принадлежность

      Он понял, что Люка и Арракса больше нет, в тот же миг.       Кости захрустели, а чешуя разорвалась под силой мощных челюстей Вхагар. Тяжёлый камень осел в горле Эймонда, когда последние звуки его голоса угасли и превратились в хриплый шёпот отрицания.       — Нет… Нет…       Брызнула кровь, туманя морозный воздух, пропитавшийся тошнотворным запахом железа и сожаления. Эймонд застыл, не сводя глаз с облаков, сквозь которых упало то, что осталось от Люцериса и Арракса, и было поглощено морем. Теперь Вхагар была удовлетворена, одолев врага, искалечившегося её всадника в детстве.       Некоторое время Эймонд пребывал в оцепенении: его стройная фигура слабо покачивалась в седле, пока старый дракон нес его в сторону Королевской Гавани. Длинные серебристые волосы, мокрые от шторма, липли к лицу и наполовину закрывали здоровый глаз. Он не испытывал любви к Люцерису, к этому маленькому бастарду, смеявшемуся над ним все эти годы, называвшему его всадником «Розового ужаса», посмевшего выколоть ему глаз…       Он стиснул зубы — камень в горле превратился в горькую желчь. Он вспомнил, как Рейнира, всегда любимое дитя его отца, в ярости ворвалась в комнату и немедленно потребовала его допроса. Его, ребенка, только что покалеченного одним из ее сыновей. Из-за оскорбления. Он вспомнил, как Люцерис цеплялся за свою мать, как ни разу не посмотрел на Эймонда, как никогда не попытался извиниться за содеянное, когда его сводная сестра выдвинула собственные требования. А потом была Алисента. Его милая мать была единственной, кто считал Эймонда достойным защиты. Его отец… Старый король Визерис… Что же он сделал? Вместо того чтобы утешить его и осведомиться о его ранах, вместо того чтобы отругать Люцериса, как того ожидал и хотел Эймонд, Визерис жёстко приказал своему второму сыну рассказать, каким образом до него дошли слухи о незаконнорожденности детей Рейниры. Словно только это и имело значение.       Как сказал его брат, все знали об этом.       Тогда стало ясно, что Визерис никогда не любил ни его, ни других своих детей так, как Рейниру. В тот момент он даже не хотел лишать Люцериса глаза в ответ — он просто искал признание отца в неправильности произошедшего и немного внимания, как ребенок, который ещё не мог оценить всю серьезность своей потери.       Даже в зале лорда Борроса Баратеона, когда он швырнул свой кинжал на землю и потребовал от Люцериса отдать ему один из своих глаз, его переполняли горечь, адреналин и неприязнь. В созерцательной тишине Эймонд позволил себе на мгновение согласиться с мыслью, что с него было бы достаточно, если бы Люцерис взглянул на него в полной мере, увидел бы всю сумму его поступков и принес бы ему искренние извинения. То, что мальчишка-бастард избегал годами вопреки многочисленным возможностям сделать это. Однако Люцерис заявил о своем отказе вступать с ним в бой и повернул прочь. Дерзкий мальчишка! Его кровь вскипела в тот же миг, и, не контролируя себя, он бросился в погоню, несмотря на крики Борроса.       Его привело в ярость, что Люцерис, возможно, не испытывает ни малейшего сожаления о содеянном. Что чувствует, будто вправе смотреть на Эймонда спустя столько лет. Тост Джекейриса за «светлые воспоминания» об их общем детстве стал оскорблением, а ухмылка Люцериса над жареным поросенком за столом — последней каплей. Удар Джекейриса кулаком в лицо не вызвал в нём ничего, кроме жалости; молодой альфа, только недавно представивший себя, ещё не обрёл нужную силу.       Эймонда, еще самого непредставленного в своём возрасте, не смутила смехотворная попытка старшего сына Рейниры запугать его, он лишь усмехнулся и с легкостью опрокинул молодого альфу на пол. Он тешился этой мыслью, зная, что скоро Джекейрис достаточно окрепнет и со временем что-то подобное провернуть будет сложнее. Он наслаждался видом разочарования и презрения на его лице, видел, как его физически сдерживают, когда тот пытается броситься на принца, сжимая кулаки и обнажая зубы в редком проявлении агрессии альфы.              Трудно было поверить, что в далёком прошлом Эймонд и Джекейрис когда-то были друзьями, будучи довольно близкими по возрасту. Конечно, до розыгрыша с «Розовым ужасом» и разговора о бастардах. Он не смог сдержать усмешки при виде Джекейриса, всегда спокойного, благородного и послушного сына, в тщетной попытке защитить честь своей семьи.       Только когда Деймон встал между ними и устремил на него свой взгляд, он вынужденно отступил; доминирование взрослого альфы было очевидным без необходимости произносить ни единого слова. Эймонд фыркнул и неспешно удалился прочь, не желая оставаться в атмосфере подавляющего и запугивающего запаха дяди, пока он сам оставался непредставленным и не мог ещё чем-то сравниться.       В отличие от Джекейриса, чей запах представлял собой смесь мускуса и ярости, запах Деймона был отшлифован его опытом и уверенностью. К аромату кожи и бальзама примешивались пряности перца и характерный для Таргариенов древесный дым — то, что заставило юного принца вздрогнуть. Он ощущал на себе смотрящий ему в спину взгляд, и ему думалось, будто сам зверь присматривается к нему, как к своему сопернику. После ухода Эймонда зал, казалось, вздохнул с облегчением. Если его брат Эйгон, к всеобщему не удивлению, предстал в качестве беты, то от Эймонда ожидали, что тот со временем окажется альфой. Это, очевидно, грозило неприятностями.       Эймонд не испытывал ни любви, ни приязни ни к одному из своих племянников, но он никогда бы не пожелал им смерти. Он просто хотел ощутить удовлетворение от вида Люцериса на полу, разочарованного собственной беспомощностью, чтобы мальчик понял, что будет жить лишь по его милости.       Вместо этого не было ни жизни, ни милосердия.       Когда буря внизу утихла, Вхагар прорвалась сквозь покров облаков и издала низкое довольное ворчание. Ощущения вернулись в вялые руки Эймонда, и он ухватился за поводья, отгораживаясь от тревожных мыслей, омрачавших его разум. Казалось, его голова набита ватой — Люцерис действительно мертв? Мог ли он остаться невредимым и пережить падение в море? Мог ли он солгать и притвориться, что не знает о случившемся? Поверили бы тому, что Люцериса и Арракса поразила молния? Что он скажет матери и деду? А Рейнира… Она никогда не простит его. Может, она и была нежной матерью для своих детей, но Эймонд знал, что из-за её рано проявившейся природы альфы и при должной провокации женщина умела быть безжалостной.       Внезапно перед его мысленным взором вспыхнул образ Рейнис, сидящей на Мелеис, холодной и спокойной на фоне окружающего их хаоса и криков, во время коронации его брата. Она была готова покончить со всеми ними прямо здесь и сейчас. Он почти чувствовал, как у неё на языке вертелось заветное «дракарис». И всё же случился момент колебания, когда Почти Королева распознала отчаянные попытки Алисенты защитить своих детей перед лицом неминуемой смерти.       Несмотря на разные стороны конфликта, омега-Таргариен поняла сердце другой омеги, и решимость Рейнис пошатнулась. Гордая, грозная и справедливо разгневанная, женщина по своей природе не была склонна к открытой жестокости. В воздухе витал запах ванили и апельсина, смешанный с лавандой и древесным дымом; в тот день Рейнис решила не сжигать Алисенту и ее детей.       Эймонд знал, что Рейнира такой милости им не окажет.       Юноша судорожно сглотнул. Избежав одной бури, он прекрасно понимал, что вверг не только себя, но и все королевство глубоко в другую.              Поверит ли кто-то, что он невиновен, а Вхагар действовала вопреки его приказу? Где-то внутри него усмехнулся тихий голос — конечно, Вхагар не подчинилась. Ведь ты украл ее. Ты никогда не должен был стать ее всадником. Ты, второй сын, никогда не должен был иметь ценности. Ни для кого. Глаз и нос неожиданно защипало — от страха, сожаления, стыда. Даже в глазнице левого глаза, занятого сапфиром, казалось, запульсировала фантомная боль.       Словно вторя его мыслям и желая успокоить его, Вхагар тихо защебетала и покачала своей древней головой, невольно натягивая поводья.       

*****

      Конечно, никто ему не поверил, кроме матери. Малый совет успел выслушать всего несколько тщательно продуманных фраз, как начался ад и все разом закричали. Эймонд закрыл рот и просто стоял, крепко стиснув челюсти, чтобы не стучали зубы; он всё ещё дрожал и был мокрым после полёта в бурю.       Многочасовой перелёт на драконе обратно в Красный замок дал ему некоторую ясность относительно того, как следует поступить по его возвращению.       То, что осталось от Арракса и его всадника, будет неизбежно найдено, а горячая перепалка между Эймондом и Люком в Штормовом Пределе широко распространится и, несомненно, доберется до Рейниры. Не останется никаких сомнений в виновнике смерти мальчика. Тем не менее, он не хотел, чтобы его знали как…       — Нет большего проклятия, чем убийца родичей. — Светлые ресницы Хелейны затрепетали, когда она прижала к груди вышитый носовой платок. Её тихий голос затерялся на фоне возмущенных голосов Малого совета.       — О чём ты думал, мальчик?! Неважно, на что ты рассчитывал! — Отто сделал несколько быстрых шагов вперёд, возвышаясь над Эймондом и ругая его. Его гнев был очевиден: он вернулся после того, что должно было стать мирным предложением Рейнире, а теперь все осторожные маневры, тонкие любезности и завуалированные угрозы не имели никакого смысла после убийства одного из сыновей наследницы Визериса.       Рука старшего Хайтауэра внезапно дёрнулась вверх, как будто с намерением дать ему пощечину или ударить. Глаза Эймонда расширились от этого движения, и время словно замедлилось. Краем глаза он уловил, как его мать подскочила со своего места за столом. Он знал, что вполне мог бы увернуться или хотя бы схватить опускающую на него руку, но что-то приковало его к месту — усталость или расшатанные нервы? Чувство вины? Мысль, что это заслуженное наказание?       Все с изумлением смотрели на то, как Отто отвесил Эймонду пощечину с такой силой, что тот отшатнулся назад, ударившись о каменную стену.       Звук был подобен раскату грома в наступившей тишине.       Эймонд быстро заморгал, опираясь на стену, и медленно поднёс ладонь к пылающей левой щеке. От удара у него сорвало повязку с глаза, а волосы растрепало во все стороны.       Он вдруг заметил своё участившееся дыхание; заметил, что, кажется, не может выпрямиться, прижавшись к стене, несмотря на растущее осознание того, что на него только что напали и он должен подняться, вернуть полученное в ответ, не показать своей слабости перед всеми. Он не ощущал своих ступней — его ноги были похожи на ветки, брошенные в кучу на землю. Ему с трудом удавалось сформировать слова, а его обычно острый язык казался тяжелым, словно глина во рту.       Дышать становилось все труднее, и он никак не мог отдышаться, хотя совсем не напрягался.       У него не было никакого оправдания, никакой логической причины для такого поведения, и от этого становилось еще хуже. Мать что-то кричала, но звон в ушах перекрывал её крики и мешал сосредоточиться.       Эймонд не заметил шока и мгновенного сожаления Отто за его действия и не почувствовал, как руки деда потянулись к его плечам, чтобы помочь подняться. Если к юному Эйгону Отто, бывало, применял физическую силу за его пьяное дурачество и распутство, то у него никогда не было повода бить Эймонда. Это не доставило ему никакого удовлетворения теперь, а реакция внука была неожиданной и невероятно сбивающей с толку.       Отто немедленно позвал мейстера, полагая, что его внук болен. Эймонд не слышал ни этого, ни испуганного голоса матери, которая снова и снова спрашивала его о том, что произошло. Эйгон остался сидеть на своем месте, хмуро наблюдая за братом, в то время как Хелейна подскочила и бросилась к нему.       Алисента держала лицо своего младшего сына, вглядываясь в него с тревогой и безусловной материнской заботой. Она окутала его своим успокаивающим ароматом ванили, апельсинов и яркого летнего дня — тем самым, который так помог Визерису оправиться после смерти Эйммы. Мощный, знакомый аромат прорвался сквозь дымку и, наконец, вернул его к реальности.       — Я правда не собирался убивать его, матушка, — прохрипел он, его горло словно сжималось спазмом при каждом слове. На его лице не было и следа его печально известной ухмылки, и все видели его искренность.       — Я знаю, — тихий шёпот сорвался с губ Алисенты, когда слезы покатились по ее щекам, и она притянула Эймонда в свои объятия. Он прислонился к ней, но в конечном итоге сумел устоять на ногах, неловко держась за ее руки, пока его обнимали и окутывали запахом. Это было слишком давно, теперь он был высоким и долговязым, не привыкшим к таким жестам. Тем не менее, он не смущался, находя утешение в нежных прикосновениях матери, когда она гладила его по волосам.       — Я знаю, милый.       Она годами не обнимала его и не говорила с ним так, но в этот момент Эймонд казался таким маленьким и сломленным, и она знала, что именно это и было нужно ему. Опасаясь надвигающейся бури, Алисента прижалась к сыну и взмолилась о милосердии Матери и всех Семи.       — Мой милый мальчик, — повторила она, а затем застыла от пронзившего ее ледяного страха и внезапного осознания. Её второй сын так тесно прижался к ней, что она ощутила его запах. Прежде его никогда не было. Но теперь он был явно уловим. Под запахом пота, дождя и крови чувствовался слабый аромат ландыша, меда, возможно, лимона… такой зеленый и сладостный, словно сама весна. Алисента стиснула его в своих объятиях, паника разрасталась в ее груди по мере того, как запах Эймонда становился все сильнее.       Принц напрягся от изменений в её запахе. Больше не теплый, яркий и успокаивающий, теперь он был пронизан чем-то острым и кислым.       — В чем дело, матушка? — Он попытался высвободиться из ее железной хватки, заметив внезапную перемену в ее поведении.       Следующим это понял его дед. Его лицо побледнело как раз в тот момент, когда прибыл мейстер, остановившись посреди комнаты, встреченный несомненным запахом только что представленного омеги. Он был настолько ошеломлен, что даже забыл поприветствовать короля, поспешно проходя мимо кресла Эйгона.       Абсолютно никто не мог предвидеть подобного исхода.       Эймонд всегда должен был предстать в роли альфы — всеобщая неоспоримая уверенность. Даже лорд Боррос Баратеон понимал это, когда предлагал принцу руки трех своих дочерей. Да даже если бы он предстал в роли беты, это было бы допустимо. Просто при всем своем упрямстве, агрессивности и конфронтационном характере он не мог представить себя в качестве омеги. К тому же омегой-мужчиной. Это была словно соль на ране.       В этот момент это поняли все, кроме самого Эймонда, встревоженного направленными на него пристальными взглядами. Хелейна потянулась, чтобы утешающе сжать его руку, и грустно улыбнулась, что лишь привело его в ещё большее замешательство. У неё самой, как у беты, отсутствовал отличительный аромат, оттого она была так заинтригована запахом своего младшего брата. Она даже попыталась прильнуть к нему, чтобы поглубже вдохнуть его, но мейстер отодвинул ее.       Внезапно раздался резкий смех Эйгона. Тот, хлопая в ладоши и шлепая себя по коленям, пытался перевести дыхание.       — Так-так, то есть ты хочешь сказать, — он усмехнулся, — что после убийства сына Рейниры и развязывания войны, теперь ты решил предстать в качестве омеги? Ты, чертов засранец. Почему ты не мог сделать этого раньше? Тогда, вероятно, всё сложилось бы иначе!       Слова медленно осели в мыслях Эймонда, и в тот самый миг ему показалось, что его мир перевернулся с ног на голову. Он сделал глубокий дрожащий вздох, приготовившись опровергнуть это нелепое обвинение, а затем невольно начал терять сознание, падая в ждущие руки матери и сестры.