаны, — насмешливо сказал Тигнари и поочередно представил всех.       — Лиза? Так это о тебе говорят все, надо же! — защебетал Кавех и принялся осматривать чужую одежду в поисках Глаза Бога. — Или молва врет, или ты не хочешь лишнего внимания, — вдруг осенило его. Он тут же закусил губу, заставляя себя замолчать, стало ясно — ему стыдно. Лиза на это лишь поднесла палец к губам и подмигнула.       Вот, где настоящая беспардонность, подумалось Аль-Хайтаму, вспоминая засевшие в голове слова Тигнари.       — Хараватат и впрямь может похвастаться самыми выдающимися студентами! Они ни на секунду не забывают об учебе, даже форму не снимают, — обратился Кавех к Аль-Хайтаму, рассматривая черный значок Хараватата на форменном берете, и тот совсем растерялся, не зная, что ответить на эту безобидную поддевку. От Кавеха в глазах рябило, его губы блестели от выпитого вина, глаза от него же, и серьги переливались, отражая тусклое освещение.       — Тебя уже заждались, — рядом с Кавехом появился парень с эмблемой Вахуманы на одежде. Его рука легла на чужую талию, чуть сжимая бок. И по тому, как быстро сползла с лица Кавеха довольная улыбка, стало ясно — прикосновения эти удовольствия не вызывали.       Алим, пускающий на Кавеха слюни, как-то уныло закатил глаза, вероятно, поняв, что шансов у него все же нет, и ночь ему сегодня придется провести в одиночку в своей комнате, или на крайний случай лежа у фонтана, если он не прекратит наполнять бокал и менять самокрутки одну за другой.       Кавех быстро ушел с тем парнем, что по пути к остальной компании нашептывал ему что-то на ухо. Все это нелепое знакомство оставило после себя странное послевкусие, остаток вечера после которого прошел для Аль-Хайтама как-то смутно: нить разговора то и дело ускальзывала, а на периферии периодически красным пятном мелькал размытый образ.       Алима все же пришлось дотаскивать до комнаты чуть ли не на руках, как тряпичную куклу, пока тот бубнил что-то себе под нос о прелестях совместной жизни с таким хорошим другом и соседом, как Аль-Хайтам.       На улице уже давно стемнело, и близ Академии оставались только целующиеся парочки, перебравшие с алкоголем студенты и кто-то вроде Аль-Хайтама, что не подходили ни под одно из этих определений. В тишине мысли снова привели его к бабушке и тому, что это первое равноденствие, прошедшее совсем иначе — без предсказаний и посиделок на пристани. Идти туда сейчас было далековато, да и лотосы уже давно проплыли. Он сам не заметил, как оказался в Саду Разан, пусть тот и не был его любимым местом, но здесь находился единственный источник воды поблизости — фонтан, где, на удивление, не было ни души.       Вернее, так он думал.       Аль-Хайтаму стало казаться, что все это — наваждение, будоражащее его сознание и затуманивающее разум, ведь перед глазами снова показался знакомый силуэт в красной рубашке. Подойдя ближе и убедившись, что это не фантом и не выдумки хмельного рассудка, а Кавех, прижавшийся спиной к чаше фонтана, Аль-Хайтам замер на месте, не зная куда себя деть. Плечи Кавеха крупно дрожали, а тихие всхлипы нарушали тишину. Первый порыв — подойти, поговорить, спросить, нужна ли помощь, но вместо этого он продолжал стоять и пялиться, подобно той толпе.       Кавех поднял голову. Контраст ощущался очень остро, весь его искрящийся облик поник, смазался растекшейся тушью, горькими слезами, от которых теперь блестели его глаза. И он все еще был ужасающе прекрасен даже в таком неподобающем виде, но не был идеальным, не был той выточенной статуей или произведением искусства, и может оттого и сидел здесь один без единого свидетеля.       — Прекращай пялиться, — прохрипел Кавех.       — Что с тобой? — наконец нашелся Аль-Хайтам. Сделав шаг вперед, тут же был остановлен резким замечанием.       — Уходи.       Аль-Хайтам снова застопорился.       — Уходи же! — раздраженно крикнул Кавех.       Уже в своей комнате Аль-Хайтам понял, что так и не прикоснулся к воде.       С полки была взята случайная книга, и открыта на случайной странице.       «Неизвестно, сколько времени прошло, но вот разрозненные звуки сложились в имя. Это имя оказалось столь притягательным, что юноша невольно произнёс его вслух.»       Аль-Хайтам проглотил застрявшее в горле имя.