Во тьме Каркозы

Из моря вылавливают труп.

 Для небольшого города Эон Исад, в котором никогда ничего не происходит, это событие представляет собой грандиозное торжество. Люди гудят, гудит и само нутро города, перемывая уже обмусоленные морской водой косточки неопознанного мертвеца. Пробегавшие мимо дети кричали, надрывая горло от восторга: «Тело! Раздутое как шарик, сморщенное как изюм! Все такое… вымоченное, точно тряпку на костях выловили!». Зрелище не из приятных, но Хан Джисон не мог знать наверняка: в тот день он остался дома, впрочем, как он делал и в любой другой день, и не желал иметь дела с разраставшимся пузырем слухов и разговоров. А после этого происшествия повыскакивали на изнеженной коже города, как заполненные гнилью фурункулы, и все остальные истории. Уши чесались у каждого, и только наваристые многолетние басни могли их удовлетворить. Мол, двадцать лет назад тут такое было, а всего-то семь лет назад — дитя убили, оказывается! Число замолчанных преступлений, по словам граждан, плавно подходило к двузначному значению. Это погрузило местных жителей в состояние траура и тревоги. Вот тебе и тихий городок. Оно так всегда бывает: никто не станет разлагать идиллию глухого, курортного и портового района, случись тут что-то страшное. Невыгодно. Всё-таки, море. Оно и уносило за собой всё: и радости, и трагедии… Прожив здесь двадцать пять лет, Джисон выучился соскребать всю темную подноготную в самый дальний уголок памяти. И отряхивать этот ящик от пыли не собирался. В его глазах город все еще оставался безобидным и простодушным жеребенком, и непонятно было, отчего жители так старались его подвесить и обескровить. Почему так сильно искали горя, почему пытались предать скромное счастье?

 Сигарета дотлела до фильтра, зажатая меж пальцами. Он успел сделать лишь три затяжки перед тем, как круговорот раздумий утянул его своими скользкими, холодными пальцами. Вечерами на этом берегу всегда безлюдно, а теперь здесь поселился морозный шепот. Сокрытый меж густыми деревьями песочный участок напоминал, скорее, небольшой вход в речку, нежели в море. Наспех намотанная меж двух деревьев желтая лента легко порвалась, стоило зацепиться за неё ладонью. В шлепанцы моментально набралось остывшего песка, а вода недовольно заворковала, порываясь лизнуть волнами пальцы на ногах. Море уходило далеко за горизонт, казавшись темной, беспроглядной бездной; ни звездочки не смогло пробиться сквозь сытые грозовые тучи, серебряными точками отразится от воды. Равнодушно по коже заскользил прохладный порыв ветра. Неуклонно холодало, а значит пора возвращаться домой.

 Щелчком Хан отправляет окурок в непроглядные кусты рогозы, от переизбытка мусора изнывавших тонким, плесневым ароматом. Он пытается представить картину: как полицейские вытягивали разбухшее тело, наверняка собравшее нелепой липкой оберткой по дороге и песок, и мелкий сор, оставленный изредка забредавшими сюда мальцами. Тут детвора по обыкновению щерились с литровками алкоголя, скрываясь от пронырливых взрослых. Джисон и сам похоронил в этом месте спутанные юношеские ночи. Повзрослев, изредка приходил сюда покурить. Воздух тут казался холоднее градусов на десять, свежее и наблюдательнее. Иногда виделось, что в непроглядной стене рогозы таились звери, сверкая глазами. Они безучастно пасли захаживавших: то ли оберегая, то ли выжидая.
 Как в бреду, он видел сгущавшуюся толпу зевак, испуганно охающих от зрелища, и внутри трясущихся от восторга: что-то случилось! Уж не важно, что именно. Что-то произошло! Этого было достаточно, чтобы встряхнуть заржавевшие, дряблые косточки тамошних. Натянуть до предела нервы, как эту дурную желтую ленту «Не пересекать!». Оставалось ждать, пока эти нервы также легко разорвут, тормоша бессмысленные годовые раны. Он одергивает наплывший мираж, прогоняя сигаретный дым. Недовольно засеменила серая бесформенная фигура, подхваченная порывом ветра от взметнувшейся руки. Вместе с ним растворяется толпа и труп, провожая его стеклянными глазами мертвой рыбы.

 В полиции заявили, что тело вынесло туда же, где его и умертвили, на этом самом берегу. Такое разносили детские голоса в дальнем углу продуктового. Виновники на места преступлений всегда возвращаются. Видимо, и пострадавшие тоже: бедный мальчик не мог более терпеть раскачивавших его медленных морских волн. Искал безбожника, да вот только не успел. А может, и успел. Увидел среди толпы пучеглазых своего губителя, да вот только зря. Такие давние дела никто расследовать не будет, и город снова погрузится в нагнетающую, почти могильную тишину — до следующего инцидента. А Джисон вновь распахнет коробку, пропихивая очередную чужую трагедию в дальний угол. Жертвы на места преступлений, может, и не всегда возвращаются. А вот преступники, так или иначе, приходят снова. Джисон прочитал это в какой-то статье. Или в книге. Возможно, что в одном из комиксов, которые изредка притаскивал в его берлогу ребенок соседей. Те, что опытнее — высиживают и любуются содеянным многим позже, но явно не в этот раз… Без всякого шума, словно из ниоткуда, на рот и нос плотно ложится вонючая, влажная тряпка. Стоявший сзади натягивал её, одновременно толкая под коленями, заставляя грузно повалиться в сырой, холодный песок, тут же засыпавший глазницы. Их несколько. Кто-то наседает сверху, удерживая руки и ноги на земле, а кто-то усердно выкачивал воздух из легких. Командная работа. Он брыкается, но от этого хуже: песок лезет везде, и сама земля становится словно сыпной и неустойчивой, насмешливо утягивая на дно. Слезы брызнули из глаз. Вот, похоже, и ему доведется стать очередной городской небылицей. Его почти тошнит, когда он видит как склоняются к лицу сотни глаз, рассматривая его разбухшее, вялое тело, лишенное всякой человеческой натуры. Как бегут дворовые дети, вместе с запахом колбасы и липкого мармелада оставляя за собой по многолюдным улицам вопли о висячей на костях лупоглазой туше. Злость и оглушает, и выбивает воздух. Но, возможно, дело все же в этой вонючей тряпке. Перед глазами темнеет. Хану ничего не снится. В первые минуты пробуждения он не может понять, что происходит. Он лежит в кровати, обмотанный затертым, серым тонким одеялом, но при этом — точно не в своей квартире. Резко сев, Джисон заглатывает растущее сердцебиение. Вчерашним вечером его убили. Те же маньяки, что утопили бедного, безымянного мальчика. Его пальцы не кажутся распухшими, посиневшими или облезлыми; по правде, он чувствовал себя также хорошо, как если бы проснулся в обычное субботнее утро. Хотя вчера точно был вторник, квартиру он покидал только по вторникам. Что самое страшное, под ребрами спокойствие. Даже не напускное, тягучее и липкое. Самое что ни на есть — безмятежное. Зябкий холод окутал одеяло, а одеяло мягко окутывало его. 

 Оглядываясь, Хан Джисон подумал, что он в консервной банке. Жуткие балки грозились упасть с высокого потолка, влепленные в стены, точно алюминиевые. Пальцев подушечками обводит тонкие полоски на тонких зяблых стенах, мирно постукивает ногтями. И ни одного окна… Лишь свешенная с балки лампочка, мягкой полутьмой осветившая банку. Здесь кто-то обжился. Кто мог быть обитателем банки? Огурцы или персики. Но им не нужен матрас, обветшалая книжная полка, оплешивевший сизый ковер, усыпанный разноцветными точками. Фантиками, запоздало признал Джисон. А он сам живой и здоровый. Это было главное. Остальное… уже не так важно. Он постарался не думать о банке, потому что в голову лезли космические корабли или подлодки. А быть спасенным русалками или инопланетянами он хотел куда меньше, чем оказаться в логове капризного маньяка. Капризного, потому что уравновешенные люди фантики не раскидывают. И не отдают облезлое одеяло, пропахшее человеческим: теплом, котами и летним солнцепеком. Будто детское, пылившееся на самой верхней полке шкафа. — Проснулся. Металлом зашелестела стена, оказавшаяся небольшой, хлипкой дверью. Лампочка затрепыхалась, приветствуя живое существо; балки тоже дружелюбно качнулись, почти роняя потолок. Или его не было — сверху всё темным-темно, точно тянется в бесконечность. С приходом незнакомца банка заполнилась сладким ароматом и нежным теплом. Точно ему принадлежало это серое одеяло и фантики. — Как тебя зовут? — спрашивает Джисон, не задумываясь. Матрас протяжно скрипит, не желая расставаться с ним, а босые ноги прокалывает иголками холод, заставляя на ковер почти прыгнуть. Фантики под ним истошно вопят скрючиваясь. Слышится смех, напоминающий ему мирное отбивание пальцами по стенке банки. Тоже кроткий и глубокий. Принадлежащий молодому парню. Когда лампа радостно дотягивается своими крохотными светлыми лучами к чужому лицу, оно расплывается в улыбке, точно от щекотки. Светлые волосы обрамляли лицо маленького, худощавого паренька, обласканного и лампой, и солнцем вдоль и поперек. Его расцелованное россыпью веснушек лицо ему незнакомо. Подумав об этом, Джисон мысленно рассмеялся: он-то и тамошних знал — на пальцах руки пересчитать. Соседку с ребенком, пару дворовых ребят, да и продавщицу с официанткой. Может, он тут дольше него живет. Может, приезжий. Хотя тут таких очень мало, в основном дольше чем на летний сезон никто не задерживается в таких местах, как Эон Исад. В Эон Исад никто не остается. Никогда. Тут слишком тихо. Настолько, что не заглушает мысли: для молодежи сейчас это опасно; в какой-то мере, Хан даже понимает. Эон Исад для старых душ, у которых не осталось сил сопротивляться и мыслить.
 — Ли Феликс, — облизываясь по-кошачьи, Феликс делает шаг вперед. У него на ногах тяжелые покрытые шипами берцы, от пола банки отбивающиеся зловещим эхом, а на тонких плечах мантия. Черная, как берцы, и тоже колючая. Он сам весь в шипах и иголках, хоть и солнечный, поэтому ближе Хан не подходит. Стоит на фантиках, а те все кричат под босыми пятками. — Я тебя задушил и принес сюда, а то ты что-то… надолго отрубился. Сны снились? Он задыхается, хотя вонючей тряпки у рта нет. Просто в глазах Феликса — светло-карих, точно растекающийся по сосновой коре мед, зубоскалит хохма. Маньяк и правда капризный. Кислый. Смотришь и словно лимон жуешь; вот таким был Ли Феликс. Его акцент напоминал новостную сводку в телевизоре, а берцы отрывисто настукивали ритм. Звук напоминал хлесткое шкворчание разламывавшейся черепной коробки. — Не снились, — влажно отвечает он, потому что не успевает сглотнуть слюну. — А зачем ты меня задушил? Берцы скользнули ближе, но мимо. Феликс деловито шагнул к книжным полкам, только вместо книг там затесалась барахолка. Мудреные вязаные фигурки, отломленные кристальные залежи, сумбурно растекшиеся разноцветной крапинкой конфеты. Руки, обтянутые тонкой черной кожей, подхватывают две из них. Линчевав золотистую кожицу, что подбитой птицей лавировала к полу, он кладет мармеладное брюхо в рот. А потом щелчком запускает красный шарик в его сторону, но конфета упирается в грудь, а после теряется среди целлофановых оберток. Джисон поежился, раздвигая пальцами ног протершийся ковер. Конфетки у незнакомцев не берут — хотя и тряпки тоже не нюхают. В таком случае, какой это теперь незнакомец? — Да вопрос такой есть, — Феликс меланхолично конфету во рту перекатывает, сверкает глазами-бензопилами. От кривой усмешки в страхе закряхтела лампочка. — Ты зачем парня убил? Который всплыл вчера, — он уточняет, словно у Джисона на счету таких еще несчетное множество. Для вида Хан даже достает руку. Считает до трех, сгибая пальцы, пока не отряхивается: он же и не убивал никого.

 — А я не убивал. Я вообще подумал, что это ты, — не моргая, сознается Джисон. Губы Феликса кривятся, а острые брови сходятся на переносице. — Виновники всегда возвращаются на места преступлений. 

 — И жертвы, — глухо вторит ему Ли. — И жертвы, — соглашается, — но не всегда. — Когда умираешь, вернуться сложно, — рассудительно заключает Феликс, ногтем отдирая прилипшую к зубу мармеладку. Джисону хочется заглянуть в его рот: все ли зубы на месте? Почему-то всё же страшнее увидеть зубы, а не дыры. — Тогда чего ты там стоял, с таким выражением лица еще злобным? — Да просто стоял. Курил. Сощурившись, Феликс втянулся носом, словно в банке можно было ощутить что-то, кроме аромата сладостей и солнцепека. Но тонкие ноздри дернулись удовлетворенно. Одобрительно. Он взъерошил светлые волосы, пытаясь распрямить сморщенные брови большими пальцами. Зверь что-то учуял. — Это неловко. Мы рассчитывали, что поймали преступника. Я сказал Сынмину отполировать свои ножи. А как тебя увидели — все расстроились. «Ты не убийца, даже не мудак, и убивать тебя нельзя». Так сказал Кристофер, — поджав губы, Феликс двинулся к двери. — Идем. Здравый смысл шептался ненавязчиво: либо вешайся на лампочке сам, либо вешай Феликса. Но он смотрелся на неё, и та сердобольно на балке качалась, точно в страхе; похоже, уже обматывался вокруг шеи её длинный, пыльный провод. Феликс не оказался капризно-кислым маньяком — скорее жвачкой, только закинутой в рот. Еще можно было ощутить взрыв приторно-сладких вкусов на языке, но чем быстрее прожуешь, тем быстрее поймешь: просто вязкая, безвкусная резина. Другого выхода из банки не было, разве что и правда вешаться на балке, и та не устоит. От того он двигается следом за шипастыми берцами, игнорируя иголки в пятках. Они неторопливо ползли под кожу и по венам к сердцу. Они выходят в помещение обширное, утопавшее в тени от своих громоздких размеров. То тут, то там — окна, большие и широкие. Дыры, точнее: кривые, выпиленные трясущимися руками. И со стеклами вставленными кем-то собственноручно, по краям заклеенные многолетним подтертым скотчем с мультяшными обезьянками. Виднелось море с непривычного ему ракурса, словно сама банка плыла в открытых водах, а вокруг ни миллиметра твердой суши. Тут, сквозь скотч с обезьянками, гулял пронырливый моряцкий ветер, облизавший оголенные ноги. Феликс стушевался, из ниоткуда подсовывая ему резиновые тапки. Изношенные и крякающие при ходьбе, как мама-утка. В банке побольше, хотя банкой это уже не назовешь, а скорее неумело всплывшим батискафом, умещались растрепанные диваны и кресла, странные облезлые и не очень ковры. А еще бочки, в некоторых из которых тускло потрескивало пламя. И лампочки тут были еще более убогие. Светившие без энтузиазма, монотонно и по привычке. Это напоминало ему о заброшенных зданиях. О таких, в которых сгружались в кучу бездомные и наркоманы, стаскивали с помоек и блошиных рынков всякую рухлядь. Только это пристанище было облагороженное. В батискафе кто-то проживал: Феликс, может, еще кто-то, кому принадлежали замызганные крякающие шлепки. Они двинулись вглубь. Туда, где на балке мирно висела бурая, заношенная занавеска, скрывая угол от остальной части полу пустующего помещения. За ней он слышал звуки: приглушенные, измученные голоса, мирное постукивание колец об алюминий, шипение и треск. За занавеской скрывался новый мир, и Феликс потянул ладонь, чтобы открыть его — и тогда Джисон сорвался, разнося эхом крики утят и жадно заглатывая грохот за собственной спиной. Сорвался туда, откуда приходил ветер. Криво вырезанная дырка в тонкой стене, потянись туда и выплыви на свободу, подальше от странных кислых маньяков, прямо в море! Мощные руки ухватывают на подлете к морской бездне. Его оттягивают грубо, за капюшон темной толстовки. Джисон только сейчас заметил, что надел свою самую плюгавую одежду, ненароком приписываясь к атмосфере таинственного батискафа. Качнувшись, он вытягивает ладони, зажмуривается, тут же прикладываясь к холодному, железному полу. Мир завертелся. Закружился, чтобы вернуть его все к тем же плешивым диванам в бесконечном алюминии консервной банки.

 — Из Бухты не уходят, — учтиво гнусавит мужчина, придерживая его за плечи. Голос отбивается эхом, раздаваясь то тут, то там. Чужое лицо склоняется над ним, помогая встать. Почти заботливо, — там стынет чай, — ласково. — Посиди с нами. Меня зовут Кристофер Бан. Крис, а с остальными… познакомишься. С остальными? Джисон встает на дрожащих ногах, отталкивая вынырнувшие из полутьмы чужие ладони, и оглядывается. За занавеской оказалась кухня. Её подобие. Пятнистые, тертые кухонные столы, электронная плита — откуда тут только электричество бралось? Стол деревянный, массивный, словно живет здесь рота солдат, не меньше, а на самом деле сидят еще двое, лениво пережевывая твердое нечто на тарелках. У одного из них забавно торчит хвостик. И берцы, как у Феликса. Ними он отбивает мелодию по ножке стола, и тот пытается сбежать; ходуном летает по кухне, но парень напротив удерживает стол на месте. У этого другого парня громадные руки, ними он приструнивает и стол, и кухню, и саму «Бухту», чтобы это не значило. Это уже были не кислые маньяки, а вполне себе обычные: глаза их сверкали недоброй сталью, заставляя ноги подкоситься. Крис, которого он все никак не может разглядеть и худощавый Феликс под руки ведут его в звериное логово, на корм хищникам. Джисон крепко зажмуривается, усаживаясь на стул вслепую. Под ним тот скрипит нещадно, кричит: «Спасите!». «Меня бы кто спас!» — и деликатно шлепается на него еще раз, заставляя смолкнуть. Стул подчиняется, напоследок отчаянно взвизгнув. 

 Крис улыбается. Он выглядит сильно старше их всех. Но немногим старше его самого, может, едва стукнул тридцаток. Возмужалый, крепкий, хоть и не так, как второй маньяк — тот был ужасающе огромным, а вот Крис по-доброму, заботливо мощным. От улыбки в уголках глаз собираются морщинки, на большом носу яркой точкой кровоточит косая рана, а вокруг неё на клей от стершегося пластыря налипла темная грязнота. Под ногтями забились смуглые тени, а майка пожухла сероватыми пятнами. Не то от солнца, не то была пожевана неведомыми зверьми Бухты. Джисон глупо промаргивается, когда руки сжимают ладони, теплые, сухие и шершавые. Трудяга. Вот кто содержал эту свору бездомных собак, сразу подумалось ему. — Того зовут Хван Хенджин, — он вскидывает руку на парня с хвостиком. Хенджин и бровью не ведет. У Хенджина аккуратное, тягучее лицо, посыпанное сахарной пудрой. Под глазом родинка приветливо дергается, а глаза его безразлично проскальзывают по лицу и шее. — Тот, мускулистый — Чанбин, — и Чанбин вскидывает руку. Его ладонь покрыта вздутыми мозолями, на пару с Хенджином они — холодный изморозь, вспухший пузырь. Их Джисон интересует, наверное, только чуть-чуть: из-за тапок-утят, из-за пухлых, отмерзших щек. Крис махает на них рукой. — Есть еще парочку, но они тут не так часто ошиваются, хотя должны были сегодня подойти… А, и Сынмин. Сынмин! Сынмин — тот, кого Феликс заставил точить ножи. Помним. Видеться с ним ему не хотелось. Вдруг он разозлился, что они так и не пригодились. Хан бы не хотел, чтобы им все-таки нашли применение. Но громкий окрик Криса несется по Бухте, а в ответ слышится лязг и визг, но скорее вопль. Сынмин шестиногое чучело; пол встряхивает, когда ноги показываются откуда-то сверху, заставляя Джисона задуматься, какой большой была Бухта, сколько здесь было этажей и комнат. Лабиринт, не иначе — именно такой виделась Бухта, о которой невольно прознал чужак. Он неловко поскрипывает стулом, Сынмина узнает незамедлительно. Тот худой, точно и сам наточенное лезвие, и сверкает глазами-алмазами и бусинками-брекетами на зубах. Скалится недобро. Смотрит еще злоехиднее, пропускает вперед то, что было его шестью ногами — двух парней. Один кажется Джисону соседским парнишкой, сносившим комиксы в его квартиру — мелкий совсем, худощавый и угловатый, точно ребенок. Второй уже взрослее, его лицо острое и колючее: выглядит явно старше, чем на самом деле. Красивый. Джисон откровенно липнет. Лицо незнакомца мало чего выражает, а от того кажется высеченным из мраморного камня, холодным и изысканным. Он хочет протянуть руку и дотронуться. Будет ли его кожа такой же твердой как алмазы? Кроме самого младшего никто не улыбается теперь. Но то нервное, скорее. Половое созревание, гормоны, все дела… Подростком Хан и сам постоянно лыбился, потому что иначе выглядел напыщенным индюком, а его просто-напросто все смешило: от одноклассников до подбитых собак. Теперь это была не кучка маньяков, но ворох обездоленных отщепенцев. Можно было напугаться, вот только после комнаты с конфетными трупами и лампой-виселицей его пугал, разве что, этот зловещий, полумертвый стол. Остальные выглядели безобидно, а вот стол… А еще каменный мальчик. И мальчик-нож. Было у них двоих что-то нечеловеческое, как у стола, а от того и пугали. Дело было в их глазах пустых, круглых и больших. Как пришитые к глазницам пуговицы. Они все младше его, но не намного, если приглядеться: сами плюгавые, халтурные, нитки торчат, душа наизнанку. И правда просто орава бездомных, колючих котят. Джисон даже расслабляется. Смотрит скорее с интересом, и Сынмин мелко щурится, ножами-ногтями впиваясь в собственную ладонь. Его подергивает, как стиральную машину. С рыком изо рта вываливается, правда, далеко не выстиранная одежда: — Я убью тебя. Голос как шипучка, пенкой оседает на коже и колется. Джисон мотает головой, но Сынмин на него и не смотрит, он прожигает взглядом Феликса, во рту у которого уже тает чупа-чупс. Тот пожимает плечами, кислотно-зеленым шариком указывает на Хана: — Это к тому чуду. Стоял весь такой-то не такой, важно покуривал, разве что кровью не обляпывался. Ну, а я что. Я Сынмина под руку и давай его сюда, а Крис чего-то переполошился, мол, ты на него глянь. Не он это, короче, — пожимает плечами, пропихивая сладость обратно в рот. Та с неприятным звуком ударяется об зубы. — Сколько раз тебе говорить — собираешься чудить, бери кого-то, кроме Сынмина и Лино! Твоей поехавшей крыше нужны адекватные, а не ушибленные. Не общайся с ними. Вон, Чонин, — заводится Чанбин и тарахтит так громко, что сотрясается вся Бухта. Пальцем тыкает в самого младшего, а значит того мальчика-камня звали Лино. — Быстро бы тебя вразумил. Посмотри на придурка этого, какой тут кровожадный убийца? Белка ж. Орехи колошматит. И смолкает, уставившись прямо в его лицо. Джисон даже не перечит. Посудить: Чанбин прав. Белки не убивают. Или убивают… Он по образованию дизайнер, а не биолог; даже рефлекторно потянулся в карман за телефоном, загуглить, вот только там его не оказалось. Феликс недовольно пыхтит, но не возникает. Исчезает с глаз долой куда-то глубже, клацает чем-то, видимо, чайником — нарастающий звук вибрировал в ушах. Помотав головой, Крис выдохнул. Глубоко и натужно. Устало. — Хан Джисон. Он кивает, хотя никто и не спрашивает. Непонятливо пялится на нос картошкой, майку-алкоголичку. Не узнает. 

 — Я ремонтник наш. Почти всех тут знаю, а ты с коляски тут живешь. Конечно, помню. И родителей твоих даже застал, — улыбка горделивая. Вот только Джисон таких тут не помнил, да и пусть. — Ситуация, в общем, следующая: это Бухта. Это — мои ребята. Мы тут живем, работаем, иногда ночами включаем кривых да косых Мстителей, но это к местному Тони Старку. То есть, к Феликсу. Остальные нормальные, точнее, их ничего не чешет. Сейчас он расследует убийство своего брата, того, которого у берега выловили. Ты его не убивал? — Никого не убивал. Сынмин недовольно пухнет. — А убил бы — проблем бы у нас не было. И то верно. Не поспоришь. Даже у него проблем было бы меньше, убей он кого-то. — Это хорошо. Но камень преткновения вот в чем… О Бухте мы никому не рассказываем. Если ты знаешь про Бухту, то ты её часть, а значит, уйти мы тебе отсюда не дадим. — Живым уж точно, — хмыкает Лино. У парня голос такой же мерзлый, как и выражение его лица, а глаза поблескивают, вперившись в Хана. — Да некому мне про вашу банку рассказывать, — подает все же голос Джисон. — Мне надо работать, на квартиру вернуться, в конце концов. Я не знаю, что у вас тут за клуб, борцовский или театральный, не гребет абсолютно. И остальных ваш детский дом тоже не волнует. Нагрянули б уже давно… Он не знает, откуда столько смелости, но отвечать ему тут, разве что, перед Крисом; остальные выглядели сильно вздыбленными. Суетными. Выводки беспризорной псины. Всё затихает. Даже чайник пронырливо замыкается, щелкая кнопочкой. Только ветер продирается из разлома, щекочет шею. Вместе со взглядом Лино, тоже щекотливым и пытливым. Джисон бы хотел посмотреть в ответ, но стая щенков, нахохлившись, напоминала уже скорее стаю волков. — Ты не понял, — ласково подсказывает Феликс, пальцами в перчатках зарываясь в его жесткие волосы. Цепляется, как крючками, и Хана прикладывает об стол. Не зря он его боялся: впитавшиеся пятна на нем предсказывали судьбу всяк сюда входивших. — Ты либо остаешься с Бухтой живой, либо мертвый. Это естественно порядок вещей. — «Естественный», — исправляет Хенджин, подбирая брошенный на стол чупа-чупс. Взгляд его остается подбитым. — Это естественный порядок вещей, — послушно повторяет Феликс, размыкая пальцы. Затылок неприятно ноет, как и нос. Холодными ладонями он касается обмякшей переносицы. Стол равнодушно бдит. Черные перчатки у троих. Феликс, Лино и Сынмин. Как предупредительный выстрел. Почти всадники апокалипсиса. Агнец — Крис, снимает тетраморфы, «иди и смотри», потому что хаос и разрушения сеять кому-то надо. Точно не Чанбину или Хенджину: тем настолько глубоко начхать, что в Судный день стоически отправят всех на вечные муки и без суда. Хотя судьи всегда такие далекие и безразличные. А Чонин тут приписался, как великий мученик. Во всей этой пьесе Хан Джисону не было выделено роли, и себя он прописывать в местную какофонию не собирался. Он — ужасно скучный и обычный парень. Работает дистанционно дизайнером, хотя с детства его тянуло только к музыке; но на ней не заработаешь. Редко выходит из дома, ибо незачем, стремиться не к столице, а к городку еще поменьше, дальше от всевидящего морского ока, к слепой глуши леса. Обыденность. Среди глядевших юродивых цветастых кадров он был единственной замоленной, серой кляксой. И жаловаться даже не на что. Но выбора у него теперь нет — это видно. Плохо принюхавшись, щенки случайно впустили чужака. Они могли либо разгрызть ему шею, либо разутюжиться; наверное, спасибо стоило сказать за целехонькую брюшную полость. 

 Так Хан Джисон приходит к Бухте. А может, она пришла сама — подбирала всех жизнью подбитых, гонимых и равнодушных, клювом пробивших тонкую скорлупу яйца и от того хворающих.