Kinktober’23

Сэмми устраивается на капоте «Импалы» в трусах и его кожанке, и Дин на несколько секунд выпадает из реальности: Сэмми потягивается и откидывается назад, облокачиваясь на лобовое, кружево белья — вот же выпендрежница — врезается в нежную кожу бедер, и потом останутся следы. Наверняка — и Дин проследит каждый из них губами и языком, так, как нравится его малышке. Сэмми редко бывает настолько расслабленной, настолько открытой, и Дин не Дин, если он этим не воспользуется. Тем более когда Сэмми водит пальцами по плотной, фактурной коже куртки и едва заметно вздрагивает, когда грубая подкладка задевает соски. Другой бы не заметил и не понял, но Дин слишком хорошо знает свою сестру; слишком хорошо знает, что ей нравится, что заставляет ее сладко вздрагивать и постанывать едва слышно. Ее белая кожа, темная кожа куртки — закат сглаживает контраст, но окрашивает все в теплые, жаркие цвета и мягкими бликами подсвечивает мелкие шрамы, еще не сошедшие синяки, острые ключицы и мелкие веснушки. Их нет на лице, но на плечах и спине они складываются в незнакомые созвездия. Когда Сэмми закидывает ногу на ногу, Дин впадает обратно в реальность. Обхватывает тонкую щиколотку пальцами, тянет к себе — и Сэмми послушно съезжает вниз по капоту, хотя и морщит недовольно нос. Кожанка изношенная, но все еще плотная, удобная — и удобно же оказывается, что она разделяет нагревшийся за день металл и нежную кожу Сэмми, когда Дин задирает ее ноги, гладит промежность — пока сквозь кружево: притирается пальцами, чувствуя, как смазка пропитывает ткань; затем отводит его в сторону, насколько удается, и толкается двумя пальцами сразу глубоко, на всю длину. Сэмми вздрагивает, когда он упирается костяшками, и тонко стонет, ерзает, пытаясь то ли насадиться еще глубже, то ли соскользнуть. Но Дин не позволяет — лишь немного выводит пальцы и толкается снова, сильнее, большим трет клитор. Ее даже не надо растягивать, она и так готова его принять, но им обоим это слишком нравится: он без ума от того, как Сэмми сладко сжимается на пальцах и всем телом просит еще, больше, а она течёт, когда Дин прикусывает ее шею, мочку, и рассказывает, что сделает с ней — если только у него есть силы говорить. Кожанка пахнет им и порохом, Сэмми — чем-то нежным и одновременно терпким, будто полынь; Дин обнимает ее за талию, заставляя прогнуться, складывает почти пополам, когда наконец убирает пальцы и заполняет ее глубже и сильнее, как она любит. Сэмми сжимает его словно шелковая тесная перчатка, и на мгновение он замирает, привыкая. Запах — самой Сэмми и пороха, кожи, — отключает мозг, оставляя лишь одно желание. Каждый раз как в первый, и каждый раз ему хочется убить себя, чтобы не ломать ее жизнь. Но что поделать, если их жизни давно уже сломаны отцом.