Охана

      Разум потихоньку укутывается туманом. Сиреневым, непроглядным, дурманящим… будто бы совершенно реально ощутимым. Стоит только руку протянуть, его рассеивающейся влаги касаясь. И Рита её почти что протягивает, сквозь густую дымку разглядеть пытаясь неслышно приближающуюся колесницу и совсем как такси, по старинке, взмахом руки намереваясь притормозить её ненадолго. Чтобы попросту успеть впрыгнуть, занять вакантное и уж точно заслуженное ею место.       Невидимое облако уже почти что затягивает её в свои уютные и в то же время абсолютно крепкие объятия. Остаётся только ногу оторвать от земли…       И одно неловкое движение на постели развеивает в один момент и это мягкое облако, вместо колесницы унести уже готовое было унести Власову под купол сновиденческого храма, и непроглядный туман, тот самый, что убаюкивал за минутой минуту, окутывал как в пуховое одеяло и словно бы напевал даже что-то негромкое и приятное слуху. Не её даже движение. И обиднее от этого становится в разы сильнее.       Постель невольно прогибается, словно бы её намеренно растягивают из стороны в стороны, то и дело наклоняют к одному из краёв и делают буквально-таки непригодной к тому, чтобы погрузиться в спокойствие и наконец-таки уснуть. Ещё и грузное дыхание непременно под боком добивает Власову окончательно.       — Стёп! Чего ты не угомонишься никак? — бросает совершенно негромко Маргарита, разворачиваться к супругу лицом, как кажется, даже в мыслях не имея, и одного только этого хватает Данилову, чтобы по полной прочувствовать её недовольство, уловить невидимые глазом, но уж точно нахмуренные брови. Чувство вины приобретает новые краски. Но терять уже как будто бы нечего, и капитан, вместо того, чтобы буркнуть что-нибудь извиняющееся, произносит почти что объясняющее всё:       — Да бессонница чего-то одолела.       — Я предлагала тебе ромашку с мятой, — отзывается Маргарита, сильнее натягивая на себя одеяло, удобнее угол подушки под голову подминая и всё ещё надеясь, что через считанные мгновения ей наконец удастся провалиться в сон. Не обращая внимания на елозящего Степана, не слыша его нечленораздельного ворчания, не замечая волнами идущего матраса… — Сам отказался.       — Да какие ромашки?!       Слова свои Данилов бросает вроде бы совершенно негромко, но в ночной тишине децибелы в купе с возмущением становятся словно бы в пару раз громче. Звонче даже в каком-то роде. Матрас ещё больше идёт креном, и капитан, словно бы на полном серьёзе решив осуждать и мяту, и ромашку, и все прочие народные средства для лучшего засыпания, поднимается на постели, утягивая следом собственное одеяло, а вместе с ним и кусок Ритиного. Нечаянно, конечно, но от недовольства с её стороны это уж точно не спасает. В ответ она буркает что-то с использованием местных идиоматических диалектов, игра слов с которыми не поддаётся никакому переводу, не глядя дёргает угол одеяла, возвращая пропажу, и вступления в диалог старается избегать всеми силами. Буквально-таки до последнего.       — Как ты вообще так спокойна? — продолжает допытываться вопросами капитан и, пожав плечами, тут же добавляет: — я не понимаю. Мы в своей кровати, у себя дома… а они там непонятно где. Может, им не нравится совершенно…       — Данилов, — страдальчески-раздражённо буквально-таки не произносит, а выдыхает его фамилию Рита, щёлкает выключателем прикроватной лампы и спешно разворачивается, параллельно поднимаясь к изголовью и теперь уже безо всяких преград получает возможность заглянуть супругу в глаза. — Чего ты невыносимый-то такой, а? Первый час ночи, дети спят себе спокойно в Ярославской гостинице, два часа назад с горящими глазами рассказывали, что видели памятник, которой на купюре тысячной изображён, фоток понаотправляли… Чего ты извёлся весь? Дети счастливы, а ты сам не спишь и другим не даёшь.       — А если им не нравится, но они просто говорить этого не хотят? Или кровати в гостинице неудобные? — не отводя от супруги глаз, закидывает её вопросами капитан. Словно бы и в самом деле не видел во время видеозвонка буквально фонтанирующих из Ильи с Кариной эмоций от долгожданной школьной поездки. — А что, если они не наелись? Замёрзли во время экскурсии…       — Ты что, своих детей не знаешь? — вопросом же отзывается в ответ Власова. — Если что не так — они сразу бы об этом сказали. Одежда у них тёплая, тем более погода шикарная там сейчас. Меню полноценное — ты сам видел. Ехать их никто не заставлял — сами захотели… И вообще, Стёп, они не маленькие уже. Дай им спокойно почувствовать себя вне дома и не переживай.       — Да как не переживать?       — Послушай, — накрыв его руку ладонью и тут же сжав её, Рита не отводит от любимого взгляд, — они не одни, а с двумя учителями и тремя родителями, не где-то в чистом поле, а в хорошей гостинице, не занимаются непонятно чем, а поехали экскурсии посетить и город посмотреть… Им совершенно точно нравится, и они не изводят себя мыслями, как же мы тут без них. Относись и ты к этой поездке проще. Через три дня дети вернутся, — напоминает, как будто бы Степна мог запамятовать столь важную информацию. — И я тебя очень прошу — давай спать, — хмурится, но всё же с надеждой проговаривает капитан. — У меня завтра на восемь вызван человек, потом эксгумация в Малиновске… Хочешь ворочаться, не находя себе места — иди в детской ляг.       Для себя разговор посчитав полностью исчерпывающим, Власова чуть ближе оказывается к любимому капитану, касается его губ спешным поцелуем, по второму разу желая Стёпе спокойной ночи, и, взбив парочкой ударов подушку, решительно и беспрекословно разворачивается обратно к Данилову спиной. Щелчок выключателя спешно проносится по спальне, одеяло словно бы само по себе натягивается на плечи, и Рита уже напоследок, надеясь наконец уснуть, бросает избраннику:       — Чай с мятой, если что, в зелёной коробке.       Но народное средство так и остаётся на полочке, оказавшись невостребованным. Данилов медлит какие-то пару мгновений, взгляд переведя в сторону уютно укутавшейся в одеяло супруги, невольно улыбается каким-то собственным мыслям… и, придвинувшись ближе, расслабленно прикрывает глаза. Бессонница потихоньку исчезает, растворяясь в серо-сиреневом тумане, и Степану всё отчётливее чудиться начинает лёгкая убаюкивающая мелодия, летящая вперёд сновиденческой колесницы.