Слепое пятно

Месяц спустя. Суббота. Утро. Мистер Росси был прав. Четыре дня назад было последнее слушание по делу Брайана О'Нила. Его признали виновным и лишили свободы сроком на 16 лет. Знание, что теперь он не сможет причинить кому-либо вред, приятно успокаивает и греет душу. Солсбери верно предположил диагноз, исходя из моих слов: государство привлекло к работе криминальных психологов, что официально подтвердили пару психических отклонений О'Нила. Теперь каждый интересующийся знает, что он садист, страдающий параноической психопатией и истерическим расстройством личности. «К счастью, это не те вещи, из-за которых его нельзя бы было поместить в тюрьму». Брайан всегда отдавал отчет себе и своим действиям. Он не страдал бесконтрольными вспышками гнева, состояниями аффекта, тягой к убийствам. Власть над людьми: в частности экспедиционной группой, признание, известность в определенных кругах и деньги, которыми владела семья Лагранж, развратили его до ужаса. Усугубили то, что зрело в его теневой стороне. Отклонения росли под грузом собственной значимости. Брайан чувствовал свою безнаказанность, ощущал себя всемогущим и неуловимым. Способным воплотить в жизнь любую из своих фантазий, и не понести за это никакого наказания. Единственное, чего он боялся — моего открытого рта: того, что я всё расскажу Клэр. Ведь её потеря означала для него конец — кем он станет без денег Лагранж? Брайан искренне верил в то, что сумеет убедить её во всём, если меня не будет. Неважно, что он выступит главным подозреваемым. У него есть легенда для неё, в правде которой она не усомнится, ведь любит. Я — свидетель, основная угроза, единственный человек, способный разрушить его карточный домик. Конец ноября, а мама меняет уже пятое шерстяное платье за час: всё никак не подберет удачное сочетание к длинным сапогам. Накрасилась, залакировала волосы, вылила на себя половину парфюма с летним запахом моря и свободы. Я сижу на диване с «Норвежским лесом» Мураками, подогнув к себе колени, а моя утонченная мама не торопится рассказывать о своих планах. Не выдерживаю накала любопытства внутри. — Кто он? — игриво наклоняю голову вниз, демонстрируя неподдельный интерес. Мама отмахивается, смущённо отводит глаза в сторону. Неловко потирает лоб, закусывая верхнюю губу. Знаю эти жесты: она на ходу выдумывает, что сказать. — Ты взрослая женщина, — тепло смеюсь и чуть закатываю глаза, — я буду только рада, если у тебя кто-то появился. Папы давно нет, никто не осудит тебя за новую влюблённость. — Мне главное, — она опускает голову вниз и чуть заминается, — чтобы это не обидело тебя. Я знаю, как сильно ты его любила. Не хочу быть предательницей в твоих глазах. — Мама, — едва слышно шепчу и встаю с дивана, захватывая её в крепкие, мягкие объятия на лету, — прости меня, что когда-то пристыдила тебя за попытку построить свою жизнь после смерти отца. Ты прекрасна и заслуживаешь счастья. Её хрупкие, худые руки с утонченными голубыми венами, нежно обнимают меня. Жесткое стройное тело кажется таким слабым, но я знаю, какая сила живет в моей маме. Та же самая, что и во мне. Короткие волосы с пышной укладкой в оттенке горького шоколада приятно щекочут нос. Она чуть отстраняется и поднимает голову, заглядывая мне в глаза. Медово-ореховая радужка немного помутнела, но это ни коим образом не умаляет ее загадочной, взрослой красоты настоящей женщины. — Это мистер Росси, — едва шевеля изящно накрашенными бордовыми губами лепечет мама, со страхом ожидая моей реакции, — он начал ухаживать за мной в последние две недели. Пару дней назад, сразу после окончания суда, пригласил меня на свидание. Ты не против? — Саманта Магуайр, — я прикрываю глаза и мягко целую её в лоб, нежно покачивая в руках, — если тебе этого хочется, ты чувствуешь себя хорошо и радостно, то я только счастлива. — Несколько лет назад, когда за мной приударил наш сосед, — укоризненно напоминает мама, не скрывая легкой обиды в голосе, — ты была совершенно другого мнения. — Мне не стоило быть такой эгоисткой. Прости меня. — Я рада, — она прижимает меня крепче к себе, — что ты выросла. За всю жизнь мы никогда не позволяли себе душевных, откровенных диалогов. Мама всегда казалась мне молчаливой и холодной, живущей себе на уме. Она редко говорила о чувствах, скрывала их и не показывала на людях. Когда папа умер, мама не пролила ни слезинки. — Почему ты не плакала на его похоронах? — вдруг срывается с губ многие годы гложущая меня мысль. — Пирс, — мама тяжело вздыхает и осторожно выскальзывает из объятий, кивая головой в сторону кухни, — я не очень хочу говорить об этом. Но, если для тебя это важно, то сделай нам чай. Диалог будет не из приятных. *** Отец никогда не хотел детей, хотя для мамы это было самой главной целью. В первую очередь, папа был женат на своей карьере, и только потом на ней. У него не было времени и сил на воспитание ещё одного члена общества, поскольку он жил работой. Мать забеременела втайне: скрывала свою беременность ровно столько, сколько могла. Оттягивала всевозможные сроки безопасного аборта, поскольку знала, что отец сделает всё, чтобы избавиться от ненужного тогда плода. Папа всегда был жестким, а мама до последнего верила, что сможет его изменить. Он и не собирался меняться, но она видела лишь то, что хотела. Кажется, это какое-то родовое проклятие. Наши глаза не видят кричащей опасности, угроз и явных проблем. «Наследственное слепое пятно нашей семьи — уход от правды в сторону личных фантазий и домыслов». Она надеялась, что он изменит свой взгляд на привычный уклад жизни и детей, когда поймет, что внутри неё зародилась новая жизнь — плод любви, которой никогда не было. Её признание ничего не принесло: только усугубило и без того тяжелые отношения, умножило скандалы и непонимание внутри их хлипкой, паршивой семьи. Месяцы шли, и снаружи всё казалось идеальным: знакомые и коллеги без устали поздравляли моих родителей, восхищались их решением и браком, хотя никто не знал, через что на самом деле моя мама проходила. Папа всегда был фальшивкой: он и на процент не являлся тем, кем его видели. И лишь благодаря всеобщему одобрению, папа смирился с беременностью мамы. Правда ждал сына. Но родилась я. *** Мама смотрит сквозь меня. Какое-то время молчит, успокаивая внезапно проявившуюся дрожь в голосе. — Не подумай, — слегка закусывает верхнюю губу, чуть царапая её, — он не был плохим человеком. Просто держался других ценностей и взглядов. Я помню, как ты на него смотрела: любила, всё хотела понравиться и угодить. Прости, что я сохранила этот брак и тебе пришлось жить с человеком, заранее не умеющим любить и чувствовать. Мне очень страшно, что твоя связь с Брайаном — итог той холодности и отвержения в детстве. Когда папа умер, я почувствовала облегчение от того, что больше нет нужды терпеть и притворяться. Порой его не хватает, и мне даже кажется, что я по нему скучаю. Но совсем не так, чтобы плакать. Я хотела дать тебе то, чего у меня не было: сохранить полную семью, родного папу рядом. Мне жаль, что всё вышло так. Нужно было смотреть правде в глаза и разводиться. — Это уже неважно, — мягко беру маму за ладонь и поглаживаю по костяшкам большим пальцем, — Вы такие же люди, не имеющие инструкций, как правильно жить. Мы все ошибаемся. Я люблю тебя и папу, каким бы он тогда не был. — Спасибо, что ты стала такой сильной. Такой, какой у меня не хватило духу быть. Я так горжусь тобой и всеми твоими решениями. Прости, что мы так мало общались по душам, — её грустная улыбка разбивает мне сердце, мама тянет мою руку к губам и оставляет на ней легкий поцелуй, — надеюсь, что теперь будем чаще. Нас прерывает неловкий, робкий стук в дверь. Забавно видеть, как Росси, акула своего непростого дела, становится таким мягким и стеснительным. Мама виновато улыбается, а я качаю головой, шепотом отправляя её на свидание. *** Завтра у меня съемки в одном из популярных ток-шоу, интервью для нескольких журналов, пары газет. Вечером запланированный звонок одному американскому репортеру: произошедшее в равной мере беспокоит обе страны, ведь главной фигурой дела выступает их знаменитый земляк. Я выполнила просьбу полиции: стойко молчала весь период разбирательств, пока ожидала окончания процесса. За это время акулы пера неплохо разгулялись в своих теориях и множестве гадких выдуманных версий. Мне хотелось поставить точку и сказать всё, как есть. Многие журналисты в очередной раз подняли тему гибели моей экспедиции, тогда я не дала никаких комментариев, и они решили потанцевать на старых костях. Опять перевернули всё с ног на голову, попусту тревожа имена тех, кого с нами больше никогда не будет. Мне это надоело. Неделю назад мы с Микеланджело созвонились и решили дать общее интервью. Поделиться этой болью с миром, закончить неуместные споры и домыслы. За это время я точно поняла одно: замалчивание не спасает, время не лечит, боль никуда не уходит, если её не признать и не высвободить. Вчера утром мне вернули кочергу: её изымали из квартиры в виде вещественного доказательства самообороны. Мне не хотелось пугать маму и напоминать о том, чем и без того пестрили местные заголовки последнего месяца. Теперь, когда её нет, я решаюсь увидеться с предметом, спасшим мне жизнь. Вытаскиваю кочергу из непроглядного черного целлофана, касаясь холодного железа ручки. Я боялась снова ощутить болезненные воспоминания того дня: столкнуться с ужасом, неописуемой паникой и тревогой, но знала, что мне необходимо себя побороть и взглянуть страху в лицо. Провожу пальцами по кованому прутку, словно глажу, жалею, и… ничего не чувствую: не дрожу, не задыхаюсь, не вспоминаю какие-то страшные вещи обрывками, только слабо улыбаюсь. Два года назад. Наша последняя годовщина. Совсем крохотная Эмма. Трепетные объятия Микеланджело с дочкой. Мы не стали отмечать её, собирать гостей и как-то напоминать о себе, однако родители всё помнили. Мона поздравила ещё утром: принесла райский бисквит с черникой и ванилью, Жанкарло же подарил приятную сумму на двоих. Очень настаивал на совместном отпуске, оставлении внучки на них на пару недель. Моя мама была не столь обеспечена: она не могла позволить себе делать такие подарки, но мы их и не ждали. Однако, мою неуёмную старушку все равно тянуло потратить деньги хоть на что-нибудь. Эмма мирно спала в кроватке, Микеланджело редактировал завтрашнюю речь для лекции, а я наслаждалась горячим шоколадом у камина. В доме стояло тихое, уютное потрескивание поленьев. Идиллию нарушил только стук в дверь. — Сиди, — светловолосый ангел тепло улыбается, устремляясь к двери, — я посмотрю, кто там. Один оборот ключа. Щелчок замка. Характерный скрип. Декабрьский холодный ветер врывается в дом, рысью пробегая по теплому полу. Громкие, глухие поцелуи, радостные приветствия, мелодичный родной голос. — Мои хорошие, — слышу улыбку мамы, внизу живота образуется неприятный, стыдливый узел: никто не знает, что я изменяю Микеланджело, все души не чают в нашей паре, — с годовщиной вас! — Спасибо большое, — Мик отпускает её из объятий и пропускает внутрь, — не стойте на пороге. Пирс у камина, сейчас всё закрою и подойду. Сердце пропускает пару ударов. Мама идёт сюда. Мне страшно, словно она может что-то заподозрить, понять и рассекретить меня. — Привет, — она кладет возле меня какую-то огромную тяжелую коробку, бережно упакованную в нарядную подарочную бумагу, — давай открывай! Садится рядом на ковер и обнимает, поочередно целуя в обе щеки. Киваю в знак приветствия, машинально отвечаю тем же и, не дожидаясь возвращения Моретти, разрываю пеструю упаковку. Осознание приходит не сразу. Я не очень понимаю, как стоит реагировать на странные чугунные принадлежности и просто молчу. Мик вовремя приходит на помощь: широко улыбается и берет один из кованых предметов в ладонь, не без восторга осматривая со всех сторон. — Замечательный подарок, учитывая как сильно мы любим сидеть у камина. Пирс, — он смотрит на меня и играет бровями, — такой аутентичности нам ещё не дарили. Только глянь, как этот набор впишется в интерьер. *** Мама ушла, а я озадаченно смотрела на уже третий презент в виде каминных аксессуаров. Ей мы об этом не сказали: ни к чему обижать маму, которая и так слишком сильно старается. — И куда нам это добро девать? — Мик смеется, перебирая в руках холодное железо. — Хорошо, что ты решил помыть новые принадлежности, иначе бы она сильно расстроилась, увидев, что наши старые уже заменили соседи, — поджимаю губы, осмысливая, где можно найти место ещё одному ненужному набору. Не придумываю ничего лучше, чем раскидать чугунные аксессуары по паре больших чемоданов, что давно выступают в качестве своеобразной кладовой. Полтора года назад. Вчера я во всём созналась и уехала в подаренную родителями квартиру, не решившись остаться на ночь рядом с Микеланджело. Не хочется мозолить ему глаза: он не заслуживает таких моральных истязаний. За всю ночь я ни разу не сомкнула глаз, хотя столкнулась с жутким джетлагом и усталостью. Утро началось с болезненно-холодного сообщения. Я буквально чувствовала исходящие от него эмоции. Мик «Дома горничная, о твоем приезде её предупредил. Забери свои вещи. Меня не будет до семи, времени собраться хватит» *** Чтобы не терять времени даром, я не стала разбирать чемоданы с ненужным хламом. Просто накидала шмоток сверху. Вещи, которые мне не позволила забрать совесть и воспоминания, я подарила горничной. Может, хотя бы ей они принесут счастье. Суббота. Сейчас. Касаюсь холодной кочерги лбом и слабо улыбаюсь. В сердце всплывают болезненное воспоминание о Солсбери в полицейском участке: ещё месяц назад он так же касался моей коленки. Встряхиваю головой, желая избавиться от мыслей о нём. «Сейчас не до страданий и нытья разбитого сердца. Надеюсь, что Ричард прав, и я совсем скоро отойду». — Спасибо тебе, — вдруг вслух говорю кованому куску железа, позволяя себе пару робких слез на щеках, — если бы не твоё укрытие в старом чемодане и моё дальнейшее желание спрятать беспорядок под диваном, то меня бы, наверное, уже не было. Я сижу с ней еще около получаса, тихо размышляя о своём. С легкостью дышу полной грудью, наслаждаясь моментом спокойствия и бесстрашия. Мне больше нечего бояться. Я не страдаю от старых флешбеков, не занимаюсь вечным самокопанием и выдумкой новых проблем. Пару недель было страшно засыпать, но психолог из участка вовремя порекомендовал одну приятную женщину-терапевта. С ней я встречалась определенное время, пока воспоминания о той ночи окончательно не ушли. Приговор Брайана стал последним закрытым страхом, что не зависел от меня. Прошлая Пирс никогда бы не поверила, что завтрашний день настанет: найти в себе силы вытащить наружу то самое, что я всеми силами пыталась забыть. Снова привлечь к своему дому толпу журналистов, стать объектом сплетен, обсуждений и косых взглядов. Открыто заявить о своих грехах и преступлении по отношению ко мне. Знаю, общество попытается сожрать меня с потрохами, услышав предысторию про измену, но это ненадолго. «Никто не идеален. Пообсуждают и прекратят. Главное, что моя история может кому-то помочь, и прекратить пустое упоминание наших погибших товарищей в чьих-то неугомонных фантазиях». Медленно поднимаюсь с места. Держу кочергу в руке и бережно укладываю её в старый чемодан. Мысленно прощаюсь и ещё раз благодарю за всё. Закрываю дверь спальни с обратной стороны и спускаюсь вниз, как вдруг по всему дому раздается звонкая трель. «Кого ветром принесло? Журналисты знают, что я не даю комментариев до завтрашнего дня».